Однажды в Ясеньках


 

Когда Орыся, внучка попадьи, пропала, в деревне Ясеньки начался переполох. Диво ли – ушла в лес и не вернулась. Стариковская отрада, умница-красавица, и вот беда – не уследили старики.

На улице весна, капель, днем подснежники цветут, ночью настом покрываются, а в тереме – вой да плач. Куда не кинься – все Орысеньку ищут. А она как сквозь землю провалилась. Люди знающие посоветовали в церкви утреню отслужить, да только батюшка осерчал, лицо его краской налилось, как свекла спелая. Мол, глупости говорить все горазды, а внучку искать молитва не поможет. Народ, поди, удивился, но никто и слова не молвил, даже когда после воскресной службы батюшка одному ретивому удальцу посулил грех воровства отпустить, если он Орысю найдет. Яшка-чумак тотчас из церкви вышел да сплюнул, и шапку кинул, но ничего не сказал. Да что про Яшку говорить, он, знамо дело, юродивый был, на него никто не глядел.

Люди в лес почем зря не совались – там земля болотистая, утащит. А воришка мелкий да щуплый, как воробышек – ни одна веточка под ним не хрустнет, ни одна половица не скрипнет. То, что поймали его – чистой воды удача.

Удалец – а его Мишкой звали – сразу же согласился, как только батюшкину просьбу услыхал. Знамо дело – за воровство в Ясеньках колотили и в рекруты отдавали, а тут такая неслыханная удача. Быстренько покивал, смиренно потупился и клятвенно заверил, что-де он раскаивается искренне и от всего сердца, девочку найдет и больше воровать не станет. На том и порешили.

Что делать и как искать озорницу, Мишка знать не знал. А делать что-то было надо. Порасспрашивал в деревне людей, а те только руками разводили. Старуха Митрофановна, правда, что-то пошептала над плошкой с травками и, округлив глаза, прошамкала беззубым ртом что-то непонятное, но Мишка ее, ясное дело, не послушал. Дурное оно дело – ко всяким старухам прислушиваться.

Ничего не попишешь – пришлось идти в лес. А лес-то страшный, звериным духом от него за версту веет. Мишка сглотнул и поплотнее запахнул овчинный тулуп. Вдалеке заухала сова, и стало уж совсем неуютно.

Черт его побрал залезть в терем к старшине! Он, конечно, не знал, чей то терем – сам родом был не из Ясеньков, а из Кленышек, что через реку. Дома матушка совсем плоха стала, три брата-постреленка голодные. Сестра еще есть, дура набитая. Удумала чего – в наймитки податься. Мишка, как это услыхал, осерчал сильно и, умишком особо не раскидывая, отправился в Ясеньки, выбрал терем самый расписной и… и был тотчас пойман.

Теперь вот расхлебывает. Сам, поди, виноват. Не уследил.

Сзади раздался шорох, Мишка обернулся – никого. Толька месяц ярко светил на небе рогатой головой, да звезды крошились.

Шорох повторился, прямо перед Мишкой. Он с перепугу осенил себя крестным знамением. Все затихло.

Дальше идти было боязно, и воришка собрался уже поворачивать, и будь что будет. Авось не найдут.

- Ау! – услышал он еле слышно детский голосок.

Мишка подумал – если ему, взрослому лбу, в лесу страшно, то каково должно быть малышке? В том, что это была заплутавшая Орыся, он не сомневался.

- Ау! – повторилось еле слышно уже чуть дальше. Бежит, понял Мишка. Бежит, ножки сбивает, боится.

- Ау! – отозвался он. – Орыся!

- Ау! Ау! – голос был теперь гораздо ближе. Почудилось ему, что ли?

Мишка пошел на голос.

Бежал сломя голову, несся – вот она, добежал уже, вот же маленькая фигурка в тулупчике – и вдруг нырнул рыбкой, споткнувшись об некстати подвернувшийся под ноги корень. Провалился по пояс и обмер – ноги не слушались. Схватила его мерзлая земля ледяными объятьями, жадно обняла-обхватила, прислонила к холодной груди.

Парень огляделся – где же девчонка? Увидел фигурку, что к ней бежал – и похолодело в груди – как туманом заволокло глаза. Моргнул раз-другой – туман рассеялся, превратился в заскорузлый пень, с узлами-корнями.

- Сила нечистая…

Мишка зашептал дрожащими губами молитву, сбиваясь, хотел перекреститься, но стоило ему об этом подумать, как правая рука отнялась. Так и сгинуть недолго, понял воришка.

Смех, переливистый и звонкий – как талая вода с крыши льется.

- Сгинь! – сил только и оставалось, что сплюнуть.

- Не хочу, - услышал он тихий и нежный голосок.

Скосил глаза – на еще одном старом трухлявом пне сидела девка. Хорошая, ладная, полная, но совершенно нагая.

- Зачем ты пришел? – спросила она, улыбаясь. И волосы с груди откинула, так что Мишка зарделся, даром что весь окоченел, и взгляд потупил.

- Прикройся, - только и смог выдавить он.

Снова смех, как будто сбруя лошадиная зазвенела.

- Не нравлюсь? – девка откровенно забавлялась.

- Нравишься, - буркнул Мишка.

-Так смотри, - пожала плечами девка. – Мне не жалко, тело-то уже давно мертвое. Вот, смотри, - и одним плавным движением стекла с пня, подошла поближе, стала спиною перед Мишкой. Он только обмер – на снегу не осталось следов. Поднял глаза выше, все еще смущаясь – и все свое смущение сразу позабыл.

Спереди – гибкая, белая, стыдная, сзади – страх Господень: ни кожи, ни костей, только кишочки висят, да сердце серое не бьется.

- Ты…

Девка обернулась, нахмурилась, так, что на белом чистом лбу появилась вертикальная морщинка.

- Говорю же, не живая.

Мишка вспомнил всякие страшные сказки, что бабки по вечерам рассказывают. По всему выходило, что он повстречал мавку. Только мавки – они же летние духи, что эта тут забыла?

- Пообещай, что не станешь молиться – отпущу. Мне от этих слов тошно, - девица склонила голову набок, как голубка.

Мишка ничего не смог выговорить, только промычал невнятно обещание, а сам подумал – чуть что, он наутек пустится.

- Сбежать вздумаешь – под лед затащу, - очень серьезно молвила мавка.

Воришка под лед не хотел. Все, что он хотел – домой, к матери, ну и девчонку сыскать. Посему посулил мавке все, что она просила. Она кивнула, снова засмеялась трелью-капелью, волосами махнула, страшную спину закрыла – и тотчас все члены Мишкины ожили и задвигались, как ни  в чем ни бывало. Он потер руки, но диво – холода больше не чувствовал.

- Зачем ко мне пожаловал? – властно, как царица – даром что нагая да мертвая – вопросила девка.

- Девчушка в лесу заплутала, - ответил воришка правду. – Мне найти велено.

- Велено, говоришь? Кем велено?

- Людьми.

- Людьми, стало быть, не совестью, - смешливо отозвалась мавка. – То есть тебе до нее дела нет?

Путает, зубы заговаривает, - с пугающей ясностью отозвалось в Мишкиной голове.

- Что люди велят, то, молодец, натрое делится, - как старуха, покачала головой девица.

- Ты меня не убалтывай, говори прямо, знаешь, где девочка, али нет? – набрался смелости Мишка, хоть сам едва не сгинул намедни.

- Эк ты смелый какой, - птицей засмеялась она. – Ну а если знаю, тогда что?

- Подсоби, - взмолился воришка. – Не приведу Орысю, меня в рекруты заберут, мамка не переживет.

Какое-то время мавка молча смотрела на него, как будто размышляла, или что там в ее голове русалочьей творилось. Потом рукой махнула – сразу как заклятие спало с Мишкиных глаз, и он увидел, что рядом с пнем стоит девчушка махонькая, едва лет семи от роду. Губы синехоньки, тулупчик тонюсенький, румянца как не бывало. Только глазищи синие, как ледышки, из- под платка сверкают.

- Она должна была стать моей дочуркой, - спрыгнула с пня и приголубила мертвою рукою девка Орысю. – Они ее у меня забрали, да я отберу. Смотри сам, молодец – она уже и не хочет к людям, меня мамой называет. Да, голубка?

- Не мамой, - упрямо, но сонно отозвалась девчушка. – Ты моя сестра.

Лицо мертвой исказилось, в глазах заблестели слезы. Она дернулась, как будто хотела ударить девочку, но успокоилась, затихла.

- Эй, - осторожно позвал Миша. – Девочка живая ведь, не дело ей тут, с тобой.

- Недолго ей, - бескровно усмехнулась мавка. – Еще с часок-другой, и не вернется. И не думай, не отдам. А если хочешь сделки, – тут она прищурилась лукаво, - принеси мне взамен другое дитя, некрещеное, - и снова захохотала, засмеялась, роняя ледяные слезы, так, что сова заухала.

- Как же я тебе его принесу?

Мишке было и боязно, и любопытно.  Просьба не показалась такой уж странной – мавки да русалки сроду добрыми не были, к нечистой силе причислялись. Грех смертный, конечно, но Орыся – вот она, тут стоит, дрожит, почти неживая, а дитя безымянное – оно на то и безымянное, что его обменять можно.

Мишка затряс головой, прогоняя мысли непрошеные. Это ж как его девка-то мертвая зачаровала, что он душу безвинную погубить готов стал? Да еще и себя потерять.

- Не хочешь, да, - мавка пригорюнилась, опустила голову свою бесстыжую, да так, что сразу на живую похожа стала.

- Почему не хочу? – Мишка-вор на ум был скор да на руку ловок. Вздумалось ему перехитрить девку снежную, авось сможет из беды выбраться. Орысю увести надобно, и больше в лес не соваться. Сила нечистая – она мстительная, вспомнились снова поверья.

- Сей же ночью принесу тебе дитя. Как раз на завтра крестин ждут, - мгновенно выпалил он, смотря на девку честными глазами.

Та мигом слезы утерла и улыбнулась светло-светло.

- Обещаешь?

- Обещаю, - а от ее улыбки у Мишки на душе муторно так стало, как будто водицы болотной налили. Все ж девка, пусть и мертвая.

Мавка снова забралась на полюбившийся ей пень, уселась, на птицу диковинную похожа, и волосами светлыми, как плащом, завесилась. Не смущать Мишку чтобы.

- Расскажу я тебе тогда сказку, - болтая ногой и раскидывая подтаявший мартовский снег, начала мавка. – Была у одного чумака дочка, Марусей звали. И влюбился в эту дочку сын поповский. И все бы у них было хорошо, пригоже, со свадебкой, коли не захотела попадья сыну мельникову дочку сосватать. Мол, у той в приданое и коровы, и козы, и сундук целый расписной, а у Маруси за душой одни оглобли с кобылой старой. И не стали сына слушать, а тому и любо – все за него устроено. Марусеньке не сказали ничего, а как свадьбу играли, дружкой пригласили. Она плакать не плакала, только в глаза своему любимому взглянула – и тотчас все ясно, как красно солнышко, стало. Бросилась Маруся с горя в прорубь. А так как дело на Крещение Господне выпало, то не простили небеса ей греха. Вот и стала окаянная маяться – мавкой обернулась, да не простой, а снежной. Как только снега растают, так и она невидимкою становится. Не может ни петь, ни плясать, духом бестелесным по лесам только шныряет.

Велено ей было Духом Лесным  душу найти, откупиться, тогда откроет он ей путь на небеса. А до того времени – мерзнуть во льдах да рыдать на луну. Одиночество станет ей наказанием – ни одна русалка, ни одна полуночница не будут ей сестрами.

- Вот так вот. Духу лесному душа нужна, коли не ейная, - ткнула она мертвым пальцем в Орысю, - то другая невинная. Моей мало, - радостно закончила она, смотря на небо, что уже розоветь начало, и деревья пожухлые вокруг уже не казались такими страхолюдинами библейскими.

Мишке неуютно стало, догадался вор сразу, что не простая сказка это, а с умыслом. Но все же спросил:

- Почему ты мне доверилась?

- А кто знает, - улыбнулась ровным рядом зубов-бусин мавка. – Может, нравишься ты мне. Влюбилась я!

И снова расхохоталась, чуть с пня не падая.

Мишка покраснел пуще прежнего, помялся, шапку, с головы буйной сорванную, в руках покрутил, и молвил тихо:

- Ты меня дождись только.

- Дождусь, куда мне деться, - кивнула мавка и в лицо ему взглянула. А глаза – тут вор и обмер – дивные, зеленые, как омуты, и грустные, как у нищенки.

Мишка отвернулся и тулуп свой стаскивать стал.

- На, прикройся. А то окоченеешь же, пока меня ждать тут будешь.

Мавка опешила, схватила одежонку и рассматривать принялась, словно никогда такого раньше не видела.

- Я ж мертвая, - тихо вымолвила, впервые глаз не подняв.

- Хоть и мертвая, а все же девка, - упрямо продолжал Мишка.

И развернулся, прочь пошел, мысли непрошеные отгоняя. За ним след в след ступала чудом спасенная Орыся.

Едва рассвело, были они в деревне. Орыся вернулась к бабке с дедом, замерзшая и напуганная. Правда, не помнила ничего, как отшибло. Сказала, что заблудилась, устала да в сугробе уснула. Поп с попадьей нарадоваться не могли – живая внученька, жива и здорова! Сразу молебну отслужили, в знак спасения чудесного. И долго еще по воскресеньям Духа Святого благодарили, что ниспослал милость свою.

Деревенские радовались да в терем поповский с подаркам приходили. Все, кроме старого полоумного Яшки-чумака – тот только плевался в сторону да что-то сквозь зубы себе цедил. Но что с малахольного взять – он и так юродивый был, а как дочка его утопла, так совсем умом тронулся.

О воришке - удальце вспомнили не сразу. Потом, когда бабы за клюквой идти вздумали, нашли овчинный тулуп на старом пне, как будто его кто специально укутывал. Оно только так показалось – никому в здравом уме не придет в голову труху овчинкой прикрывать.

Мишка-вор с того дня как сквозь землю провалился. Кто поговаривал, что и впрямь провалился. Кто твердил, что вернулся, оголец, в свои Кленышки. Говорят, невесту привел, ладную и полную. Но люди ясеньковские кленышковских недолюбливают, а с чего началось, неизвестно. То ли баба какая на рынке обсчитала, то ли кур кто умыкнул, уже и позабыли, только неприязнь осталась. Никто из Ясенек в здравом уме в Кленышки носа не кажет, поэтому правдива молва, что Мишка-вор на русалке женился, али нет, сказать трудно.