Ньёрд


От подобной ярости прошибает пот. От нее же становиться так холодно, что зубы не стучат только благодаря нечеловеческому усилию, и только потому, что он стискивает их в белоснежной улыбке.

Белоснежной.

Белой-как-снег.

Впрочем, мальчишка тут же гасит взгляд. Волосы у него почти кипенные с неистовым, режущим глаза серебристым отливом. Брови чуть темнее, и на переносице они, похоже, застряли, примерзли к ней: выражение лица у паренька перманентно хмурое. Глаза льдистые, чистые, яркие, и, наверное, именно поэтому такой эффект.

Ветер хлещет их по щекам, нагло и требовательно щиплет кожу и свистит так, что впору зарываться с головой в снег. Тем не менее, мальчишка стоит в старой, задрипанной рубашонке, в холщовых штанах с заплатами, одного взгляда на которые хватит, чтобы разрыдаться. Сапоги, благо дело, до колена и явно по ноге, но общей картины они все равно не поправляют.

− Ну? – Спрашивает Ханту, вернее он цедит это сквозь зубы, сжимает кулаки. Мальчишка нетерпелив, строптив и дерзок, но так старательно держит это под уздой, что Йорин невольно восхищается. Однако вслух он лишь презрительно усмехается и прячет нос в воротник шубы, отстроченный песцовым мехом.

− Попридержите коней, молодой человек, я вам не за спешку плачу. – Йорину нравиться смотреть, как полыхают холодные огни в глазах мелкого спесивца, как он проговаривает одними губами отборное ругательство своего родного племени, но глотает его, как уже проглотил много других и отворачивается, скользя взглядом по склонам, из которых острыми черными когтями вырываются острые грани скал. Дикие Охотники, несмотря на свою суровость, довольно пугливый народ, когда речь заходит о цивилизованных вещах. Деньгах, например.

Йорин усмехается и тоже вглядывается в истерзанное полотнище, которое поднимается выше и выше, пока снеговой покров не уходит в серое, клубящееся небо. А далеко-далеко внизу лежит небольшой городишко, мигает огоньками цвета топленого масла.

− В самый раз для открыток – хмыкает он, и тут же ловит любопытный, острый, косой взгляд Ханту. Как удар отточенной до прекрасного ледяной слюдой.

Ханту не торопится спрашивать, что такое «открытка», потому что он гордый охотник, которому положено знать все, однако Йорина не надо упрашивать; он поплотнее закутывается в длиннополую шубу и поясняет:

− Открытка – это красивая бумага, ее отправляют близким, чтобы обрадовать и сказать, что у тебя все хорошо.

− Глупость какая – отвечает Ханту с таким видом: мол, ага, так и знал, что у вас-то, людишек, только всякая ерунда под рукой вечно валяется. Мальчик дергает плечом и ловко проскальзывает за спину Йорина, чудом не провалившись в сугроб по пояс, а то и по самую макушку – глубину горных снегов нельзя определить с ходу, поэтому сам Йорин осторожно переступает с ноги на ногу, разворачивается медлительно, как медведь, чувствует себя неуклюжим.

Мальчуган уже сбегает вниз, оставляя после себя неглубокие следы, мастерски запрыгивает на камни, перемахивает овражки, засыпанные рыхлым снегом и бежит-бежит-бежит дальше, к теплому, но чуждому людскому огню. Отсутствие полушубка его почему-то пока не смущает. А Йорин терпеливо спускается следом. Не прытко, но и отдалиться слишком сильно темной фигурке не позволяет. Опирается на деревянный посох, прощупывает тропинку и движется дальше.

На очередной «площадке», Ханту останавливается, вспомнив о спутнике, разворачивается на месте, и, недовольно притоптывая, как конь, изголодавшийся по стремительному галопу, смотрит на него тем же жутким хмурым взглядом.

Йорин поглядывает на него исподлобья, и смеется себе под нос. Мальчишке, должно быть, не больше тринадцати, но выглядит он и впрямь как настоящий охотник: руки крепкие, мужские, стойка на ширине плеч, немного бойцовская, и голова слегка опущена: того и гляди бросится, обхватит вражью шею и переломит ее враз.

− Интересно, − думает Йорин, − а ведь Мареляй ненамного старше него, зато все еще девчушка.

− Эдак мы до снега не успеем – ворчливо кричит ему Ханту, уставший ждать. – Мне, господин, до бурана надо дома быть, а вы ползете как коза с переломанными ногами.

Козой с переломанными ногами Йорина еще не называли, поэтому он тихо смеется в воротник и прибавляет шагу, уже не притворяется, что идти ему тяжело и неудобно.

− Далеко живешь? – уточняет он тоном правильного взрослого и с безотчетным удовлетворением глядит, как плечи мальчишки напрягаются, словно Ханту вдруг вспомнил о поручении, которое должен был выполнить до прихода отца. Однако мальчуган тут же расслабляется, подчиняясь своим, хорошо отработанным инстинктам, которые гласят: последнее, что он должен показывать незнакомцу – это замешательство.

− Вашим ходом полтора дня карабкаться, а я в два счета доберусь – изрекает он наконец ни без надменности.

Уна тоже надменная, да еще какая: чуть ей слово – туши свет! Да и взгляд у нее не хуже – будто лед на морозе трещит.

От подобных воспоминаний у Йорина стучат зубы, но он снова стискивает их и прибавляет шаг в надежде согреться. Попытка не пытка, тем более что Ханту подобная расторопность по душе – он перестает ворчать и сам, напротив, чуть замедляет свой спуск, чтобы не потерять спутника в поднявшейся снежной пыли.

Белоснежная занавесь поднимается завихрениями, качается в воздухе и рассыпается пылью, превращается в ничего, тонущее в сером пространстве неба. Йорину нравится это. Йорину нравится глядеть в ничего. Он вдыхает мелкие сыпучие частички, чувствует, как они колют легкие, и вонзаются в сердце, совсем как в сказке про маленького глупого мальчика и маленькую глупую королеву.

Хорошая была девочка. Влюбчивая, конечно, но зато с характером. Все они в старой гвардии были с характером, оттого такие молодцы.

Самарат вот, очень любит эти сказки, разве что на ночь не просит их читать, хорошо, что сам давно научился, как это делается. Самарату, конечно, труднее всех, потому что очень добрый и вообще немного рассеянный. Уна называет Самарата «тюфяком», пока Йорин не слышит, конечно же, пока он делает вид, что не слышит. А Самарат подкладывает ей в карман мятные конфеты. Где он их берет – непонятно.

Задумавшись, Йорин оступается, и тут же уходит в снежный покров по колено. Повезло же ему. Серьезно, повезло, могло быть хуже.

− Ханту, мальчик, будь так добр, помоги старику, – он виновато улыбается и машет спесивому мальчишке, как будто и впрямь знает его много лет. Ханту бормочет − зло и ворчливо, но разворачивается и быстрее пресловутой горной козы взбирается обратно, упирается одной ногой в чернеющий выступ скалы, рукой выдергивает у Йорина посох и вгоняет его в расщелину между камнями. Только после этого подает ему другую руку и, придерживаясь за созданный им же поручень, тянет мужчину на себя, рывком выдергивает из снежного капкана.

Йорин неуклюже распластывается на снегу и смеется, прижимаясь щекой к колючему, неприветливому покрову, пытается встать, поскальзывается на рыхлом участке и снова падает. Ханту нервничает, Ханту кружит вокруг него, но молчит, помогает подняться, достает посох и кивает вниз:

− Немного осталось, смотрите, куда ступаете.

Осталось и впрямь недалеко. Склон становится более каменистым – здесь снегу не навалило, по счастью, однако появляется опасность поломать ноги, застрять между острыми кусками породы. Если бы не Ханту, Йорин наверняка бы трижды остался без ступней, но мальчишка очень чутко знает, где лед схватил камни крепко, а где только немного коснулся. Мальчишка видит, где булыжник скатился недавно, пришел вместе с лавиной, а где остается уже столетиями. Поэтому он идет рядом со своим подопечным, успевает вовремя подставить плечо или дернуть за рукав шубы – здесь не идите, ногу вон туда, да, сюда, хорошо.

Это долгая, напряженная работа, и когда они, наконец, спускаются на равнину, Йорин замечает это не сразу, все еще глядит под ноги, как советовал его проводник, радуется, что тут-то участок попался без подвохов, и только когда маленькая, кривая ель задевает его лицо, он вскидывает голову, озирается, и удовлетворенно вздыхает.

− Ну, слава богам.

С удовольствием бы присел на камень, да хоть в сугроб, но Ханту косится на него очень неспокойно, снова хмурится. Они договорились, что мальчик отведет его края города, и тут, в принципе, рукой подать, Йорин не потеряется, и даже в снег ему теперь провалиться не страшно. Но это еще не край города, поэтому Йорин качает головой и идет.

Ханту семенит впереди.

Равнина белая, чистая, красивая, совсем недавно вновь заметенная вьюгой, чуть волнистая. Они идут друг за другом, оставляя только одну цепочку следов, а Йорин, освобожденный от необходимости отдавать все свое внимание спуску, с удовольствием рассматривает вновь округу.

Хорошенькое местечко, весьма уютное. Горы обступают деревеньку – не город, слишком маленькая все-таки – обширным полукольцом, ветер залетает сюда, скользит по склонам, заворачивается в вихри. Поэтому и вершина горы вихрится.

А зимы у них лютые, ух, злые. И волки. Совсем недавно Йорин слышал голодный волчий вой в горах. Наверняка забредают и сюда. Интересно, чем местные от них отбиваются?

В некоторых местах, еще не слизанные нарастающим ветром, отчетливо виднеются маленькие, забавные такие ряды пятнышек. Йорин, невольно заинтересованный, притормаживает и садиться на корточки, пытаясь разглядеть крошечные следы. И чьи же это?

− Куропатки, − Ханту тоже останавливается. – Пока снег мягкий, рыхлый, они зарываются, на ночь, так теплее. – А потом подморозит, если, то уже не выберутся. Их только ходить и собирать. Мы с отцом так делали, прошлой зимой. А этой тепла еще не было, этой зимой холодно.

− Твой отец тоже охотник? – Йорин спрашивает это просто так, потому что ему нужно еще немного времени, чтобы рассмотреть Ханту, ведь сейчас, рассказывая о каких-то, будто только ему ведомых секретах, мальчик прекрасно спокоен, сосредоточен и собран.

− Мой отец – самый лучший в мире охотник, – простодушно пожимает Ханту плечами, вмиг сбрасывая наваждение, и легко поднимается. И ускоряет шаг.

− А где он сейчас? – Йорин шагает за ним легко, быстро, и тоже по-мальчишески бодро, но сам его проводник этого не замечает.

− Три дня… как ушел на дальнее зимовье, у нас… там большие капканы, − нехотя, со странными паузами, выдает мальчишка, не оборачивается, и Йорин видит вновь напряженные плечи. – Сегодня должен вернуться. Должен.

И почти бежит.

Когда они добираются до прямоугольного столба, верхушка которого едва-едва виднеется над сугробом, мальчик останавливается и делает жест, которой цивилизованные люди назвали бы «приглашающим».

− Вот ваш город, господин.

А сам поглядывает в сторону горного склона, из-за поднявшейся вновь взвеси превратившийся в смутную тень.

Йорин долго смотрит на ту улицу, которая начинается через сто метров после пограничного столба. Там какие-то люди, немного пошатываясь, похоже, распевают. Забавно. Стало быть, праздник?

− Не хочешь со мной пройтись? – Спрашивает он Ханту.

Вопрос настолько неожиданный, что мальчик, поначалу, его даже не слышит, полностью в своих раздумьях глядит на горы, прикидывает, наверно, как успеть вернуться домой, до того, как отец застукает его отсутствие.

Йорин терпеливо повторяет.

− Не хотел бы прогуляться? Местечко небольшое, а ты, так полагаю, не слишком часто спускаешься со своих гор, я прав?

Ханту впервые смотрит на него во все глаза без привычного высокомерия.

Это, простите, вы сейчас со мной говорили? Я? К чужому жилищу? Да у вас последний разум, похоже, отмерз.

− Спорю, ты никогда не был на ярмарке, − с хитрецой подначивает Йорин, опираясь на свой посох. – Мы ненадолго, туда да обратно. Еще не темно.

Ханту колеблется.

С одной стороны, сейчас бы ему со всех ног бежать домой, к своему, охотничьему огню, запирать ставни, греть постель и ложиться, потому что завтра новая охота, отец вернется, и ему нужен помощник. Возможно, стрелы еще не заточены, и тетиву на луке нужно перетянуть.

С другой стороны вот он – город, деревня? Всего в двухстах шагах, такой необычный, чуждый, яркий. Пахнет чем-то незнакомым, но отнюдь не враждебным, даже привлекательным и… интересным? Вкусным? Вкусно – это хорошо. Испорченная дичь не пахнет вкусно и она опасная. А это… это пахнет хорошо.

Йорин читает это все на лице, лишившемся вдруг маски суровости. Видит, как мальчишка вдыхает полной грудью смесь запахов, пригоняемых ветром, и неуверенно, но все-таки разворачивается к горам спиной.

Дом – подождет. Он все успеет. Только одним глазком.

Мужчина снова незаметно усмехается в воротник и ведет – теперь уже он проводник – мальчишку за собой.

Они минуют пограничный столб и двигаются к окраинной улице. Ханту настороженно вертит головой, как зверь, готовый в любую секунду сорваться с места и убежать, это у него отлично получается. Но дома – немного покосившиеся от постоянного ветра− выглядят заманчиво, в окнах теплится свет и за маленькими заборчиками цепные собаки, мохнатые, белые, слишком маленькие для волков, слишком плотно сбитые для песцов. Паренек с опаской приближается к одной из калиток, заинтересованный новым зверем, и стремительно возвращается обратно к Йорину, спугнутый лаем.

− Они шумные, зачем они шумят? – Спрашивает он изумленно. – Если они хотят меня поймать, то они должны сидеть тихо-тихо. Волки умеют сидеть в засаде, а эти какие-то испорченные. Они больные?

− Это собаки – добродушно поясняет Йорин. – Они никого не ловят, по большей своей части. Они охраняют дом. Чем шумнее цепная собака, тем она лучше. Чужие боятся шума.

Ханту, возможно, не совсем понимает, но кивает серьезно. Чужие боятся шума – это ясно. Дикие животные тоже боятся шума.

Местные их почти не замечают. В основном – потому что не трезвые, но и те, что возвращаются по домам в преддверии грядущей бури, смотрят на чужаков вскользь. Ханту это по душе. Поначалу замиравший от каждого пристального взгляда, он вскоре расслабляется ровно настолько, чтобы звуком, похожим на тявканье лисицы, раздразнить одну из собак. Та откликается разъяренным лаем и мальчишка, довольный шуткой, очень неярко, быстро, скупо улыбается.

Они выруливают на улицу, ярко освещенную фонарями, висящими на длинных столбах, резных, раскрашенных красным и золотым. Сразу видно – центральная.

Йорин скептически осматривает прилавки, цокает языком, поворачивается к Ханту…

И видит, наконец, ребенка.

Ханту стоит, пораженный, ошарашенный, сбитый с толку, оторопевший. И моргает, часто-часто. От количества света посреди сумерек. От незнакомых, мелодичных звуков, которые то и дело подхватывает ветер, подхватывают люди – тоже незнакомые, одетые странно, неудобно, но какие-то невероятно довольные, ни то собственным видом, ни то местом, где собрались. Он запахов, которые усилились, дурманят неокрепший разум,

Если бы был чуть менее тренированным, непременно шлепнулся бы в снег, но инстинкты у Ханту все еще есть, их нельзя отобрать за раз. Он мотает головой, хмурится, потому что этот жест – привычный, почти вечный, и в нем мальчишка находит себе опору.

Мальчишка видит, наконец, что он уже посреди этой улицы, замечает пробегающую мимо девочку: коротышку лет четырех, укутанную в пуховый платок и указывает на нее, обрадованный тем, что это-то он может объяснить.

− Ребенок. Детеныш. У животных они есть, очень слабые и мяса от них мало, но зато самки их защищают. У людей… у людей тоже есть, – более неуверенно добавляет он и смотрит на свою ладонь, словно видит ее впервые. – У меня сестра, она детеныш.

Йорин сам только замечает, что от указательного пальца до основания у мальчика пролегает глубокая, серьезная царапина, оставленная, очевидно, ножом, потому что очень ровная.

«Детеныш», топает мимо, прибивается к высокому мужчине в полушубке, который, заметив их пристальное внимание, поднимает шапку, треплет дочь по голове и подхватывает на руки.

Ханту отворачивается и, чтобы скрыть замешательство, смело шагает вперед, в незнакомый человеческий поток. Рассматривает лавки очень внимательно, но, впрочем, не задерживается.

Здесь куча блестящих вещей, но блестящие вещи нельзя есть, здесь кое-какая одежда, но охотнику не пристало выряжаться в тесные, сложные наряды. Ханту выглядит почти разочарованным, ровно до того момента, пока они не добираются до прилавка с деревянными поделками. Мальчишка останавливается, привлеченный звуком трещотки, и рассматривает выставленные на всеобщее обозрение игрушки. Все это яркое и шумное, но охотничий инстинкт, напоминающий, что все броское – опасное, ненадолго утихомиривается, восхищенный разнообразием предметов.

Йорин тоже подходит, кивает старику, то ли дремлющему, то ли задумавшемуся и берет в руки свиток в виде птицы. Прикладывает к губам и выдает трель. Старик даже не вздрагивает. Спит, похоже.

Ханту ухмыляется, прикладывает пальцы ко рту и тоже выдает птичью трель, но куда более правдоподобную. И тут же теряет к игрушкам всякий интерес.

− Такими темпами мы через пять минут отсюда уйдем – думает Йорин, глядя, как мальчик отскакивает от прохожего, сильно размахавшегося руками. Мужчина осматривается и примечает лавочку, где народу побольше.

Именно оттуда идет аромат жженого сахара и хлеба, мальчишка сам уже заметил это, но скопище народу его пугает, поэтому Йорин ненавязчиво кладет руку на плечо Ханту и ведет за собой.

Торговка, женщина плотная, дородная – как уж без этого – успевает раздавать выпечку, хлопать по рукам местную ребятню, разливать пахучий, но согревающий напиток по подставленным кружкам, говорить и много чего еще. Вот это мастерство!

− Хочешь чего-нибудь? − Уточняет Йорин, хотя видит, что Ханту растерян и совершенно не понимает, как все это яркое, горячее, красивое, еще и может быть съедобным.

Йорин оставляет мальчишку невдалеке, пробирается к самому столу, хорошо, что ростом вышел, и просит выдать ему пакетик конфет, да, тех самых, шоколадных и золотистых, спасибо.

Торговка вздрагивает, ощутив в шершавой ладони непривычно ледяные, очень тяжелые монеты, но бросает их в ящичек для выручки прежде, чем успевает сообразить, что не так.

− Это называется «сладости» − поясняет он Ханту, когда тот получает в руки бумажный, шуршащий пакет. – Это вкусно, – добавляет Йорин, закидывая в рот одну их конфет.

С орехами.

Мальчуган смотрит затравленно. Сначала на него, потом на пакет. Медленно, стараясь в точности повторять движения Йорина, берет конфету, кладет в рот, разжевывает ее. На лице у Ханту такое ошеломление, что Йорин почти смеется, но сдерживается.

− Не мешай ребенку удивляться – строго напоминает он себе. – Тем более, немного осталось. – И не замечает, как произносит это вслух.

Ханту снова вопросительно смотрит на него. Потом на сладости. В глазах у него проскальзывает какое-то отчужденное выражение, и он показывает пакет Йорину.

− Можно?

Йорин кивает, но сам внутренне подбирается. Заметил кое-что. Ну ладно. Ладно.

Мальчик тем временем сворачивает пакет и кладет его в карман, но выражение детского восторга стирается. И, похоже, безвозвратно. Жаль.

− Идемте уже, – заметив вдруг, подступившую совсем близко, темноту, говорит он и указывает на конец улицы. За деревней начинается еловый лес. Ханту хочет, похоже, на обратном пути обогнуть деревню. Естественно, второй раз и без проводника там делать нечего.

Они идут бок о бок. Йорин рассказывает ему что-то еще и Ханту сосредоточенно кивает, но кулаки у него предательски сжимаются, он идет быстро, легко, часто оборачивается на оставленный человеческий поселок и размышляет.

Фонари кончаются, оставляя свой свет при себе. Ханту идет, почти бежит, минует последний дом, и они остаются вновь вдвоем, ведь в поднявшуюся метель лучше не покидать своего жилища.

Не так ли, Ханту?

Ельник встречает их серым, усыпанным иголками снегом. Возможно, где-то здесь есть тропинка, снова ведущая в горы, более простая и быстрая. А может, и нет. Ханту немного тяжело ориентироваться в наступившем мраке, но он все равно часто сворачивает направо, налево, петляет, грозясь заблудиться.

В конце-концов он останавливается и смотрит на Йорина. Но смотрит уже не надменно, не высокомерно, но с ожиданием, с тревогой… со страхом?

Йорину немного тяжело и смешно от этого, потому что каждый раз одно и то же, дети очень чуткие, несмотря на неопытность.

− Мы весь город обошли, – спустя несколько минут обоюдного молчания коротко и неприязненно цедит Ханту. – Не надо ваших этих звонких кружочков, не такие уж они интересные, господин, я домой пойду.

Выдыхает, как будто только справился с тяжелой задачей, и сделал бы шаг вперед, но не может пошевелиться.

− Очень жаль тебя, Ханту, − говорит Йорин. – Ты хороший охотник, наверняка прекрасный сын, если у вас есть такое понятие. Мне жаль, ты не вернешься домой, − именно это говорит Йорин и опирается на посох.

Ханту, давно заподозривший неладное, разворачивается прыжком, чуть приседает и выхватывает из голенища нож. Для дикаря очень-очень неплохо наточенный. Мужчина следит за его действиями чуть утомленно, почти прикрыв глаза.

Такого легко убить, он невнимательный, неуклюжий, как медведь, и если только сделать выпад…

Серебристой змеей Ханту бросается вперед, слишком быстро для обычного человека.

Слишком медленно для Йорина.

Крепкая мальчишеская рука оказывается перехваченной, нож из нее выпадает, и ветер тотчас прячет его в снегу. Йорин поднимает Ханту одной рукой за шкирку, поднимает высоко и мальчик рыпается, дергается, рычит, как пойманный зверь. Йорин усмехается, легонько ударяет посохом…

И преображается.

Темные волосы до плеч сами по себе светлеют, наливаются серебром, связываются в хвост. Кожа значительно бледнеет, покрывается неживой, белой изморозью. Сам мужчина становится значительно выше, куда страшнее. Только посох, узловатая палка, остается таким же.

У Ханту в льдистых глазах настоящий ужас. Ханту не рыпается, висит мешком. У Ханту на губах одно слово.

− Морнум!!!

Мальчишка, изловчившись, все-таки выскользнул из хватки, перекатился по снегу и очертил в воздухе знак, Йорину не знакомый. Ну, надо же.

− Уходи, з…злой дух! Уходи, морнум! – Ханту задыхается от паники, отступает шаг за шагом, по мере того, как Йорин приближается к нему. Спокойно, степенно. Он ничего не говорит, только идет также – шаг за шагом – и когда мальчишка упирается спиной в еловые ветви, лишь кладет руки ему на плечи, держит их крепче и говорит. Холодно, печально:

− А теперь вспоминай.

И лед трескается.

Кьяла плакала очень долго, последние пять часов, не умолкая. Она голодная. Он тоже голодный. Отец ушел на охоту три дня назад и обещал вернуться вчера на рассвете, но никого нет, и добычи тоже нет, а за окном скоро будут сумерки.

Ханту обнимает себя и косится на кровать, отданную Кьяле, потому что она маленькая и слабая – детеныш. Она не шумит. Это странно, это… страшно? Детеныши шумят. Они пищат, гремят, топают, ползают, плачут, очень часто плачут, смеются и издают еще множество звуков. Даже во сне они дышат, а сейчас Кьяла… тихая?

Он подкрадывается к шкуре, в которую укутана сестра и кладет ладонь на грудь. Дышит. Очень слабо дышит. Потому что голодная. В комнате тепло и есть вода – талый снег, но еды нет, и он голоден и Кьяла тоже голодная.

А ведь всего в двух милях от них стоит капкан и там наверняка есть добыча. Нужно было проверить его сегодня утром, но Кьяла плакала и просила не уходить. А сейчас не плачет и не шевелится.

Страшно.

Он думает. Долго. Прикидывает, успеет ли сбегать до капкана и вернуться. Прислушивается – не идет ли отец? Часы – странный механизм, по таким измеряют время, как по солнцу, точнее – показывают, как прошло еще сто четыре минуты. Хорошо умел считать по минутам.

Не выдержав, берет нож, накидывает полушубок на плечи, проверяет огонь в маленькой печке и присаживается на постель рядом с Кьялой, шевелит ее, будит. Кьяла приоткрывает глаза, но слабо, не понимает, что это брат и хнычет.

− Я скоро вернусь, потерпи – говорит Ханту и, зажмурившись, ведет ножом по ладони. Кровь выступает быстро, горячая, живая. – Пей.

Кьяла пьет как маленькая пиявка. Отец показывал пиявок, когда было лето. Лето было очень давно. Она снова хнычет, но засыпает. И дышит, это хорошо.

Выходит за дверь и запирает за собой, кладет у порога тяжелую балку, чтобы никто не зашел. Отец сможет ее поднять и Ханту сможет. А других – не надо.

Он бежит быстро. На улице не очень темно и ему не страшно, потому что до капкана всего две мили и он успеет вернуться, Кьяла даже не заметит. Он бежит, сохраняет дыхание, полушубок давит, но ему почти не жарко.

Прыгает с камня на камень, спугивает куропатку. Останавливается настороженно, но отворачивается – нет времени на охоту. Бежит дальше, выходит из тени и только тут понимает, что его должно было насторожить по-настоящему, но от голода он этого не заметил.

Следы. Волчьи.

И стая вокруг капкана.

Он еще думает, как ему отступить по-тихому, но животные – быстрее. Волчьи морды смотрят на него. С голодом. Они тоже голодные, потому что в капкане, в лучшем случае – заяц.

И Ханту бежит снова. Не к дому. К дому нельзя – там Кьяла. Он бежит к склонам, там он сможет за что-нибудь ухватиться, потому что он – охотник. За спиной молча, без лишнего шума, неумолимо и быстро движется серая масса. Все это – волки.

Они гонят его сначала до Козьего утеса, а потом к лесу. К лесу тоже нельзя, там он легко потеряется. Ханту петляет, прыгает, лезет. И слышит клацанье зубов.

Спотыкается и чувствует зажим на лопатке. Схватил-таки. Меньше секунды ему нужно, чтобы сбросить полушубок и бежать дальше. Там расщелина. Он перепрыгнет и оставит их позади. А потом вернется к Кьяле.

Волки, почувствовав, что добыча выбивается из сил, прибавляют ходу. Ханту не чувствует страха, но чувствует усталость. Волки – хорошие бегуны. А он давно не ел.

И вот расщелина.

 Он делает два прыжка, примеряется, толкается ногой и…

Падает.

Недавно тут шел дождь. Такое бывает. Холодный ледяной дождь. Камень покрылся коркой, а теперь, когда его припорошило снегом, и Ханту на нее надавил, корка треснула. Ханту ударяется головой. Ударяется плохо, слышит, как ломается кость.

Снег мог бы его спасти. Здесь хорошо намело и Ханту упал бы будто в кучу пуха. Но он ударился, еще и еще. Хребет ломается тоже.

Необычное ощущение. Когда голове тепло, а всему остальному − холодно. И не страшно. Спина пульсирует толчками. А сверху сыплется снег. Много снега. И волки воют. Здесь им его не достать.

Ханту чувствует, что засыпает, пытается пошевелиться, но движение вызывает боль. Боль – это плохо. Сон, который возвращает силы – это хорошо.

И он закрывает глаза…

Слезы капают на снег. Крупные, чистые.

Ханту смотрит перед собой невидящим взглядом, буравит им в свои руки.

− Как же…я… − он всхлипывает, совершенно как ребенок, и Йорин смягчается, гладит его по голове. Не плакал только Самарат. Все остальные рыдали взахлеб. А этот мальчик… пусть немного поплачет.

− Я знаю, наверное, тебе тяжело сейчас будет ответить – он заставляет Ханту посмотреть ему в глаза. – Но мне нужно спросить. Ты пойдешь со мной?

Ханту трясет. Он беспомощно озирается по сторонам, словно не понимает, где он. Сглатывает слезы, но новые подступают быстрее и снова текут по щекам. Однако он – охотник, и привык говорить быстро и четко.

− Я… пойду. Только скажите, − он утирает глаза рукой, шмыгает, отводит взгляд. – Кьяла переживет эту зиму?

Потому что сейчас, уверен, что Йорин – самый всемогущий здесь.

Все-таки изумительный мальчик.

Йорин мягко усмехается, но кивает. Накрывает продрогшие, вдруг ощутившие холод плечи меховой накидкой и треплет его по голове, чтобы успокоить.

Приобнимает мальчишку, взмахивая посохом, и негромко свистит ветру в ответ.

Им тут больше нечего делать.

Такого бурана здесь не было давно. Ветер бесновался, задувал огонь в печи, швырялся снежинками с острыми гранями. Собак впускали в дом, выводок цыплят прятали под одеялом.

Девочка в пуховом платке прижалась носом к окну, вглядываясь в разъяренное, на что-то обидевшееся небо. Неожиданно она вскрикнула, обернулась к отцу, тыча пальцем в стекло… но ничего не сказала.

Потому что как объяснить, когда тебе всего четыре, что две фигуры – большая и маленькая – мчатся по небосклону, оставляя за собой лишь вьющийся снег?