Всё Говорят, что вирусы запустили именно киборги. Как будто это что-то меняет! Цивилизация сожралась за три дня. Всё. Электричества нет и – никогда уже не будет; био-гаджетов тем более. Те, кто случайно выжил, вспомнили про уродливые прадедовские керосинки в музеях и допотопные, нелепые с виду, механические устройства на старых складах. И бумажные книги. И огонь в печурке, который рождался от этих древних книг. Всё равно их никто не прочитает. Зачем быть умнее своей эпохи? Хм, я смешно назвал безвременье – оно вне любых эпох! (Дурная привычка употреблять прежние словесные стереотипы; извините.) Зачем читать про чувства, если их давно отменили? Кто? Будто не знаете! Те же самые киборги. Начали с людей с Луной в Деве, закончили всем населением Земли. Ну, кроме тех, кто спасался в сумасшедших домах, – им можно. Они всё равно биоматериал, архаика. Эта биомасса не дала разграбить больничные библиотеки. Им нужны были чувства и их описания? Смешно. Отдали архаиков детям Правителей – на праздничный ужин-гриль; молодое поколение прожорливо. *** Он бежал за мной и что-то кричал. Не мне кричал – миру: он сумасшедший. Как почти все здесь. Кричат тут потому, что плохо, тошно, жутко. Но это не чувства – слепой бунт истощенных организмов. Вопли клеток, тканей и систем. Хоровое отчаяние нейронов и синапсов. Крики дикие – совсем одинаковые. Привычные. Программа общая: хомо сапиенсы. Киборги же не кричат. Другая биология технология, продвинутая. Мыслящий, так сказать, тростник. Высшая раса. Големы чертовы. Инкунабулы, пардон, инкубы и суккубы. Провозвестники богов. Они ждут, когда человечество освободит им Землю? Так недолго осталось. Уж потерпите, уважаемые. *** Говорят, наги внесли свою лепту в разоренье нашей, людской, цивилизации. Не знаю, как они, змеи, с киборгами Землю делить будут – из другого-то измерения. Впрочем, не моё дело. Уж как-нибудь справятся. Без нас. *** Похолодало. Вокзал. Грязный. Как всё тут. Поезда давно не ходят, даже паровозы. Говорят, топлива для них нет, да и ремонтировать некому. Повымерли мастера-то. Тут вповалку спит разный сброд. Без снов. Без чувств. Без мыслей. Ветер принес газетку, относительно чистую. Года нет: ободран. Зачем знать год, если время всё вытекло? Всё. А газетка может пригодиться для разных нужд. …Там производственный очерк «Пережить зиму». Точнее, интервью. Я полистал лениво, позевал. Конец оборван (вместе с именем автора) – оборван в прямом смысле слова: бумагу кто-то использовал на самокрутку. Интересно, где он добыл махорку? Так и не узнать, чем там, в интервью, кончилось. Да, впрочем, всё равно. Всё. Давно всем всё равно. Нелепый очерк-то. «Становилось всё холоднее; я уже не чувствовал тела. Ветер завывал, тьма сгущалась; я двигался по бесконечному ледяному туннелю наощупь. Времени давно не существовало. Смысла тоже. Вдруг слева мигнул слабый огонек. Неожиданно я оказался на открытом месте. *** – Интервью, говорите? Можно. Только ничего такого, что б газету интересовало, у меня нет: хозяйство тихое, на отшибе. Вам чай, кофе? Я выбрал чай. Мужичок (простецкая внешность, нос бульбой, глаза серо-зеленые, борода редкая, детская улыбка) засуетился у плитки. Кажется, действительно был рад моему появлению. – А почему Вас называют последним фонарщиком? – спросил я, включая диктофон. – Так я последний и есть. Дальше уж Бездна. Конец, так сказать, света… Провал, где нет нормальной материи, – пояснил он, видя мое недоумение. – Только ненормальная. Ну, я и слежу, значит, чтобы… Глухой утробный вой прервал его. Однако! – Не извольте беспокоиться; они не вылезут: стерегу-с, – заверил меня хозяин, разливая чай с мятой. – Если что – я их по балде поварёшкой или, там, кулаком. (Добро должно быть с кулаками, слыхали?) – А взглянуть на них можно? – Дак, смотрите на здоровье. Чаю попьем – и поведу. Только не фотографируйте, пожалуйста, – попросил он. – Что, запрещено? – Да нет, можно. Только лучше не надо: страшненькие больно, – пробормотал он, вытирая тряпкой мокрое пятно на старой клеенке. (Обстановка в домишке была, прямо скажу, неказиста.) Покончив с лужицей, фонарщик подошел к окну, выглянул, хмыкнул одобрительно и пригласил: – Не хотите взглянуть? Мафусаил дерётся. Классно! Я бросился к окну. Кроме искр во мгле ничего не увидел. – Давай, давай, Асмодей! – подбадривал он в ночную форточку. – Матч-реванш! Я начал сомневаться в его умственном здравии. Фонарщик, наконец, отлепился от окошка и пояснил: – Прошлый раз Вельзевул с ребятами их побил. А теперь квиты. Только Иммануила не видно – обиделся, что ли? Обычно он на стороне Асмодея… – На кого обиделся? – На фонарщика, который ему шишку зелёнкой мазал (зелёнка же щиплется). Запрещено, знаю, – перебил он меня, – но не мог удержаться: втащил тварь, подлечил вот. – Это ж, позвольте… Исчадья мрака? – Они самые, во всей, будьте уверены, красе. Дерутся напропалую. А мне – лечи, воспитывай. – Вы поддерживаете мировое Зло? – спросил я его презрительно, строго, но с дрожью в душе. Фонарщик только рукой махнул: – Дурачок Иммануил у них самый слабенький. Как накостыляют ему, бормочет: «Звёздное небо над головой, и моральный закон во мне». Начитанный, вишь. Я и прозвал его Иммануилом, Кантом. Шум за окном стих так же внезапно, как и начался. – Если слабые вымрут, на их место сильные придут. Оно кому надо? – спросил сам себя фонарщик. И добавил: – Когда гостей нет – скучно. – Какие гости? – Обыкновенные. Англичанин-ворон прилетает раз в сто лет. «Newermore!», – кричит хрипло. Насупленный такой. Я его покормлю и новым словам учить пытаюсь – куда там! Упрям, чертов романтик. Говорит только то, что по ритуалу положено. Фридрих другой. – Фридрих? – переспросил я. – Из этих, умерщиков. Ходят в новолунья табунами, плачутся под дверью: «Бог умер! Автор умер! Роман умер!» Надоели – не то слово. Я камин разожгу, бывало, тёплый плед им дам, наливку смородиновую – и ну, сопли вытирать. (Где тут камин, плед? Что он сочиняет?) – Больше всех Фридриха жалко, – продолжал он, не замечая моего скепсиса. – Не понимаю, как его бабушка одного гулять выпускает! Болезный юноша, заговаривается. Я втолковываю: «Следи за словами, Фридрих! Следи за логикой!» Кое-что усвоил. Книжку в последний заход подарил; записал-таки напутствие. – Что за напутствие? – Ну, как! Напутствие фонарщикам, пункт третий: «Если долго смотреть в Бездну, Бездна начинает смотреть в тебя». Фридрих однажды расхныкался: «Бога нет и не будет!» Я осерчал, понятно, прикрикнул: «Пошли, посмотрим!» Так тот испугался: «Нет-нет, – залепетал, – боюсь!» (Думает, дурень, что Бог сердитый и только наказывать нас горазд. Да Бог грешную Ниневию пощадил, и Иона ему того простить не мог!) А Вы плюшку-то кушайте, свежая! Близнецы же – скрытые и подловатые. Я стал перебирать в памяти заметных близнецов. – Припёрся, было, один. «Роман умер!», – вместо приветствия. И сняв шляпу: «Ортега и Гассет». Ладно, говорю, проходите, господа хорошие. Да только второго я не увидел. Поставил Ортеге казан жареной картошки с луком и грибками – он вмиг половину умял. Пошел я за кринкой молока, возвращаюсь – вторую половину оприходовал. «Эге, – смекаю, – первый-то голодному братцу место освободил». (Они ж неразличимы – Ортега и Гассет.) Так, представляете, он ушёл (ушли), а потом я в интернете читаю ругательное в свой адрес: «человек массы». Потребитель, значит, низкого духовного уровня. Не обидно? Ой, пардон, звонок! – мужчинка бодро подбежал к допотопному аппарату. – Дежурный на проводе! Привет, старина! – и в сторону, мне, – Гомер! Как же! И опять громко: – Бред! Кто сказал? Буало? Пошли его к чёрту, старичок, он ничего не смыслит: архаика опять в моде! Ни к чему Елене мобильник, а Одиссею геликоптер! Не исправляй, умоляю! Ты прилично слагаешь, слышишь? (Не слышит.) И ещё громче, и почти по слогам, в самое жерло трубки, ободряюще: – Я список кораблей прочел до середины!! Уф! Отбой. Фонарщик улыбнулся: – А ещё люблю, когда Пушкин звонит. «Что, – говорю, – брат Пушкин?» Он меня, правда, иногда с Хароном путает: номера похожи. У Харона работа тяжёлая физически и морально. А у меня – лёгонькая и приятная: свет зажигать, за тьмой присматривать, чтоб не шалила… Муся! – крикнул он вдруг трёхцветной упитанной кошке, спрыгнувшей с лежанки, – Ты только что ела. Постыдись! Что будет с твоей талией? Светало. Фонарщик предложил немного прогуляться, посмотреть владения. Мы оделись и вышли во двор. Местность открылась приятная: на горизонте – розовеющие кряжистые отроги гор, поближе – болотца с поднимающимся сизым туманом и холмы, спящие под снегом. – Красивые у нас места, правда? – спросил фонарщик застенчиво. (Мы уже стояли на высоком холме.) – Вон там Вальгалла. Там – Небесный Иерусалим. Отсюда всё видно. Ничего не видно: ни Вальгаллы, ни Иерусалима. – Когда большие войны идут, – продолжал чудак, – над головой крылья хлопают – серафимы и херувимы строем летят, на помощь. Я же молюсь, а места своего покинуть не могу – кто последний фонарь зажжёт? – А Фиглин к вам не забредал? – спросил я отчего-то. – Приятель мой. Фонарщик наморщил лоб: – Что ли, который каждый новый роман Богу посвящает? Прежний отменяет, а новый Ему несет как драгоценность? Тот, который любит собак прирученных до смерти мучить, а потом красивым слогом это описывать? Я промолчал. – Был раз, кричал: «Я солнце русской литературы, все говорят!» Я не Бог, я его с лестницы спустил: не люблю чёрные солнца. У меня Бездна вот, где сидит! – точным жестом экскурсовода он показал на юго-запад. – Слышишь, воет? Как не слышать. Только к этому и прислушиваемся. – Я тебе что скажу, парень, – перешел он на «ты». – Тут панику нежные души разводят: «Деградация, распад, смерть культуры». И рецепт предлагают, – голос старичка вдруг пропал на несколько секунд, – …Не зови Лиха, оно само придет. (Второй пункт напутствия фонарщикам.) – Но как терпеть? – Не один Вы работаете, – сказал фонарщик сухо. – «Спокойствие, главное спокойствие», – говорил мой двоюродный шведский племянник. Темнее всего перед рассветом. Ночью все кошки серы. На ловца и зверь бежит. Тятя, тятя, наши сети… Посинел и весь дрожал. Буря мглою небо кроет. Лето возвратится. Поспешишь – людей насмешишь. Кажется, он потешался. – «Любимый го-ород может спать споко-ойно», – запел это тип хорошо поставленным баритоном. И Бездна ответила довольным кудахтаньем. Лишь теперь я разглядел на его жилистой шее серебряный свисток на шнурке. Видно, скоро пойдет судить товарищеский матч. Или на зарядку их построит, новые упражнения покажет – с мячом, приседания, бег на месте. Физкульт-привет, счастливо оставаться! Мне пора в редакцию: столько времени зря потеряно. – Дак, ты звони, если что, – он неуклюже сунул мне в руку вязаные рукавицы. Я не посмотрел, что там за рисунок: фонарь ли, ангел, – какая разница. *** Ну вот, ушел тогда журналист, и конец даже не дописал. Не понравились наши места, что ли. Ветер слишком сырой, и Вельзевул, дурак, громко воет. Паренек всё давно забыл; и правильно. Про мою песню «Любимый город» читателям подробности знать не следует. А то спать перестанут. Я ж её пою, милые, когда совсем кранты. Вот. Десять лет назад он у меня был, аккурат перед Новым годом. Иммануил у нас теперь старостой, Фридрих – капитаном команды «Вихри». Растут ребята, горжусь. Нынче я ничего не пою. Нынче мы с ребятами, как можем, по-простецки, по-нашему, молимся: «Пронеси, типа, Господи! На всё воля Твоя». Сильна та команда-то, сильна! Ну, да управимся, как-нибудь. Только не в первом тайме, уж извините». И обрыв бумаги дальше; я уже упоминал. Кстати, что-то говорит мне, что… Нет, не может быть!! Не мог я этот рассказец сочинить. Я. Не мог. Этого. Написать. А чего ж вдруг тогда волнуюсь? Чувства появились? Не смешно. Вспомнить бы адресок… тот ледяной маршрут. К западу от вороньего разговора, к востоку от перепелиного сна… Если вспомню всё, то скоро, скоро придёт весна. Бред! Что там, на варежке его, было вышито?! Кораблик? Ключ? Звезда? Давно потерял и забыл. Ах, мой милый Августин, всё прошло, всё. – Фонарщи-и-ик! Тишина. *** Любимый го-ород может спать споко-ойно… Поспешишь – людей насмешишь. Лето возвратится. Буря мглою небо кроет. Посинел и весь дрожал. Тятя, тятя, наши сети… На ловца и зверь бежит. Чо надо-то, малый? Обсудить на форуме