Часть 1.

Робкая поздняя весна пришла в петербургские трущобы на Покровке, где из окон коммунальных кухонь курили бледные потасканные личности, где под мрачными буро-кирпичными брандмауэрами из мусорной земли лезли на свет первые жалкие травинки. Мирский шёл задворками из квартала в квартал, ныряя в закопчённые черные арки, всей душой ощущая жалобную и пронзительную песнь этих мест. Вот за треснувшим стеклом во флигеле горит тусклая жёлтая лампочка, облупившийся заоконный деревянный ящик с дырками, видна убогая кухня; здесь живут невезучие бедняки, как при Достоевском. Но это не потомки Башмачкина или Макара Девушкина, что из рода в род ютятся в дешевых петербургских углах, голодают и мерзнут. Говоря по правде, коренных питерских обитателей в этих внутренних кварталах почти не осталось. Им дали при прежней власти квартиры в новостройках. А вот кто сюда правдами-неправдами вьехал потом, это люд случайный, сбродный, беспокойный. Мирский всматривается в тени за пыльным стеклом и читает повесть жизни этого семейства: пьяненький папаша лет пятидесяти – грузчик в дешёвом магазине, его краснолицая жена , что с угрюмым видом готовит и ругается на мужа,- уборщица в кафе или подсобница, оба приезжие с какой-нибудь Алёховщины, третья или четвёртая волна заселения этих тараканьих хором. Снимают жильё. Питерскими не стали, любят лузгать на кухне семечки, скучно материться да дуться в карты за пивом. А вон та роковая мадам с нарисованными бровями, что курит в другом окне на фоне жёлтых обоев с розами,- то фигура посложнее. Мирскому знакомы такие комнаты-вампиры со сладковатым запахом тлена. Вот громко голосит на детей южная женщина в полосатом платье. Вот из подъезда выползает испитой дядя, похожий на облезлого Кота Базилио; бывшая гроза двора, его время ушло, старика небрежно толкает плечом молодой гопник с синяком под глазом.

Жёлтые и бурые стены, заложенные кирпичом арки, чёрные подъезды и глухие брандмауэры…сюда, в эту страну упадка, долетают только отзвуки наружной жизни.

Статуя, одна странная статуя привлекла Мирского в этот трущобный квартал, она была единственной скульптурой в месте, сам мрачный дух которого отвергал дворцовое украшательство. Стройная девушка в длинном платье, с изящной балетной фигурой застыла на маленьком пьедестале среди клумбы. Лицо её было поднято, руки застыли в летящем жесте, а глаза…глаза глядели на одно старинное здание с серыми стенами. По своей странной внутренней классификации Мирский назвал статую «тем, чего НЕ МОЖЕТ БЫТЬ». Фигура, будто перекочевавшая со двора флорентийского палаццо Строцци, не принадлежала этому месту и времени, и тем не менее стояла здесь.

При первой встрече, Мирский только походил вокруг каменной девушки, а сейчас принёс с собой раскладной мольберт с красками, установил его, внимательно вгляделся в складки платья на фоне жёлтых трущоб… и начал колонковой кистью набрасывать первые контуры. Неплохая картина в стиле каприччо медленно стала появляться на куске оргалита, всё в ней было мило – стены гранж с обнажившимися кирпичами, освещённая светом арка и провалы окон, статуя в центре со световыми бликами…но всей душой живописец чувствовал , что вышло не то.

-Открытка,- пробормотал Мирский, отступая от мольберта. Действительно, инфернальный странный уголок с какой-то неясной тайной спрятался . Вышло что-то другое, внешне похожее…ну вот как похож зловещий старый каземат в центре Питера на те весёлые раскраски, что продают иностранцам.

Раздался негромкий одобрительный возглас, Мирский заметил фигуру в вельветовой блузе и холодно осведомился: «Художник?» ( собратьев по профессии он не терпел).

Человечек небольшого роста, с характерным горбатым носом и смеющимися глазами махнул рукой и весело ответил:

- Что вы, я просто Бомзе, брат Бомзе!

-Брат Бомзе? Бенедектинец, картезианец?

- с улыбкой спросил Мирский, обернувшись.

-Упаси боже! Просто бедный еврей! Я владелец антикварно-художественного магазина вон там, на площади. Свой салон я назвал для солидности «Братья Бомзе»,рассчитывая на одного компаньона, но он не вошёл в дело, вообще-то я Певзнер… и я бы взял вашу картину на комиссию! Просто итальянский дворик! Какой колорит!

Мирский внутренне поморщился (торговец угадал самый кич) и язвительно сказал:

-В этом районе имеются покупатели на картины?

-Я имею магазин не здесь, а на площади, тут километр с лишним! Мой племянник Лёва возит ко мне туристов, финнов, шведов, сами знаете, это хорошие покупатели, а у меня цены божеские, - гордо сказал Певзнер. – На Невском ему скажут: двести долларов, а я скажу сто пятьдесят, даже сто двадцать! Зато у меня купят.

Через два дня, ближе к вечеру, художник занёс к Певзнеру свою работу, уже дописанную, подсушенную, покрытую лаком и заделанную в рамку.

Когда договорились о цене, торговец пригласил гостя в заднюю комнату, где кипел кофейник.

Мирский с интересом осмотрел причудливую обстановку, где позеленевший китайский божок соседствовал с сахарными щипцами тусклого серебра, где на бюро красного дерева были разбросаны игривые французские открытки «Souvenir de Paris», где рядом с мрачной гравюрой Бёклина «Остров мёртвых» лежали очень милые дамские перчатки 19 века.

В углу этой комнаты стоял высокий незнакомец в тёмном плаще, с бледным лицом. Он рассматривал картину с одинокой девой на мрачном утёсе над холодным бушующим морем. О, эти страшные, лишённые живого света, безжизненные небеса, эти аспидно-чёрные тени облаков! И развеянные по ветру волосы девы, закутанной в складки плаща цвета ночи, её отрешённые глаза, устремлённые вверх, в мрачное Нечто!

Губы странного человека как будто дрожали, когда он вглядывался в это несчастное лицо. Певзнер подмигнул художнику и значительно представил:

-Это Ворон, поклонник готических ужасов. Что, Себастьян, берёте эту весёленькую картину?

Что-то шутливое хотел вставить и наш мастер пейзажей, но Себастьян поднял свои глаза, совершенно волчьи и мрачные, и у художника пропал дар речи. Это был взор, опалённый инфернальным огнём, взор неистовой муки.

- У меня нет денег, но скоро они будут,- глухо бросил человек в чёрном и пошёл к выходу.

В дверях он негромко сказал:

- Чтобы ходить в темноте, надо обладать смелостью.

И исчез. Певзнер махнул рукой вслед чудаку, показывая, что у того не все дома, но у художника что-то ёкнуло внутри.

…Кофе оказался вполне приличным. Пили из антикварных мейсенских чашечек с сеточкой и золотым ободком, и Мирский ощутил лёгкую тошноту от сознания того, сколько древних старух, ныне лежащих на погосте, макало в них свои бесцветные чахлые губы. Вообще, тленом несло и во всей лавочке, несмотря на сочную физиономию Певзнера и современный компьютер-планшет, лежащий на рабочем столе.

Выйдя на воздух, художник увидел пустую круглую площадь в окружении зданий с башенками. На одном старом доходном доме, в мансарде под двумя старинными флюгерами, он заметил женскую фигуру… и задумался. Давным-давно художник стиснул зубы и проклял себя, когда остался совсем один…ну, оставим эту довольно страшную в своих деталях историю. Он был выброшен из бытия, оказался жильцом комнаты-пенала на Канале, человеком с выжженной душой и без будущего. О людях он про себя говорил «они», ощущая себя инкубусом или вервольфом. Наш герой полюбил сумерки и темноту, когда размываются линии, когда горе выглядит туманнее. Среди шумного города Мирский стал вести уединённую и безрадостную жизнь анахорета, погружённый в память ушедших дней.

Художник приучился вечерами бродить по Каналу с его мрачноватыми старыми домами, гранитными столбиками у арок, вросшими в асфальт. Он глядел в чужие жаркие окна и ощущал свою боль каждую секунду. У человека грубого и прямого эта печать несчастья легко читалась бы на лице, но живописец умел и прилично одеться, и молвить что-то философское, и притвориться весёлым… всегда с больной, раненой душой!

…В мансарде открылось окно и изящная девушка с лейкой весело высунулась наружу. Под окошком в узких ящиках росли цветы коричнево-жёлтой и голубоватой гаммы, а рядом с цветами кусочек кровли был изрисован белыми ромашками, синими колокольчиками, смешными фигурками. Давным - давно, до первой женитьбы, у нашего героя была такая девушка с серебристым голосом и доброй душой. Но он перешагнул через эту простую любовь, считая себя достойным какого-то особого ослепительного жребия, и в конечном счёте получил по заслугам. И такая же девушка сейчас живёт на свете и вот, поливает цветы.

Мрачная фигура в чёрном возникла на дорожке. Это был незнакомец из антикварной лавки.

-Любуетесь и не понимаете, почему в самой середине городской застройки такая пустошь?,- глумливо, резким голосом спросил Ворон.- Извольте. Здесь был храм. Ладан, крестины, венчания, исповеди и литургии. Его взорвали! Подземная часть осталась под этой площадкой, где бегают псы! Мир несправедлив и ужасен.

Незнакомец сверлящим взглядом впился в лицо Мирского и добавил:

-Значит, господин живописец, вы облюбовали невдалеке одно славное место? Где есть фигура и взгляд? И заколоченный жёлтый дом с флигелями? Вас там видели.

-Да.

-Вот что, приходите туда в полночь сегодня с большим, заметьте, БОЛЬШИМ холстом на подрамнике и значительным запасом красок и кистей! Не пожалеете. Дом этот зовут в округе Чёртовым, там случались чудные истории. Кстати, он перестроен из гораздо более старого здания, принадлежавшего итальянскому чернокнижнику, работавшему не то у архитектора Трезини, не то у Растрелли. Говорили, что однажды ночью прямо из кровати его унёс нечистый. Впрочем, мало ли что говорили два века назад? Нынешние горожане этих рассказов не слышали.

-А вы? – спросил Мирский.

- Что - я?- медленно произнёс незнакомец и отвернулся.

Часть 2.

…К ночи, когда стали гаснуть окна и во дворе-колодце замолкли голоса, Мирский вышел на притихший канал, где причудливые дома-горы, испещрённые норками человеческих жилищ, погружались в сон. Беспощадная полная луна превратила улицы в театр теней. Всюду было пусто.

Где-то вдалеке хлопнула дверь, прошла припозднившаяся семья. На каменных спусках к Каналу полоскалась вода. Как во сне, Мирский прошёл с километр закоулками и углубился в старый трущобный район за снесённой церковью Покрова. Он нырнул в арку со слепой жёлтой лампочкой и оказался в проходных дворах, наполненных подозрительной сумрачной жизнью. Сколько серых, землистых лиц выглядывает из разбитых парадных, по двое-трое неясные фигуры толкутся у фонарных столбов, маячат на углах. Глаза глядят из-за ситцевых грязных занавесок, скрытые полутьмой люди проходят мимо художника, пока не трогая. Мирский ныряет в совсем низенькую бурую арку и попадает в ещё один внутренний двор с лестницей; проталкивается среди мазуриков всех мастей, поднимается наверх и вступает в тёмный коридор, освещённый синей лампочкой, здесь топчется такое же скопище.

Неясна цель такого ночного собрания, но ещё загадочнее- ЧТО ведёт художника именно этим причудливым путём. Вроде бы несколько раз проходившие мимо мазурики еле слышно сквозь зубы кидали ему «проходи туда» и «поворачивай здесь»…или это показалось?

Тёмный народ расступается в коридоре с синей лампочкой, художник сквозной парадной попадает в тот самый двор со статуей. Как он изменился, как он странен при свете луны! Со скамейки поднялся незнакомец из антикварной лавки.

-Почему так людно ночью?- поинтересовался Мирский.

-Есть такие люди, для которых стихия –ночь,- веско сказал Ворон.- Для воров и грабителей это пора преступлений и различных сходок. Для нас с вами – время покоя и чудес. Вижу, вы несёте холст и краски. Не пытайтесь писать эту статую при луне, у вас будет задача поинтереснее. Вам, любителю тайн, я предлагаю переночевать в Чёртовом доме. В парадную не войти, она заколочена, но у меня есть ключ от флигеля. Через арку на втором этаже попадёте в центральную овальную залу. Вот та серая дверь. Итак?

-В голосе Себастьяна была нескрываемая насмешка, видимо, он сомневался в храбрости художника.

-Давайте ключ, я пошёл!

-Ну-ну,- хмыкнул незнакомец, отдавая ключ. – У входа на полу факел, зажгите его.

Войдя на старинную лестницу с овальными сводами, наш герой зажёг факел и поднялся на второй этаж. Шаги отдавались эхом в пустынном заброшенном здании. Обследуя заброшенный дом, он проходил длинными коридорами, факел отбрасывал причудливые тени на стены. В угловой нише показался барельеф неприятного узколицего остроносого человека с бородкой. Повсюду стояла мебель, брошенная, как при поспешном бегстве. Особняк, небольшой снаружи, внутри казался огромным, бесконечные галереи соединяли залы и площадки. В сумке художника лежал купленный по случаю карманный пистолет Лепажа с клеймом на французском – в отличном состоянии, с круглой пулей  и с приличным зарядом пороха в стволе. Пуля была сделана из серебряной монеты.

Вдруг в ночном здании раздались звуки пианино, неведомый виртуоз с нечеловеческой техникой играл знаменитое «Giovanna d’Arco»» Верди. Они доносились из глубин левого коридора в центральной части здания. Кто мог играть на пианино в заколоченном наглухо тёмном доме? Подавив в себе желание немедленно бежать через окно, Мирский собрался с духом и двинулся на таинственный звук.

В конце коридора он нашёл  круглое фойе, где инфернальные аккорды  резонировали особенно раскатисто – несомненно, они шли из-за большой дубовой двери. Художник потянул на себя ручку и оказался в ярко освещённой зале с золочёными колоннами, высокими дворцовыми зеркалами и стенами, обтянутыми штофной тканью.

В центре этой овальной залы стояла кровать с раскрытым шёлковым балдахином. На ней сидел черноволосый желтолицый человек в ночном колпаке. Кистью он ожесточённо скрёб по холсту, установленному на мраморном столике. Лицо его искажала гримаса; человек шипел и ругался, рассыпая проклятия на итальянском языке. Перед художником на помосте стояла девушка в лёгком одеянии нимфы, сама по себе представляющая чудесное произведение красоты. Бросая взгляды на свою прекрасную модель, чёрный живописец продолжал скрести холст – и, видимо, безрезультатно. Немудрено, кисть его была суха и не оставляла следа. Никаких красок перед безумным рисовальщиком не было. Бесплодность усилий приводила копииста в бешенство, он плевался и норовил бросить в нимфу подсвечником. Но сильная рука мужчины с суровым лицом, в багровом камзоле, со шпагой, перехватила подсвечник, раздался леденящий жилы громкий голос:

- Sfortunato Sforza! Quando hai finito ritratto di Rosaline?

(«Несчастный Сфорца! Когда ты закончишь портрет Розалины?» - итал.)

Сзади этого достойного мужа на чёрных бархатных полукреслах сидели в вольных позах четверо мужчин и две женщины в европейских нарядах начала восемнадцатого века. Длинный резной стол перед ними был беспорядочно заставлен блюдами и фигурными бутылками. А звуки пианино лились из-за багровой портьеры в углу.

Все они смотрели на Мирского, застывшего в дверях.

-Entra, notte fredda, e avete bisogno di cibo e di riposo!

(«Войдите, ночь холодна, а вы нуждаетесь в пище и отдыхе»,- итал.),- молвил один из мужчин.

Художник, как сомнабула, шагнул вперёд, не задавая вопросов и не выказывая большого удивления, как бы под действием месмерического магнетизма, или, говоря по –народному, морока. Он понимал язык, на котором к нему обращались.

Мирский как по мановению мага перенёсся в мир, созвучный его готическим фантазиям ! Боялся ли он? Пожалуй, не слишком, вернее, страх был и ещё какой, но превалировала жгучая эмоция Чудесного, ведь мысли о каком-то ждущем поблизости  возможном чуде, не встречающемся в обыденной жизни, тем больше преследовали его годами, чем мрачнее было всё вокруг. Сверкающий изумрудами единорог, который появится на Канале и увлечёт его в волшебную страну, воздушный корабль, таинственный ночной автобус , ну а чем хуже этот инфернальный пиршественный зал?

Вокруг гостя захлопотали; женщины усадили его в кресло, подали ему жареное на вертеле мясо, фрукты, чашу с вином.

-Questo perdente con il pennello si chiama Cesare Sforza. Ragazza si chiama Rosalie.Il suo amico e amante di Rosaline, Guido, ha fatto una statua di questa ragazza, che sta nel cortile della villa

(«Этого болвана с кистью зовут Чезаре Сфорца. Его приятель и воздыхатель Розалины, Гвидо, сделал прекрасную статую этой девушки»),- низким голосом проговорила одна из женщин.

Другая женщина, в роскошном алом бархатном платье и с пёстрым арлекином в руках, громко рассмеялась и сказала:

- Napoletano innamorò di una statua bene e a Guido, naturalmente!

(«Неаполитанка влюбилась в статую, ну и в Гвидо, конечно!»)

Мирский всем существом чувствовал, что это не элитный перформанс каких-то городских чудаков с видеозаписью, не камерный театр с хитро замаскированным зрительным залом, а подлинная встреча с Запредельным. Промозглость зала; горящий камин не грел, фигуры то были вполне земными, тяжеловесными, то призрачно тускнели, становясь цвета старого серебра. Выразительные, страстные голоса гулко звучали в зале, наперебой рассказывая, что влюбленный в девушку Сфорца решил превзойти скульптора Гвидо, нарисовав её портрет, но сказалось отсутствие дарования. Портрет не походил на оригинал, и любой человек мог сравнить великое произведение Гвидо и жалкую пачкотню Чезаре. Все смеялись над ним – и неаполитанские скульпторы, и каменщики из Генуи, и даже музыкант из Рима, который приехал петь для русского высшего общества. Тогда Сфорца пришёл в бешенство, выкликнул дьявольское проклятие и поклялся рисовать до второго пришествия, пока портрет Розалины не будет готов во всём совершенстве. С небес раздался голос: « Да будет так!».

При этих словах все c презрением  устремили взгляды на злобного человека в ночном колпаке. Один из мужчин резко бросил ему:

-Uno sciocco per te abbiamo sempre soffriamo qui!

(«Глупец, из-за тебя мы вечно страдаем здесь»).

Мирский вглядывался в в изумительно красивую девушку, чьи чёрные тонкие брови на выразительном смугловатом лице были подняты чуть выше, чем это бывает обычно, а глаза таили печаль. Перехватив взгляд гостя, она живо кивнула ему с помоста.

Ревниво заметив это, злой рисовальщик в ночном колпаке схватил большой кинжал с волнистым лезвием и вскочил, намереваясь броситься на конкурента.

Мирский выхватил свой пистолет, ствол блеснул вороненьем. Сфорца с проклятьем отпрянул. Старинный Лепаж громко щёлкнул бойком, но выстрела не произошло. Какой-то малый со шрамом на бычьем лице, похожий на бывалого солдата, недоумённо воскликнул:

- Signore non ha inserito selce e non versato polvere sullo scaffale!

( «Синьор не вставил кремень и не подсыпал пороха на полку для затравки!»).

Все захохотали. Злой рисовальщик , у которого отняли кинжал, отвесив пару увесистых тумаков, с руганью убежал за портьеру.

- Noi ti preghiamo, signore, di rousseau, di scrivere questo ritratto,e non ve ne pentirete!

(«Мы вас молим, сеньор руссо, напишите этот портрет, и вы не пожалеете»)

- сказал старший мужчина в багровом камзоле, ставя на стол инкрустированный слоновой костью венецианский ларец и открывая его. Там было золото.

Марево, колдовское марево дрожало в зале, и всем существом человека, хотя бы изредка бывающего в церкви, наш герой уже жалел, что сам сделал шаг в пределы нереального, инфернального круга, где таится всякая нежить. Сам угодил в эту загробную мистерию, ведь вся духовная готика это суть картины падшего мира. Сколько раз он шатался в полутьме ночами средь петербургских чёрных домов, оглядывая тускло подсвеченные подворотни на Фонтанке, где некогда гулял Достоевский, меряя шагами лиловые набережные с одинокими странными фигурами на спусках к воде, ища путь в НЕЧТО и надеясь проскользнуть в некую щель в данном разрезе времени и пространства…проклятая меланхолия уводила его из общества людей в обитель призраков, так вот же они! Ты сродни им? Нет? Или - да?

Одновременно художник почувствовал острую жалость к этой чистой девушке, которая из-за проклятья вынуждена вечно стоять моделью в бесконечном сеансе. Воистину дьявольский Сеанс, который уже три века подряд возобновляется ежегодно при известном сочетании звёзд, вызывая из небытия неупокоенные души…

Он молча принялся разворачивать мольберт, раскладывать краски, ставить холст на подрамнике.

…Розалина была прекрасна и свежа! На её лице не было обречённой полутьмы, как у других из этой компании. Художник поразился чистоте и благородству её черт, проникновенному чистому взгляду. ТАКОЙ взгляд статуя, конечно, не могла передать. Но это было возможно в портрете. По загрунтованному холсту он начал делать первые наброски, поражаясь, как нечеловечески точно ложится кисть. Работалось необыкновенно легко, краски смешивались и ложились в нужное место почти автоматически, как будто кто-то гениальный водил рукой Мирского. Время летело, и портрет во всех красках уже был виден на полотне.

Чем дольше вглядывался художник в милое лицо неаполитанки, тем более пробуждалось в душе его какое-то глухое воспоминание, как будто они видел её не раз, хотя и в совершенно иной обстановке, в ином наряде, да и сам он будто имел тогда иной облик. Розалина участливо смотрела на него, как будто хотела сказать что-то ободряющее.

Мирский не замечал, как постепенно тают силуэты женщин в креслах, фигуры мужчин , как из-за красной портьеры вышел кровавый пианист без рук и скрылся в стене… Смолкли инфернальные аккорды, в зале пронёсся ветер, громко хлопнула дверь.

 

Эпилог

Портрет был готов. Живописец хотел сообщить об этом Розалине, в очередной раз подняв на неё глаза… но девушки на помосте не было. Кроме того, странно изменилось помещение, ничего из причудливой обстановки здесь не осталось. Художник протёр глаза … он находился в своей собственной студии в Дровяном переулке. На стенах лежали косые полуденные тени. Что за чепуха! Держа в руке готовую работу, Мирский выскочил во двор, где весело играли дети, светило солнце и пели птицы…

Неугомонный Певзнер тут же попался ему на пути.

-Я звоню вам на сотовый три дня, вы не отвечаете, слушайте, я таки продал!- подняв брови, воскликнул неунывающий толстячок.- Картина ушла за двести долларов, мне пятьдесят, остальное вам. Что я вижу! Вы несёте новую работу? И лучше той, что я реализовал? Покажите.

Художник поставил картину на дворовую тумбу. Развернув её к свету.

…Над прекрасным Городом у залива, на неизмеримой высоте стояла девушка, подобная ангелу. Так пронзительно - чисто было написано её лицо, так точны все краски и линии, что эмоциональный торговец… заплакал.

-Это… это не для меня! Это мировая работа, такой картине место в Лувре. В Лувре!!!

Певзнер жадно смотрел на девушку, не смахивая с лица слёз. Не в силах сдержать чувств, он махнул рукой и убежал.

Знакомый глумливый голос раздался сзади. То был Ворон, он хищно вглядывался в картину.

-Хорошая работа, синьор, клянусь головой Горгоны…-сквозь зубы проскрипел он.

Мирский вскипел, увидев это невозмутимое лицо.

-П-послушайте, Ворон, вы меня заманили в какое-то проклятое место, и я писал картину в окружении итальянских призраков в пустом особняке! Вот кто ваши друзья! Это дьявольская красота, я уничтожу холст!

- Это божественная красота,- серьёзно уточнил Ворон.- И каких монстров вы имеете в виду? Вы на моих глазах вошли в дверь флигеля, выскочили оттуда же через десять минут, опрометью бросились в свою студию, оттолкнув меня, и писали там картину два дня и три ночи! Я несколько раз наблюдал вас в окне!

-Да, но те гости из преисподней, которые я встретил в зале… Я говорил с ними!

-Ты, живописец, говорил не с ними, а с твоим представлением о них! - грубо прервал Ворон, переходя на «ты». – Я знаю, что как правило господа художники мало развиты умственно, хотя выглядят непременно вальяжно. Но попробуй пойми очень простую вещь. Ад жил не в этом обветшалом палаццо. А в твоей душе!

- Но вы же сами говорили мне о Чёртовом доме!

-Я?- резко захохотал Себастьян. - Поди проспись! Что за фантазии! Данс макабр!Теперь прощай, ты мне больше никогда не попадёшься в тёмном дворе. Тебя ждёт свой путь!

-Постойте! Но откуда взялась статуя?

- Какая статуя! Не впутывай меня в свои бредни, господин рисовальщик! Я почему-то думаю, тебя скоро ждёт иная встреча, и она будет гораздо приятней.

…О дальнейшем рассказывать можно долго. Картина была выставлена в лучшей галерее центра и произвела сенсацию; её оценили эксперты, купить «Девушку над городом» хотели многие, но всех перебил своей баснословной ценой один иностранный миллионер. Мирский получил огромные деньги. Знатоки терялись в догадках, почему живописец долгие годы таил такой талант, рисуя  средние и даже  посредственные картины. Посыпались заказы. Исполняя их, Мирский почувствовал, что пишет он уже иначе, чем раньше, смело, талантливо, хотя до такой степени гениальности, которая сказалась в «Девушке над городом», было далеко.

В эти же дни куда-то бесследно канул зловещий незнакомец из антикварной лавки, Себастьян. Соседи обнаружили в брошенной комнате старинную шкатулку, инкрустированную слоновой костью, с надписью «Stefano Torrini. Venezia,1532». Она была пуста. А фамилия таинственного иностранца, купившего через своих агентов за баснословную сумму картину Мирского, была Corvo, что значит – Ворон. Таким образом сбылось обещание достойной награды, прозвучавшее в овальной зале в полночный час.

Ещё что? Старое жёлтое здание, то самое, внезапно рухнуло. В подвале нашли кости. А статуя во дворе была куда-то вывезена при разборке развалин. У Мирского теперь были деньги, но не хотелось никуда мчаться, ничего приобретать, он просто купил одежды и еды, рабочих материалов, заплатил за аренду мастерской.  Произошедшее глубоко затронуло душу, перед глазами стояла девушка, что улыбалась ему с помоста. Она снилась ему. Однажды утром художник шёл в свою студию мимо дома с флюгерами. Вдруг из подъезда, стукнув металлической дверью, вышла…Розалина. Под лучами солнца это была очень живая, ощутимая и приветливая женщина . Она застыла, увидев художника.

- Здравствуй, Розалина из Неаполя, я ждал тебя,- задохнувшись от волнения, выговорил наш анахорет.

-Здравствуй, Гоша Мирский, ты всё чудишь как и двенадцать лет назад, всё находишься в своих заоблачных эмпиреях! А как исхудал, тебе надо лучше питаться. Бедный.

Перед ним стояла Лизка из худучилища, его первая любовь, повзрослевшая, и с теми же задорными глазами! Так наш герой обрёл счастье. Самое настоящее. В комнате под двумя флюгерами. Молодая женщина, похожая на Розалину, которая там жила, была той самой девушкой, первой любовью нашего живописца, которая так и не вышла замуж. Она ждала и дождалась.

Теперь вечерами они вместе гуляют по окрестностям, которые уже кажутся Мирскому уютными и причудливо обжитыми, как на старых петербургских гравюрах. Нет, таких мудрых морщинистых стен с витыми перильцами столетних балконов, с маленькими стрельчатыми окошками кладовок, с детскими игрушками, выставленными в милых андерсеновских окошках, не найдёшь нигде в мире! Он что-то перешагнул в себе и Петербург со всеми его дворцами и задворками внезапно стал – светлым. У пары появилось много добрых друзей, среди них – Певзнер. Обо всём произошедшем Мирский довольно сбивчиво рассказал Лизе. Она задумалась, потом просияла улыбкой, и ответила так: .

-Знаешь. Ну ты не перебивай. Может же быть у любого нормального человека раз в жизни один-единственный необъяснимый случай? Может? Вот он с тобой и произошёл! Всё долго крутилось- крутилось… и в конце концов стало на своё место.

И Мирский согласился.

Кстати, однажды Лев Израилевич подвёл Гошу и Лизу к газетному стенду на стене и указал на крохотную заметку в «Адмиралтейском курьере». Стоит привести её целиком.

« Уникальный экспонат.

Необычная находка поступила в петербургский Музей городской скульптуры из старого квартала по Дровяному переулку, где идёт перепланировка после обрушения ветхого здания. Мраморная статуя девушки, стоявшая во дворе с давних лет, атрибутирована экспертами, как подлинная работа флорентийского скульптора Гвидо-Младшего ( начало 18 века). После расчистки обнаружена надпись «Статуя Утра». Уникальный артефакт занял своё место в экспозиции».

-Это твоя красивая статуя, помнишь как её рисовал?- сказал Певзнер.

Подруга художника нахмурилась.

-Красивее Лизы я во всяком случае никого не видел, улыбнулся Мирский. - Да мало ли на свете статуй, дядя Лёва? Камень, он и есть камень!

« Ты слышишь музыку? Это поют флюгера. Они обещают нам долгую счастливую жизнь».