Я жуть лесная. Я жуть болотная. Я жуть чащобная. Я жуть буреломная. Я жуть во мраке. Жуть это я. Я укрыта черным саваном, мои волосы заплетены в тугие косы, мои ноги босы, пальцы черны. Я иду и подвываю, бегу и вою. Под ногами стонет валежник, кусты гнуться, травы и цветы чахнут, корни ломаются. Меня всяк боится, всяк прохожий, всяк мимохожий. Кто ходит моими тропиками, моими дорогами, тому я следы путаю, сбиваю с пути, заманиваю вглубь леса. Для забавы ради и для пользы дела, чтоб не ходили без боязни в моих владениях. Но сколько я их не пугаю, сколько не навожу тень на плетень, а они все равно идут в лес: и браконьеры, и бродяги. Не отбить мне у всех охоты, всех не перепугаешь, но повстречавшиеся со мною, уж больше носу в лес не сунут - моченьки у них нет. Уж я-то знаю, уж я-то их душу заячью видела.

Идет путник, идет и слышит: ветка сломалась - душа в пятки сразу ныряет. Путник ежится и озирается. В лесу тихо, лишь ветерок ветви колышет, но где-то там за деревьями, за черными стволами и зелеными ветвями чудится что-то.

Что-то это жуть, она чернеет, грузнеет, давит. Солнце за тучами исчезнет, темнота лес накроет, единого просвета не оставит, кружит, голову морочит. Птица в чаще крикнет и смолкнет, а эхо пойдет. Сердце чаще бьется. Дыхание прерывается, гортань сохнет, хочет крикнуть – голоса нет.

Путник отворачивается, когда не смотришь - не так страшно, но поторапливается. Идет он скорее, быстрее, убежать пытается. Но от жути куда денешься? Она, как камень, раз и в омут, прямо на дно.

Я подбираюсь ближе, дышу в затылок, над ухом рык звериный раздается, путник вскрикивает и опять как вкопанный стоит. Руки леденеют, затылок в узел завязывается, ноги, как чужие.

Урчит, ворчит что-то в лесу. Волк али медведь. Нет, это я жуть. Путник уже бежит, бежит, не разбирая дороги, все ему кажется, что вот-вот кто-то за пятки схватит. А я и довольна, улыбаюсь и подвываю. Коли выберется из леса - честь ему и хвала, но, бывает, и так, что навек остаются, приятелями моими становятся: худыми, костлявыми с вечной улыбкой. Знаю, как свои пять пальцев места, где с мертвецом, смертью выбеленным повстречаться можно. Туда и веду других, чтобы и тем, и другим компания была.

Но, случается, редко, но все же бывает, идет по лесу смельчак, храбрец: под ноги не смотрит, ничего вокруг не видит и не слышит, пугать его без толку. Эти храбрецы - мудрецы, их не поймаешь на жуть. А есть храбрецы, которые все видят, все подмечают и ничего не страшатся. Не встречала таковских до недавнего времени. Эта история, она о нем, о храбреце, который жути не боится. Меня не боится, ибо я жуть.

Шел однажды такой храбрец по дороге, грудь колесом, шаг твердый, ручищи, как лопасти ветряных мельниц. Пугнула его издалека. Ветка упала, одна, другая, третья, остановился он, призадумался. Невдалеке треснула сухая палка, громко хрустнула, звон по лесу пошел.

Храбрец ступать медленней стал, идет и оборачивается и долго-долго мне жути в глаза смотрит. Свербит взглядом.

Крикнула птица, отчаянно и протяжно. Зверь заворчал в берлоге, по земле дрожь пошла. Остановился мой храбрец и говорит:

- Эй, ты, нечисть, пуганный я, не трудись, не старайся. Вот, посмотри, уж волос сед, иди себе с миром и мне дай пройти.

Махнул рукой и пошел, чеканя шаг. Я над ухом медведем как зарычу.

Отогнал он меня, как комара надоедливого.

- Вот же, баба приставучая, - говорит, - я лесничий местный, дружить нам с тобой придется. Все, шабаш.

Остановился, присел на пенек, узелок из кармана достал, в нем хлеб да сыр.

Разломил пополам, одну часть съел, вторую оставил на пеньке. И пошел в сторожку лесника, давненько пустующую, не соврал, как есть лесничий.

Зажили мы с ним миром, он по своим дорожкам ходил, я своими. Он зайцев да пташек из силков вытаскивал да браконьеров ловил, а я пугала гостей незваных. Ночью иногда в окно к нему заглядывала, смотрела на огонь в печи,  как мастерил он своими ручищами поделки всякие из сухих деревяшек, а потом раскрашивал. Бывало, днем к нему в дом закачусь, от пирога кусок-другой отщипну, каши – ложку-другую перехвачу. На кровати его поваляюсь да свистульку, что покраше в кармашек справлю.

Привел как-то храбрец с ярмарки корову, привез куриц да коз, хозяйство завел, а я пока его не было, чем могла помогала. Не только грибы в сметане таскала, но и коз сторожила от зверя, не ровен час какой лют утащит. Браконьеров исправно пугивала да зверят от силков отгоняла, чтоб не покалечились.

Услышала как-то издалека гул тяжелый, то кавалькада едет: рыцарское облачение, все скопом, таких испужать трудно, коли туманом не развести.

Поймал их храбрец, когда лося свежевали, говорит им: Мол, земли, графские, трогать нельзя. Сверкнуло оружие, но прежде, чем мечи кровь отведали, я явилась, я - жуть.

Напустила тумана, в уши рык медвежий пустила, в ноги травы густые, повалились рыцари на землю и на карачиках наутек пустились, уж больше не появлялись.

Вышел храбрец, в пояс мне поклонился, а вечером вынес пирог земляничный да крынку молока - не побрезговала. А из мечей, мой храбрец, парников понаделал под помидоры с огурцами.

А вскоре на ярмарку отправился, я на хозяйстве осталась, в оба глаза следила, ни один волк мимо меня не прошмыгнул, ни одна лисица в дверцу кота не скользнула, не одно яичко мимо корзины не упало.

Пришел храбрец домой да не один, девицу привел: золотые волосы, глаза голубые, губы красные - женой назвал. Жуть в трубе завыла и вылетела.

Больше жуть не ходила в дом храбреца, не путала больше своих следов с лесничими, сторожку обходила, за животиной не ходила больше. Зима наступила, холода вдарили, снегом землю засыпало, и вода тоненьким льдом покрылась, полынья вот-вот должна была сомкнуться. Лесничий топил жарко, что ни день, дым из трубы: густой, черный валил. И тот дым хорошо был виден жути.

Жена попалась храбрецу совсем молоденькая, смешливая, слово доброе скажет - млеет, проказничать любила да песни петь про дом, матушку и подруг любезных. Хозяйство вела, как умела, неловко, но старательно. Мужу старалась угодить, но, шаловливая без меры, не могла без шуток-прибауток. Храбрец серчал на нее, но потом, всем сердцем любя, прощал обиды.

Когда мороз разрисовал стекла лесничего домика узорами, повстречала жуть жену храбреца у речки. Вернулась жена храбреца домой тихой, серьезной, муж никак не мог взять в толк, отчего жена так переменилась.

А потом дети пошли: один за другим и один на другого похож, как горошины в стручке.

Дел стало больше, и храбрец думать забыл о той загадке. Жена стала тише, зато трудиться лучше стала, за что не возьмется - дело спорится. Праздная никогда не сидела, все за станком или за кочергой. Барыши пошли большие, харчи в доме жирные не переводились.

- Всем девка хороша, - думал храбрец.- Свезло мне!

А весной в лес граф явился на охоту, в то самое время, когда звери своих детенышей выпестовали в норах. Услышал он, что жуть не лютует больше в лесах и решил проехать по лесу, проведать владения свои, да зверей из нор погонять, да птиц на лету посшибать.

Лошади к речке спустились, слуги с ломом да ведрами - к воде. Хотели льда выломить, а выломили со льдом девицу, мертвую, с золотыми волосами.

Кто же убийца - долго не думали, здесь один человек, лесничий хозяйствует. Граф прослезился, девица больна красива, хорошо во холоду сохранилась: волосок к волоску, губы красные, грудь высокая, лоб чистый, щеки румяные.

Едут к дому: слышат голоса детские, во дворе ребятишки играют. Им навстречу лесничий выходит, графские слуги руки ему крутят, дети в слезы и в дом.

Дверь стукнула и на пороге девица явилась, точь-в-точь покойница, только старше. Взвыла звериным голосом женщина, набросилась на слуг графских, мужа отбила - силища немереная.

Мужу руки развязала, к графу тихо обратилась: Коли жизнь дорога, уходи и никогда не возвращайся.

А храбрец на повозке ледяной гроб увидел, подошел и припал губами: жена его любимая лежала там во цвету молодости.

Жуть на колени упала, на том самом месте, где стояла, в ярком красном платье, оборки кружевные по земле разметались. Позвала детей, облепили они ее, как пчелы цветок. Закрыла жуть глаза, плотный туман графа окутал, графских слуг, лошадей и повозку, окутал храбреца и его дом. А когда туман рассеялся, ни ледяного гроба, ни жути, ни ее детей уж не было.

Уж больше никогда жуть не тревожила никого в лесу, а сторожка лесничего и по сей день пустая стоит. Путники нередко в ней непогоду пережидают, и чудится им во сне, что подвывает невдалеке жуть, и вторят ей звонкие голоса.