Кто такие икеволеч? Для чего они хорхают? Такие вопросы занимали меня, прежде беспечно хорхающую в безбрежном потоке жизнь нам дающем.

Я сложила ухо, сомкнула зубы – довольно хорхать понапрасну! Мне нужно знать.

Провалившись в студенистый проем, я оказалась в родном моде. Уютный, холодный мод выглядел по-старому: с низкого пузатого потолка стекала желтая жижица, по липким шероховатым стенам, гонимая животворном потоком, бежала взапуски команда жирных капель, пол под ногами приятно хлюпал и набухал большими пузырями. Я отряхнула подкрылки, размотала фраш, сняла и бросила под ноги щалп, высунула средний язык и слизала с потолка несколько солоноватых капель. Затем прошла в комнату.

В узком костяном кресле высилась мать. Мохнатое длинное ухо прикрывало ее большой пестрый глаз, выступающие белесые губы, подрагивая, высвобождали здоровое сонное бормотание. В одной из лап она держала наполовину пустой бокал с быстрым цяазом. Отобрав бокал, я отправила его содержимое себе в утробу.

– Вкусный цяаз! – похвалила я. – Жилистый!

Мать, услышав мой стрекот, приподняла ухо. Вежливо столкнув ее с кресла, я заняла его и спросила:

– Кто мы такие?

– Известно кто: икеволеч – апялш творения.

– Для чего мы хорхаем?

– А что же еще делать в безбрежном потоке жизнь нам дающем?

Это был резонный ответ, и я не наша возражений.

– А все-таки, – попыталась я собрать живущие порознь и непривыкшие сотрудничать короткохвостые мысли. – Представь, что все было бы иначе?

Мать не слушала, длинной рукой она выловила из половой жижи еще одного цяаза и теперь выдавливала его в бокал. Закончив, она протянула самое вкусное, шкурку, мне. Похрустев костями, я повторила вопрос.

– Это как? – не поняла мать.

– Вот есть, например, у нас один лишь ветер, а потому мы можем только хорхать в нем, да глаза не смыкать, чтоб далеко от мода не сдуло. А вот был бы у нас большой общий мод, чтоб ветер его обдувал, а внутрь войти не мог.

– Да разве возможна жизнь без хладного потока? – изумилась мать. – Горячее тельце-то твое вмиг бы и обуглилось.

– Нет, но он бы иногда задувал, я же говорю – как большой мод.

– Если большой, то и прожорливый клов в нем бы поселился, – не унималась мать. – И нас бы пожрал.

– Наверное, – робко согласилась я.

– Слушай, мать…

– Дочь, – поправила я.

– А мать где?

– Померла.

– Давно пора. Так вот. Если кеволеч имеет пятнадцать чувств, ты попробуй шестнадцатое представить, – мать выдержала паузу, я попробовала и не смогла. – А представь, что для рождения детей надобна не одна мать, а две, а то и пять?

– Да, – согласилась я. – Это абсурдно.

– Потому что все в мире потоком неисходным заведено, – назидательно продолжала она. – Цяаз ест поток, мы едим цяаза, клов ест нас, а поток ест клова. Ни отнять – ни прибавить! А если бы все друг друга ели? Если поток и твой большой мод существовали бы в борьбе, жизнь наша была бы как на кончике зуба – шаг в сторону и тебя пожрал жестокий мир. А коли и стоишь неподвижно, так на зуб и насаживаешься. Нет, не хотела бы я такой жизни.

Я молча почесывала хобот – и разве можно было возразить ее здоровой мысли? Мать решительно вытолкнула меня из кресла и приняла прежнюю неподвижную позу.

– Ты меньше думай, дочь, а больше живи. И детям своим жизнь дать не забудь, не откладывай. Хорхай пока молодая, ведь состаришься – будешь на костях сидеть. Ступай.

Я вышла из мода и продолжила хорхать, ведь стоило мне сложить крылья и закрыть ухом глаз, как неисходный поток застудил бы меня насмерть.

В сумрачном окоеме, сколько хватало разноцветных лучей моего граненого глаза, беспечно хорхали тысячи икеволеч. Почти все они были мне сестрами, и только единицы, отважные представительницы нашего вида, оставили свои моды. Они не могли вернуться, ибо живоносный поток никогда не слабел и не менял направления, а противиться ему было так тщетно, как противиться собственному рождению.

Голос матери звенел в моем памятливом пузыре, даже удар по надбрюшному щитку не заглушил его, но только отразил эхом. Задумчивая, я не заметила, как опустилась на дно потока.

Чувство полноценности сообщило мне о нехватке жгутика. Повернув глаз, я увидела грызущего меня клова; он довольно урчал, топорщился и щелкал жвалами. Я вонзила когти в его переднюю голову, а когда клов разомкнул все три пасти, принялась усиленно хорхать.

– Хорошая попытка, прожорливый клов! – похвалила я, оказавшись на недосягаемой для него высоте. – В другой раз обязательно повезет!

Клов не ответил, буркнул что-то нечленораздельное и махнул мне на прощание ухом. Затем скрутился в клубок и, влекущийся хладным потоком, укатился прочь. У него не было мода, и он не боялся идти вперед.

Я следила за большим серым клубком, пока он не пересек границу моего восприятия. Большой смелый клов – может, потому он и повелитель мира, что не боится исследовать этот мир? Я приняла решение. Но прежде мне следовало исполнить материнский обет и отблагодарить вселенский поток за чудо творения.

Я поднялась в самую высь, к верхней границе потока, где заканчивалось мироздание. Мне было мало. Мне хотелось вознестись над миром, над этим бесконечным сумраком, над безразличным холодным потоком, в котором, как мне порою казалось, мы и возникли-то случайно. Ветер не пускал. Здесь, на потолке вселенной, живительный поток дико верещал и скалился, стоило протянуть ему лапу, и он мог ее откусить.

Тогда, расправив крылья, я высвободила семенные коробки. Тяжелые спиралевидные, они будут противиться продвижению вперед и медленно опадать к родному моду. Некоторые из них угодят в прожорливое чрево клова, другие, недостаточно расхоложенные потоком, полыхнут и разлетятся пеплом, который соберет быстрый цяаз. На миг мне захотелось отследить все шесть стадий развития своих детей – от неразумного жгутика до кеволеч – вершины эволюции. Но если бы к моему костяному креслу подползла дочь – что нового, чего не знала моя мать, я бы рассказала?

Избавившись от тяжелых семенных коробок, я стала гораздо легче – в безкоробный период, покуда подрастают дети, кеволеч следует отказаться от хорхания и дабы не затеряться в потоке, укрыться в стенах мода. Я же округлила глаз, навострила ухо, разомкнула зубы, расправила крылья и захорхала вперед, в неизвестность.

Я ждала расхолаживающих сукровицу чудес: невиданных существ, резких звуков, незнакомых запахов, вещей, которых не могла вообразить, но которые мог придумать бессмертный поток, ведь придумал же он нас. Но все повторялось. Моды походили один на другой как сестры, все так же беспечно хорхали над ними одноликие икеволеч, шныряли поперек потока быстрые цяазы, катились по его дну прожорливые кловы. Не сгущался сумрак, не стихал поток.

Вдруг кто-то прислал телепатему, я вскрыла послание: «Доброго сумрака, сестра!», – звучала чья-то задорная мысль. Сфокусировав лучи глаза в одной точнее, я увидела кеволеч, неотличимую от любой из моих сестер, а все-таки ею не являвшуюся.

– Откуда ты? – спросила она.

– Из самого начала потока.

– Правда? – ее ухо от удивления дрогнуло. – А я думала, начало здесь.

Я была рада поделиться и тем немногим знанием, что имела. Но без семенных коробок мне было тяжело хорхать и противиться потоку. Она это заметила.

– Куда же ты направляешься?

– В самый конец.

– А он есть? – усомнилась она. – Я не знала. – Тогда желаю твоим крыльям не познать тепла! Но ты бы сначала зашла в наш мод, обновила чешую.

Я отказалась. Ведь если я по-прежнему находилась в начале потока, каким же коротким был мой путь? Или каким длинным был поток? Дерзкая мечта достичь конца смущенно уступила дорогу скромному желанию миновать начало. Неумолчный порыв вел меня вперед – к чудесам, как полагала я когда-то, к чуду, одному маленькому, но необычному открытию, хотя бы к чему-то, о чем могла я с приятностью вспомнить, в последний раз закрывая ухом глаз. Ничего не менялось. Я продвигалась вперед, но оставалась на месте и там, где мои истертые крылья рассыпались, принимаясь неистово трепетать, мне отвечали одно и то же: я в начале потока.

Извечный поток больше не холодил плоти, и хрупкие крылья, слабея, таяли в огне. Необъятная Вселенная покидала мой взор.

Вцепившись когтями в стену, я протеснилась в узкий проход мода. Это был мой родной мод. Осознание этого не высвободило ни единого чувства – все они закончились в долгом, утомительном и бессмысленном пути. Будоража студенистую жижу, я прошла в комнату. Костяное кресло пустовало. Оно показалось мне необычайно горячим и липким от собственных соков, которые, покидая изнуренное тело, вливались в море остатков забытых матерей. Мой глаз неторопливо закатывался.

Кто-то заботливо сбросил меня с кресла, вырывая из огненных лап смерти.

– Для чего мы хорхаем?

Мой взгляд прояснился. Должно быть, мать намеревалась возобновить наставления. Ее мысль была мне очевидна: на что истратила я жизнь, когда могла беспечно хорхать? Я состарила себя прежде срока, когда мать, меня много старше, совсем не изменилась.

– Послушай, мать…

– Дочь, – поправила она.

Я пригляделась. Она походила на мою мать, на моих сестер, на меня саму и всех икеволеч, что довелось мне встретить, а все-таки была моей дочерью.

– Дочь, – согласилась я. – Ты можешь хорхать, а можешь не хорхать. Но постарев, ты спросишь себя: «Верно ли я распорядилась жизнью?». Наш мир не совершенен, но мы, ничтожные икеволеч, трепетные пылинки в хладных объятьях бездушного потока, смеем довольствоваться лишь тем крошечным уделом, что нам отмерян. Мы не имеем сил изменить этот мир, все, что мы можем – попытаться успеть насладиться им.