Шел старик по селу, нес на плече дощечки: все ровные как на подбор, на диво гладковыструганные. Шел походкою твердою, не раскачивался сторонами как иные старики, не припадал на ногу, земле не кланялся – не пристало еще время. Взор его был ясным, разум светлым – знал старик, его помощи ждут, оттого не скучал, не туманился. Как проходил под березой мимо соседок-старушек на лавочке, те шептались: «Мастер идет» и смолкали. Здоровались вежливо, но покуда за поворотом сосед не скрывался, разговора не возобновляли. А тогда непреложно сетовали, что не родственник им старик и хотя возможно по-добрососедски просить, ему и своих забот на чужой век в избытке.

А и верно, был старик дел ручных мастер: и сарай построит, и колодец выроет и дорожку к нему вымостит. Здесь подкрутит, там подмажет – ничего и не скрипит, не кособочится. Хлеб смолоду на всю семью привык зарабатывать, а и состарился, не изменил труду, хоть и было кому хлеб старику подать. Кому надо соломы – накосит, кому дров – наколет. А ежели рыбу удить отправится, ни единой рыбинки себе не оставит – все детям-внукам. Семья же старикова велика была: детей девять, а внуков тридцать, потому работа мастеру всегда находилась.

Трудился старик с улыбкою, ибо не для себя жил – для потомства. Иной раз ноготь молотком отобьет, или перекладина лестницы под ногой обломится – не разбранится старик, лицом не изменится.

Мало что могло старика удивить, жизнь он пожил долгую и в селе всякого навидался: как пугались лошади и разбивали брички, как кричали в угаре люди, а то и просто в канавы падали и не поднимались. Видел и собак бесноватых и быков с полнокровными глазами, с привязи сорвавшихся. Все покойно принимал старик, все прощал и животным и людям, ибо чтил природу, себя выше не мнил, с ее прихотями примирялся. И только близкая смерть тяготила его, – страшился мастер без опоры семью оставить.

Шел старик как-то по лесу, грибы собирал. Наклонится ножку срезать, прислушается – не болит ли еще поясница? Поднимется, посмотрит вдаль – остры ли еще глаза? Нет, далека еще немощь: не скрипит поясницей, не туманит взора. Но вдруг зашуршала палая листва, захрустели сучья. Вышел из лесной чащи старик, вдвое против нашего умельца старше. Тощий, как кость, и нагой, однакож на теле нет и царапины, а волосы мокрые седые с длинною бородою переплетены и узлом вокруг головы обвязаны, так что один взгляд темных глаз из-под них выскальзывал. Окликнул его мастер – не отозвался чудак – тогда вослед ему направился.

Разредился лес, высветил голубое чистое озеро. У пологого берега опустился на колени древний старик, выпростал шею, волосы над водою отжал.

– Что же это ты делаешь? – изумился наш старик.

– Озеро переношу. Видал, сколько воды? Уж немного осталось.

– Чудак, – покачал головой мастер. – И откуда же ты взялся здесь? Не из нашенских мест, стало быть, из села дальнего, что за горой?

– А тут и другое село есть?

– А то как. И не одно.

– Да, плодится человек…

– Слушай, друг, пойдем ко мне в дом, накормлю тебя, да одену. Хочешь есть?

– Нет, – вдруг ответил дед и усмехнулся сквозь узел волос. – Здесь мой дом.

– Это где же – здесь?

– А вот прямо здесь, – указал он на землю под босыми ногами. – Где остановятся ноги, там и есть мой дом.

И чудак уже хотел уходить, но окликнул его мастер:

– Куда же ты?

– Ясно куда – озеро переносить, говорил ведь.

– Эх, – сокрушался старик. – Пропадешь. На хоть, – снял и отдал ему рубаху, – обвяжись.

Принял древний старец подарок и смутился в благодарности.

– Если надобно чего… если помочь чем могу… – забормотал он.

– Да что с тебя…

– Слушай! – озарило старца. Расправил он волосы, показав свое морщинистое и темное, как дубовая кора, лицо. – Как совсем худо станет, ты к той горе и приходи – к моей горе.

– К твоей? Купил ты ее что ли?

– Да разве теперь и горы можно купить? – искренне удивился старец. – Нет, я ее сложил.

– Чудак… – махнул мастер и развернулся.

Жалко ему было бросать человека в лесу, но и не веревками же вязать. А на другой день трое детей, да пятеро внуков отправились чудака искать. Найти – не нашли, но в четырех местах еды оставили – может, не все звери пожрут.

Бежало время, растило внуков, истощало старика. Вот и старуха его отошла, старших детей полюбила луна, а внуки с родителями поравнялись. Проснулся стылою ночью старик, оттого что свирепый ветер оборвал ставню и в окно ею стучал. Старику же виделось, что это старуха его в дверь стучится, на ней косынка белая, глаза пустые, а руки тонкие, кожей туго обтянутые. Вздохнул он смиренно, да и воротился ко сну. А на вторую ночь снова продрог, и на третью. И с таким трудом он со сном за новый день сражался, что добудиться не могли его ни петухи, ни собаки. И день, и ночь отбирали его силы, а просыпаясь, становился он слабее, чем засыпал намедни. Ждал скорой смерти старик, но не роптал, все родне многочисленной помогал, к которой теперь новое колено прибавилось.

Как-то вышел старик на озеро рыбу удить. Отставил ведро, забросил удочку, смотрит и не поймет: то ли рыба клюет, то ли ветер разыгрался. Потянул – никого, разве червь на крючке извивается. Приуныл старик, снял червя и подумал: сколько ему, ничтожному, жить останется? А потом обратил слабые глаза вдаль, где над лесом поднималась гора, древняя, как сама земля. Померещились ему шаги позади и почудилось, что старуха в белой косынке тощей рукой к нему тянется. Дрогнул старик и в лесную глушь пустился.

Прошел лесом, подлеском, прочь от озера неподвижного, мимо ключей резвящихся. Отступили деревья иссохшие, разошлись побеги молодые – выступил старик на поляну, руки высокому солнцу поднял и в подножье горе поклонился. Обнял гору любовно. А поднял взор: далека вершина, не видать за деревьями. Разогнул ноги – есть еще сила в старых костях – стал взбираться. Оступился раз – поднялся, оступился другой – вновь на ногах. Но не щадила гора старца, выпивала силы, забирала дыхание. Опустился старик на землю сырую, к иве плакучей привалился, обхватил себя руками и голову на грудь уронил. Снова слышится ему листвы шуршание, снова видится жена в белой косынке. Поднимает веки – сквозь щелочки глаз смотрит на него уже знакомый старец, а тонкие губы, улыбаясь, еще сильнее морщат рельефную кожу. Одна только старая изношенная рубаха, опоясав чресла, скрывает его наготу. Сел старец против него наземь, ноги скрестил, руки в колени упер.

– Оказал ты мне услугу, мастер, мой черед. Говори, чего желаешь, да поспеши – век твой кончается.

– Чем же ты мне поможешь? – улыбнулся невесело старик. – Разве для семьи просить, о моей кончине передай.

– Для себя проси, не для них.

– Ничего мне не нужно, ради детей только солнце встречал, их перед сном вспоминал.

– Так проси жизни долгой, чтоб семье помогать.

– Да кто ж ты такой, чтобы воле природы противиться? – изумился мастер.

– Не сотворить мне времени сверх природой отмерянного, но жизнь твою перекроить могу. Припомни тягостные мгновенья и мне передай. Я эти нити из полотна твоей жизни выпорю, отбелю и подвяжу к сегодняшнему часу, чтоб распорядился ты ими, как теперь желаешь.

Много чудес повидал мастер, да не таких, чтобы в разуме не умещались. Не поверил он старцу, а все-таки согласился.

– Ежели правду говоришь, так забирай бессонные ночи, что не силы давали – меня к могиле вели.

Вынул тут старец из гривы белых волос сыромятные ножны, освободил тонкий костяной нож и отсек умирающему бороды клок. Растер волосы в муку ладонями, обогрел дыханием, а как разлепил пальцы, оказался меж ними белый хлебец.

– Ешь, – повелел старец.

Пошевелил немощно сельчанин стертыми зубами, проглотил сухомятку. Посмотрел по-новому на существо волшебное, расправил плечи и поднялся.

– Кто же ты? – спросил снова.

– А кем назовешь, тем и буду.

– Мира и добра тебе, добрый дух, – низко поклонился старик.

Поднялся и другой старец.

– Прощай, мастер. А захочешь повидаться, так приходи снова. Только не медли – не придешь через три недели – не придешь вовек.

На возвратном пути думал мастер: «Три недели срок невеликий, но и три дня – срок немалый, если время не расточать, а с умом расходовать».

Затемно в село вернулся. Уж обеспокоились родственники, по чужим домам искали, по оврагам. Внуки удочку на озере нашли и ведро пустое. Женщины плач подняли, соседи свечи затеплили, к окнам прильнули. А как заслышали ровную поступь старых, но не утомленных ног долгим днем, смахнули слезы, в безмятежные сны погрузились.

Смерть робко попятилась, – не ушла далеко, но насмешливо за стариком приглядывала. Век живи, два живи – все одно умирать. Как ни трудился мастер, ни гнал себя – не убежал от времени. Истощалась третья неделя, когда второй раз оказался он у подножья горы.

Лесной дух на коленях ползал, былинки считал и уже до десяти мириадов дошел, когда заговорил старик.

– Здрав будь, добрый дух! Нет, не годится, – смешался он. – Мира тебе!

– И тебе здоровья, мастер! – отозвался дух. – Чем помочь могу? Чем порадовать?

Вновь смутился старик, много больше прежнего, опустил очи долгу. Но поднял голову и тверд ныне был его взгляд.

– Не хочу умирать я! Век человека короток, но не стыдятся обворовывать нас болезни и горечи. Забери, все что были, выпари, выглади и позволь пережить годы сызнова.

Ничего не сказал лесной дух, отрубил старику бороду пуще прежнего, дал вкусить хлеба новой жизни, да и к занятью прежнему вернулся – стал травинки считать, счет начав с первой.

Благодарил его старик, да не так искренне, как в прошедший раз, а сам нахмурился и бессмертью духа позавидовал. Не ценил тот время, беззаботный, когда сам старик всякой минутой дорожил.

Воротился домой старик. Позвали дети забор выправить – отказался. «Некогда» – ответил, а сам трубку вычистил, лег на печь и весь день тем только был занят, что обдумывал, как бы век свой, мало кому доступный, сильнее продлить.

Разнеслось по селу удивление – добродушный отзывчивый мастер охладел до чужих забот, очерствел, затворился. А приспел час детей старших земле отдавать – не потратил слез, ибо ныне горевать не умел, к тому не был приучен.

День прошел, месяц, да и год миновал с приснопамятной встречи. Не стал ждать старик, как воротится смерть повторно. На поляне вновь встретил духа: сидел старец, плющом обвитый, в бороде паутина, на макушке гнездо пустое, в руке край бороды держал, глаз с нее не сводил, не шевелился. Испугался мастер, что старик перед ним не бессмертный вовсе, не живой даже.

– Чем ты занят, дух? – любопытствовал старик.

– Вот смотрю, как растет борода.

– Ясно, как растет – медленно, – злился мастер. Уж теперь презирал он духа, древнего, как скала или море и такого же неразумного.

– Мне что медленно и что быстро – все одно, все случится.

– Нет, не честно это, несправедливо! – возмутился старик. – Одним жизнь без дна, а другим каплю на кипящую сковороду – раз! – и сгорел, испарился.

– Воспарил в жизнь другую, – подхватил старец.

– То в какую же?

– А не знаю. Но раз есть вода, знамо есть и пар.

– Полно шутки, дух, шутить, – заскучал старик. – Забирай годы мои глупые: юные и детские.

Удивился тем словам лесной дух, посмотрел в глаза старые пристально, словно спрашивал: «Не послышалось ли?». Но ответил только:

– Подходи, коль решил твердо, только я к тебе не сделаю шагу.

Всю седую бороду выбрил мастеру. Хлеб же получился таким пышным, что до самого порога жадно грыз его старик, да следил, чтобы крошки не просыпать.

Позабыл старик игры-шалости, перестал понимать молодость, непосед стращал, да так искренне, что пугались отцы их и матери, подходить воспрещали к затворнику. Позабыл и любовь давнюю, а женился почто – не помнил. Знать – не знал, не желал знать правнуков, разлюбил детей, только сетовал, что отдал им жизнь, без того скоротечную.

Позабыли селяне в нем мастера. Дух умелый угас, перевелся: покосилась изба, прохудилась крыша – не слезал с печи старик, стал до времени жаден, до того ценил, что не тратил вовсе. А припала немощь, в лес ушел старик.

Но не встретил старца на поляне, ни в лесу, ни в округе. Стал бранить беззаботного духа, клясть словами темнее ночи, в гору нехотя покуда взбирался. Встретились на само́й вершине.

Лежал дух в человеческом теле неподвижно, весь луною окутан: борода до пят, рук-ног в волосах не видать. Так давно лежал – в землю уходить начал.

Разозлился старик, вновь беспечности позавидовал. Кликнул духа – не шелохнулся старец, не поднял век, не разлепил уст. Стал за ворот трясти его прежде кроткий селянин, тормошит, приговаривает:

– Просыпайся, ты, порожденье лени! Поднимайся, баловень жизни! Как не стыдно спать, когда все кругом умирают?

Отворил старец очи, вопросил строго:

– Что ты хочешь, человек ненасытный? Была у тебя семья – обменял семью на праздность, ремесло было – позабыл ремесло.

– Не тебе, бездельник, праздностью меня попрекать! – возмутился старик. – Хорошо жить, когда жизнь впереди, а коли позади осталась, как тогда быть?

– Смерть за жизнью идет, жизнь за смертью. Уж довольно, старик, ты пожил, благоразумным будь: обними внуков, помоги напоследок, чем сможешь – для того ведь жил.

– Жизнь растратил я пустяками, разбросал как сор, под ребром не хранил. Дай последний шанс пережить все наново, все грехи отмыть, все исправить.

Помолчал лесной дух, приподнялся.

– Что теперь отдашь?

– Все что есть бери! Не пожадничаю!

– Не получится так. Поглупеешь вмиг, позабудешь речь, да помрешь назавтра.

– Как же быть! – повторял старик. – Хоть с денек пожить! – Духу в ноги стал кланяться, пальцы переплетать. Но немотствовал старец. – Слушай, добрый дух! – догадался старик. – Дай своей бороды! Что тогда? Не бессмертным ль я стану?

– Так и будет, – ответствовал холодно дух.

– Ох! – еще ниже склонился старик. – Поделись же со мною этой бездною жизни, высшим даром небес! Век служить тебе буду! Век благодарить.

– Мне ненадобно слуг, – отвернулся дух. – Хочешь вечную жизнь – бери, но взамен я прошу твою краткую старость.

В счастье нетерпеливом принялся старик бороду духу рвать, – долго рвал, уморился. Взамен кинул клок своей бороды. Дух слепил хлебец, съел да и преставился; разгладились морщины древнего лика, улыбнулись уста.

А старик съел одну буханку, смотрит – а волос и не убавилось вовсе, слепил вторую, третью – все пышна духова борода. День питается хлебом, другой – нет ему конца. Так и сейчас, наверное, все тем же делом занят, да только вершина той горы по-прежнему бела.