Тишина. Только море время от времени шумно выкатывало на песок свои острые, почти черные, языки. Он ступал по песку вальяжно, не торопясь: словно высеченный из камня, нагой, с курчавым носом, стрелами волос и золотой кифарой наперевес. Он шел под теплыми, сочившимися восхищением, взглядами своих подопечных; эти взгляды были оправданы, ведь он принес солнечный свет на своих плечах. Тут с самого лазурного неба спустился страшный всадник, немыслимый всадник – но не столь сам он был устрашающ, как зверь, на спине которого он восседал. Задняя часть тела этого неведомого животного принадлежала парнокопытному, передние лапы были покрыты песочного цвета шерстью и вооружены острыми когтями. Голову монстра, и без того увенчанную рыжей гривой и золотым шлемом с пером на макушке, украшала пасть с несколькими рядами самых разных, но острейших, зубов – формы их разнились: от игл до мясницких ножей.

Тварь эта обладала не только внешностью легендарной, но и громоподобным голосом, навсегда отпечатавшимся в памяти очевидцев. Златоносный юноша не успел вскрикнуть; прочитав смертным длинную проповедь, лютый зверь поглотил его без остатка и, сглотнув, будто огромный ком, исчез, оставив после себя на небе черную полосу бесцветной радуги.

Юноша сгинул, но свет, который он нес, остался лежать на земле, как завещание.

 

***

Слишком черная – будто дно зрачков – субстанция окутала мое существо. Кто-то застал меня врасплох, оторвав от пожирания плодов винограда, и оскорбил этим самую мою суть. Я даже не успела вытащить из щели между зубами осколки виноградной косточки.

– Закрой глаза, – прохрипел он мне на ухо. Я отчетливо услышала, как его раздвоенный длинный язык коснулся моего виска. Его конечности, венчавшиеся огромными, размером с плошки, копытами закрыли мне глаза.

– Я и так ничего не вижу.

– Закрой.

Я захлопнула веки, и тьма сгустилась вокруг, как зацветшая вода. Я не успела рассмотреть его пристанище, но пахло там мерзко. Воздух будто превратился в стекло, и был тяжел и невыносим; остр и тверд.

– Чего тебе? Я больше не участвую в твоих делах. Так мы условились.

Он, не шевелясь, стоял за моей спиной. К его рукам, закрывавшим мне глаза, можно было привыкнуть; он был аккуратен и не задевал моего шлема, сидящего на голове, как влитой – даже перо на макушке не колыхалось. Его копыта будто стали частью моего боевого мундира. От него нестерпимо воняло козлом.

– Ты многое пропустила.

– Что мне с того? – я твердо двинулась вперед. Мне чуялась недалеко скальная глыба, и я собиралась присесть на нее с долгой дороги. Он шел за мной нога в ногу, и мы превратились в уродливое двуглавое чудовище, вооруженное множеством рук – моих рук. Я села, звякнув кольчугой. Звук получился оглушительным и разрезал пространство, как огромные ножницы.

– Как что? Отпрысков своих бросила на произвол судьбы?

– Хорошая мать выгоняет детей на вольные хлеба, стоит им повзрослеть. К тому же, у меня есть гораздо более приятные дела, от которых ты меня отвлекаешь.

Копыта его пульсировали на моих веках, а запах стал еще сильнее. Будто он миазмировал от негодования. Но я знала, что любое чувство ему чуждо – просто ипостась, в которой он пребывал тогда, была самой близкой к правдивому его облику; потому и появился запах. Я ощутила во рту свой потяжелевший язык и заскрипела зубами от ярости. Мое лицо начало покрываться шерстью, а клыки заострились.

– Я давно решила не вмешиваться более в дела смертных. А посему, верни меня обратно, в сады благоденствия, и исчезни навсегда.

– Ты ядовита, хуже цикуты. Но это твое качество нам здорово пригодится. Впрочем, я все равно лишу тебя языка. На время.

Мне стало жарко. Показалось, что я оказалась внутри вулкана. Его голос начал звучать внутри моей головы. Я хотела ответить тем же, но его было не переболтать. А вслух я больше не могла произнести ни слова.

– Для чего же ты явилась сюда, если не затем, чтобы снова вмешаться в их судьбу? Я помню времена, когда ты не брезговала явиться к ним, урезонить, наказать, если нужно… Не пытайся, у тебя ничего не выйдет.

Я открыла глаза, но его копыта никак не хотели окаменевать под моим взглядом. Всеми своими руками я пыталась оттолкнуть его, но тщетно: копыта будто приросли к моему лицу, а само его тело было неуловимым для моих цепких пальцев, просачиваясь сквозь них, словно мелкий песок. Пришлось едким голосом звучать внутри его рогоносной головы.

«Да, когда-то я снисходила до них. Но что из этого вышло? Они начали превозносить тебя, они верили безоглядно, в то, что ты управляешь их жизнью. Им было неведомо то, что я знаю – что нить жизни я тку без каких-либо лекал и правил, как получится, вслепую, потому что, открыв глаза, я всю работу тут же испепелю. Что я втроем, с самой собой и с собой только пытаюсь делать вид, что знаю, к чему приведут их жизни, и что мне это интересно. Но нить рвется случайно, стоит только отвернуться… У меня ведь есть и другие занятия. Ты, хоть и можешь им показаться, и даже убить, все равно не властен над тем, как они воспримут встречу с тобой».

– Почему это? Они всегда предсказуемы… Об этом я и…

«Не смей перебивать меня, косноязычный! Да, увидев тысячу раз тебя или меня, они начинали роптать, строили храмы на местах нашего схождения… Если мы нисходили рука об руку, то для них это был праздник. Наивные подлунцы. Они считали, что мы приносим лето, а, уходя, уносим его с собой. Поэтому они жаждали нашего возвращения. И когда мы по частям – зачем, кстати? – раздарили себя им, они начали считать достойным поклонения все, что видели вокруг. Звезды, дожди и грозы, солнечный свет… Обильный урожай казался им знаком нашего благоволения, а скудный – нашим гневом. Не следовало нам показывать им свои лица, достаточно было просто наблюдать. Поэтому больше ни одной моей ноги в подлунье не будет».

Я не разгневалась из-за своей немоты и временного ослепления: разговаривать вслух было незачем, а смотреть на него было необязательно и даже тошно. Он принял облик, любимый лишь малой частью подлунцев и презираемый их большинством: то был черный козел, стоявший на задних ногах, прикрывший мантией, сотканной из темноты, свои чресла. Рога титана (он принял это название благосклонно, хоть и смеялся над его неточностью) грозились проткнуть небо, от чего я постоянно пыталась увернуться; там, где рога все же касались меня, оставались светящиеся пятнышки новых звезд. Возможно, представ именно в этом облике, он насмехался над подлунными воззрениями на себя самое, а может, так он обличал свое побуждение пить все больше не пьянящего вина и играть на пронзительной флейте. Копытами он врос в пол своего обиталища и пустил корни – их было великое множество, благодаря чему он мог свободно передвигаться, ведь корни эти занимали всего больше места в земле. Мне казалось, своими корнями он пощекотывает мертвецов

– Ты слишком много и ядовито говоришь. Но ты говоришь правдиво. Да, множество наших отпрысков развелось в подлунье, и некоторых я бы предпочел держать ближе к телу. Дух к духу, если точнее… Вздорно, как из нашего с тобою общего невежества подлунцы сотворили культ и приняли слова, которых мы даже не говорили, за великий закон. Ты подвела меня к сути нашей встречи. Я хочу, чтобы мы с тобой вернулись в подлунье и навели там порядок.

Его слова о моей правоте не умаслили, ведь язык мой все еще оставался постыдно безмолвным; я полоснула одной из когтистых лап по его руке, зажавшей мой глаз, отбросила его, наконец, в сторону и заморгала. Он скривился от моего свирепого взгляда, но своих глаз не прикрыл: что других превращало в камень, то его всего-навсего щекотало.

– Для меня у тебя должна иметься более смиренная ипостась.

«У меня больше нет для тебя ласкового взгляда!»

– А как же вечная весна в сердце твоем?

«Сожжена огнями первой их войны».

– Ужели так?

«Не было никакой вечной весны. Они раздробили мой лик на части, чтобы лучше познать. Но дробить целое без утраты его сути невозможно».

– Но ведь войны придумала ты сама!

«Я подсказала им исполненный благородства способ решения разногласий и деления подлунных земель. Без лишних жертв и потери чести. В непрекращающуюся резню войны превратились из-за тебя».

– Но тебе понравилось наблюдать за хаосом. От этого ты пришла в неистовство.

«Это быстро наскучило мне. К подлунцам я теперь стараюсь быть милосердной. Но к тебе – никогда».

– Тише, тише, – он по-змеиному подкрался ко мне ближе и поднес выросший из копыта черный костяной палец к своему влажному рту. – Позволь завершить беседу мирно. Не смотри на меня, прибереги это для других.

«Бес с тобой», подумала я и закрыла глаза. Я знала, что мы в любом случае не разойдемся раньше чем через века. Он натянул, как тетиву, цепь на моей шее. Весы на той цепи до поры до времени пустовали.

– Я и не думал больше участвовать в их бытии. Но с тех пор, как мы впервые показались им, я стал наблюдать за ними и, признаюсь, увлекся. Наших посещений хватило на сотню крупных и тысячи локальных культов. Части нас, отколовшись, принимали самостоятельные формы, и становились со временем не менее почитаемыми, чем мы сами. Подлунцы начали почитать даже некоторых себе подобных. Оттого сейчас они разделены непреодолимыми противоречиями во взглядах на нас с тобой, а значит, и на все сущее. Часть из них и вовсе отказались от этой веры.

«И последние были правы».

– Так или иначе, смертные оказались не способными нести бремя раздора. Сейчас время, отведенное тому подлунью, о котором мы говорим, близится к тому, чтобы иссякнуть. Своими бестолковыми действиями подлунцы лишь ускорили наступление вечной зимы, а значит, скоро наступит для них вечная ночь. И тебе это известно.

«Только не говори, что хочешь уберечь их от этого. Не ты прядешь нити их жизней, а у меня скоро закончится пряжа».

– Зачем мне спасать порченый урожай? Я сызнова засеял другое поле. На обратной стороне ближайшего к ним светила существует небесное тело, близнец подлунья, и я населил его такими же существами, что когда-то дали начало подлунцам. Я захотел посмотреть, что станется с ними.

«Я знаю, о каком небесном теле ты говоришь. Но, конечно, ты не стал бы переселять туда подлунцев в стремлении спасти им жизнь».

– Я сеятель, не спаситель. Мне стало любопытно: повторят ли новые подлунцы путь своих предшественников при прочих равных условиях? Поселив их на втором подлунье, я стал наблюдать за началом их истории. Ведь смотреть на чье-либо становление более занимательно, чем на распад. И знаешь, что я увидел? Они до мельчайших подробностей повторяют путь своих предшественников, и даже уверовали в часть меня, которую я забросил в их мир!

«Не следовало тебе показываться и им тоже. Неужели ты ожидал иного исхода?»

– Поздно думать об этом. Они уже стали неотличимо похожими на первых подлунцев с их храмами, жреческими замашками и верой в небесных и подземных созданий, коими они нас с тобой считают, не подозревая, что мы – одно. Тогда я и решил воззвать к тебе.

«Зачем?»

– Чтобы мы вместе вернули то малое, что я успел им дать. Часть меня уже бродит по подлунью, и поворачивать для них время вспять было бы слишком простым решением. Я вижу, что обеспечил их мир божествами на две тысячи их лет вперед. Я настаиваю, что мы с тобой должны отправиться к ним и забрать себе свое. Так мы изменим ход мыслей подлунцев: увидев, как исчезают, пожираемые нами, их боги, не отринут ли смертные слабых божеств, заполучив себе свободу? Мы отправляемся сейчас же.

«Я не дала согласия!»

– Ты дала его в миг своего появления и моего, моя мать, дочь и внучь моя, и, главное, моя сестра. Куда я – туда и ты.

Все еще закрывая мне глаза, он сел мне на спину. Пришлось поддерживать его одной из пар рук.

«Тогда дай мне видеть».

– Незачем подлунцам окаменевать – статуи из камня они могут сделать и сами. Я буду твоими глазами в этом правом деле.

Я раскинула свое тело между старым и новым подлуньями, став небосводом. Он, сидя на моей спине, согнулся вдвое (я слышала запах его склоненной головы).

«Ладно же. Но я сама решу, с кого именно мы начнем».

– Как тебе угодно.

 

***

Мое тело огромным потоком объяло второе подлунье, лишив своей милости подлунье первое. Я была черна; мохната; вместо глаз по моему телу были рассыпаны миллиарды небесных светил, и все же – легко ли поверить в такую несносность? – я сама была глазом всего лишь, зато – всевидящим. Копыт у козлоликого не хватило на то, чтобы прикрыть все мои глаза, так что я смотрела, как, сперва крохотные, растут, будто разбухая в воде, подлунные пейзажи под нами: муравейники гор и камешки скал, океаны, слишком маленькие для того, чтобы послужить мне хотя бы колодцами. Травинки деревьев, нити рек, хижины, похожие на торчащие из земли желтоватые зубы, могли уместиться на моей ладони, и в моем желудке с лихвой хватило бы места для них. Солнце я могла бы носить, как подвеску, в своем ухе; но, однажды смилостивившись, отдала его им во временное владение, чтобы и теперь мочь, если понадобиться, вмиг затушить его, как тлеющую спичку.

– Внизу поле брани, – шепнул он мне.

Я опустилась на корточки, чтобы рассмотреть реку. Зеленые воды ее будто дышали; солнце пекло мне гладкую кожу. Я приняла свой подлунный облик, но козлоликий не собирался слезать с моей спины. Он снова закрыл мне глаза, и мне оставалось только воспринимать происходящее через запахи. Солоноватый запах воды говорил о том, что она зелена, а желтый свет дня пах иначе, чем пахнул бы отблеск ночного светила. Но сильнее всех запахов мира (а мне доступны были любые ароматы в их острейшей форме) оказался запах, столь милый мне когда-то: ржавый дух войны, и крови, и всего красного; запах красных потных пальцев, сдавливающих шеи смертным. Воздух был раскален этим запахом.

– Желаешь присоединиться?

– Не теперь.

– Убедилась бы в том, что подлунцы нисколько не изменились.

– Это мне и так известно. Но я не забыла о том, что случилось тогда.

– Все еще держишь обиду на тот случай с вином?

Я сделала вид, что сброшу его со спины, и он сильнее вцепился мне в глаза, хотя мы оба знали, что, пока целы его корни, он не упадет.

– Недаром некоторые подлунцы козла почитают как нечистого.

– Это они от невежества. А вот кошка могла бы быть олицетворением похмелья…

Не слушая его более, я двинулась вперед шагами длиною в тысячу путешествий – подальше от того, что так манило меня. Я вникала в запахи знакомого мне, но новорожденного, подлунного мира, выискивая нужный аромат. Реки, пустыни и храмы с деревянными идолами – все это виделось мне мимолетным, будто всего секунда (божественная секунда, подлунный век) – и они сменятся хранилищами нефти; застройками из стекла и бетона; сверкающими золотом куполами. Козлорогий не говорил вслух о том, куда мы отправимся в первую очередь; это и не было его решением. Оба мы знали: главный не тот, кто призвал, но тот, чей желудок должен стать темницей богов. Я искала первую жертву; я помнила ее лицо и желала именно ее поглотить первой – голод давал о себе знать. Подлунные божества имели разные намерения и пахли каждое по-своему, поскольку различался аромат блюд, которыми они питались: восторг, плодородие; сера; смерть. Мне нужна была та, которая пахла пеной морской. Услышав нужную ноту, я потянула свое тело туда, откуда жемчужной нитью (жемчужины были как мелкий бисер) тянулся в мои кратероподобные ноздри аромат.

Сначала мелкие, как песчинки, но быстро выросшие до привычных размеров, молодые гречанки и греки, одетые в венки и тоги, смотрели вдаль, туда, где плескалось синими волнами море. Даже не глядя на подлунный мир, я видела его отчетливее, чем когда-либо. Я слышала запах воды, уже совсем иной. Я знала, как пахнет зеленая вода, знала, как пахнет вода прозрачная, словно стекло. И помнила лучше всего иного запах алебастровой кожи божественного создания, вечно юного создания, отпочковавшегося от меня давным-давно. Каким же находчивым мог быть козлоликий, когда ему это необходимо; ибо в тот раз при населении подлунного мира эталонами он обошелся без меня.

Мы выжидали поодаль, в тени: я и рогатый черный горб на моей спине. Пахло движением, но только смертных; жемчужная ниточка, ведущая к божеству, была все еще такой тонкой, что грозилась порваться, и вела она в самые морские глубины. Наконец, когда эта нить окрепла, послышались ликующие крики подлунцев. Я почуяла, как ее ступни, похожие на белые раковины, шагнули по морскому песку. Волосы ее колыхались в воде, как длиннохвостые рыбешки, и переливалась опаловым сиянием, словно чешуя.

– Она-то нам и нужна.

Подлунцы, едва завидев самую лучезарную из когда-либо существовавших богинь, возликовали; они начали танцевать вокруг храма, который построили для нее здесь же. Вино потекло по их шеям и торсам розовыми и белыми ручьями. Под ухмыляющимся взором козлоликого они лобызались – кто с кем, и так же, парами и троицами, возлежали на песке, и им уже было не до богини, хотя именно она одарила их своим благостным присутствием. Так она и сидела на камне, улыбчиво наблюдая за своими питомцами, не окутанная ничем, кроме кружев породившей ее морской пены.

«Пора», сказала я козлорогому, не открывая рта. Он вцепился в мою спину. Лицо мое исказилось, удлинились челюсти. Глаза под копытами вдвое сузили свои зрачки. Рук стало две всего, зато они покрылись шерстью; задние ноги отрастили копыта. Неизменной в моем облике осталась только густая грива, на которой водружен был шлем ослепительного блеска, охраняющий меня от палящего солнца. Опустившись на четыре лапы, я пошла в ее сторону, не таясь; она встала во весь рост, бесстыдно не прикрывая белые бедра. Некоторые подлунцы, те, что еще не совсем захмелели, отвлеклись от своих забав, заметив меня и моего спутника, который, оставаясь на моей спине, стал похожим на зловещего всадника.

– Пора назад, – возвестила я, слегка отвыкнув уже говорить. Голос мой звучал, как смерч, поглощающий все, что было у него на пути. – Плоть моя, кровь моя.

– Но я только родилась, – улыбнулась она, и треугольная полоска ее зубов была похожа на полумесяц луны; она сверкала – я чуяла это. – Никто и ничто не отгонит меня сейчас от моих смертных служителей, ведь я им благоволю.

– Достаточно ты уже гуляла под луной. Смертным ты приглянулась. Но они не знают, кого почитают.

– Они почитают любовь, – она двинулась на меня, и шерсть на моей шее встала дыбом. – Они желают весны и размножения. Я даю им это. И тебе могу дать. Хочешь?

Только тогда я учуяла тонкую полоску ткани – кажется, это была шелковистая лента из белой пены – наброшенную на ее тонко высеченную талию. Она поигрывала этим поясом, как булавой, как удавкой или хлыстом.

– Ты не видишь, как здесь благодатно? Стоит только мне сказать слово, и они примут вас на этом празднике вечного процветания.

– Я не вижу тебя. Зато вижу твою ложь. Лживое обещание вечной весны, когда зима неизбежна.

– Тогда, может, ты захочешь испить вина? Моего вина? – я чуяла, как она идет в мою сторону; жемчужинки ее аромата стали размером с апельсины, потом – с дыни и, наконец, стали огромными, неподъемными, как валуны, что порой катятся с гор будто наперегонки. Запах стал тяжелым, невыносимым, потому что жемчужинщины не пролазили больше в мои, пусть даже исполинские, ноздри. Так же и ее волосы застлали бы мне глаза, будь они открыты; а ее белое тело заполонило собою пространство так, что невозможно было и шевельнуться. Но это наваждение быстро исчезло; я обнаружила себя рвущей когтями узкую полоску ткани на ее бедре.

– Я больше не пью вина! – оскалилась я и проглотила ее вместе с ее длинными волосами и гладким нагим телом. Поглотила мгновенно, как муравья, даже не поперхнувшись длинной жемчужной нитью, запутавшейся в волосах.

Подлунцы, увидев это, бросились врассыпную (шум и запах оторванных от плотских утех тел; страх; отвращение от моего облика и деяния). Я чуяла запах их ненависти; копыта, которыми все еще были застланы мои глаза, потеплели. По щелчку моих уже человеческих пальцев храм загорелся, будто был сделан из соломы, а я, приняв удобоваримый, но все же пугающий, облик обратилась напрямую к подлунцам:

– Смертные! На ваших глазах я поглотила вашу богиню. Теперь она – часть меня, как и было задумано изначально. Но не смейте почитать меня, как ее! Никто не достоин вашего поклонения. Живите, приняв мир, и не пытайтесь объяснить его с помощью божественного. Тогда вас огорошит истина познания. А теперь забудьте это происшествие, но не забывайте мои заветы. Живите, смертные, ведь по-настоящему прожить жизнь можете только вы.

И они забыли. Они осмотрелись (воздух от их телодвижений ходил ходуном), потушили горящий храм морской водой, да разошлись по домам. Козлоликий спустился, наконец, с моей шеи и тут же врос корнями в желтый песок.

– Нужно было оставить им память. Память о том, что слепая вера и поклонение убьют их раньше, чем они сами успеют. Каков прок от того, что ты сравняла их святилище с землей, если ты не оставила ни одного свидетеля своего великого деяния?

– Зато они запомнят навсегда мое предостережение. И передадут его дальше.

– Смертные скорее запомнят гром и молнии, чем мудрые слова.

– Что ж, возможно, милосердие мое было излишним.

– Оно нам и впредь не пригодится. Ведь грядет куда более опасный культ, который поработит подлунцев на долгие века. Темные века… У нас достаточно времени. Давай навестим еще пару мест и времен…

Он запрыгнул мне на спину. Тело мое вновь стало небом, и ноги оказались севером, а руки и голова составляли юг. Козлоликий, пытаясь не врасти копытами в почву моего тела, прошел по моей спине и сошел где-то на уровне колена. Когда я стала рядом с ним на землю, он вновь залез мне на спину и закрыл мои глаза.

Небо покрылось черной глазурью с фресками созвездий и мозаикой облаков (столь далекие, звезды все же источали запах). Воздух был свежим, ночным, он словно проводил по коже осколками льда и на ней оставались влажные полосы. Сырость, запахи сена и пасущейся где-то неподалеку скотины ознаменовывали обыкновеннейшую из ночей; но запах сосредоточия межпланетного газа – запах огромной звезды, светила, которое именно в ту ночь сияло ярче спрятавшегося солнца, той самой звезды, что повисла над местом нашего пребывания, будто огромная серебряная свеча – этот запах был предвестником значительнейшей из подлунных ночей.

Мы с козлоликим сошли наземь подле пещеры – над ней как раз и повисло новорожденное небесное светило. Мой спутник задрал рогатую голову, провожая звезду взглядом (вокруг него повис аромат презрения: полынь и копоть).

– Ее потом тоже придется убрать, – казал он и бросил в звезду камешек.

– Это не самая полезная пища. Сама растает. Как только завершим свое дело.

Без предупреждения мы вошли в пещеру. Она была неглубокой – об этом мне сообщил пропитанный запахом подлунцев воздух, вырвавшийся наружу, как птица с пыльными крыльями. Пахло темнотой, сеном, потными ладонями подлунцев; потягивало кровью. Мне пришлось согнуться, чтобы не зацепить потолок шлемом – только перо слегка касалось темного камня. Козлорогий положил голову мне на плечо, тоже остерегаясь зацепиться рогами за небо.

Над роженицей склонились двенадцать старцев – они были все равно что плотная стена из плоти; стена любопытная; стена зловонная. Дева, полулежащая у стены, несмотря на священную знаменательность момента, корчилась от вполне прозаичной боли. Сцена мало походила на свое отражение в последующей иконописи: рождение бога оказалось делом предельно кровавым и продолжалось мучительно долго. Наконец, из чрева девушки выбрался младенец-господь, испустив свой победоносный кошачий крик: весь перемазанный, скользкий, будто медуза, вытащенная с морского дна. Сцена получила свое жуткое продолжение, когда рядом с роженицей показались мы. Козлоликий спустился на пол и тут же врос ногами в камень: никто не смог бы сдвинуть его с места.

– Мать моя Мария! Прелестное дитя. Как, впрочем, оно и бывает, когда отцом является всевышний.

Еще до того, как я разинула пасть, дева лишилась чувств. Старцы смотрели на нас, вытаращив глаза и беззвучно шевеля губами в бесполезных причитаниях. Никто из них не посмел забрать из моих лап окровавленного ребенка – мы какое-то время смотрели в глаза друг другу, после чего я откинула назад верхнюю челюсть, обнажив глотку бездонную, словно шахта.

– Нет! – прошептала ненадолго пришедшая в себя матерь.

– Он больше мой ребенок, чем твой. Плоть к плоти, – сказал ей козлорогий. Я обволокла едва упирающегося младенца створками своего рта и сомкнула клешни десен; громко сглотнула и причмокнула губами.

– Вы хотели сделать его мессией. Но у меня на него другие планы. Не смейте более никого боготворить! Любого, кого вы почтете за божество, постигнет та же участь, как это невинное дитя. Ребенок исчезнет в бездне, – козлоликий кивнул в мою сторону рогоносной головой. Одни из старцев опустились на пол, другие упали без чувств, а некоторые сильнее поседели – но все они внимали козлоликому, а значит, стали новыми миссионерами.

– Вы поняли, смертные?

Тут снаружи грянул ливень – он будто слюдяной стеной отделял пещеру от всего остального мира. В потухшем аромате дальних звезд я чуяла ужас стариков, похожих на серые испещренные бороздами хлебные буханки.

– Мы поняли, – тихо произнес один из них.

– Если это действительно так, то вы больше нас не увидите, – ответил козлоликий.

– Рано уходить, – остановила я его. Я так и не распахнула глаз, не желая превращать смертных в каменные статуи. Я подошла к ложу роженицы и положила ей на лоб одну из своих многочисленных ладоней.

«Забудь. Это был сон».

– Ни слова ей о случившемся, поняли? – рыкнула я в сторону старцев. Их страх трудно было переоценить, и в данном случае он был равен повиновению.

Мы с козлорогим выбрались наружу, где вода прошила воздух серебряными нитями. Но, не успели мы исчезнуть, как вдогонку к нам выбежал один из опомнившихся старцев. От него несло чем-то, что мне трудно было определить; чем-то иным, чем страх.

– И меня заберите! Заберите меня! Напитайтесь мной, прошу!

Я ударила ногой об землю, и он упал на колени. Осиротевшими и умудренными, мы оставили подлунцев позади и двинулись дальше.

Описывать, сколько веков подряд мы являлись подлунному народу, поглощая тех, кого когда-то сами обронили на землю, я не стану. Слишком уж многие явления обожествляли подлунцы, как и их собратья из предыдущего мира; и тем больше им выпадало несчастий. Но со временем слишком лютыми стали мы с козлоликим; бессчетное количество раз открывалась моя пасть, и желудок мой принял в себя такое множество жертв, что из них можно было составить несколько пантеонов. Я не пускала кровь богиням и божкам, но пожирала их целиком, не жуя, возвращая их туда, где они должны были находиться. Их число все не шло на убыль, хотя изменилось их качество: все чаще из подлунной плоти состояли они. И, хотя естественное развитие науки подлунцев шло все быстрее, а это означало, что мы с козлоликим занимаемся правым делом, что-то в наших похождениях меня настораживало.

Несмотря на мое недоверие, раскол между ними сужался; правда, подлунцы все равно с остервенением искали все новые причины, чтобы повздорить и повоевать. Так, цвета кожи и волос они начали считать не просто атрибутами своих тел, но обнаружили в них отражение своих качеств, и в уродстве тела они склонны были видеть нравственную дурноту, а в красоте – хорошесть души. Чуя их заблуждения даже с закрытыми глазами, мне хотелось если не истребить их, то хотя бы указать им на их слепоту. Но я так и не сказала никому из подлунцев, что они одинаковы под огромным оком бытия и предстают перед ним голыми и незрячими, как дождевые черви, и изменить это они смогли бы, только став божествами. О последнем они, к сожалению, догадывались сами, и потому каждый стремился к обожествлению другого, а кто и сам пытался взобраться на хрупкий бумажный Олимп.

– Как много труда тратим мы на столь неблагодарных созданий, – протянул однажды козлорогий после очередной моей трапезы.

– Ты сам втянул меня в это, – я дернула плечом, на которое он навалился, и он ослабил хватку. – Теперь я не остановлюсь, пока не соберу их всех.

– Значит, ты вошла во вкус?

– Едва ли так. Несмотря на огромные степи работы, что ждут нас впереди, я предвижу скорое завершение.

– Я тоже.

И, не сговариваясь, мы отправились туда, где тысячи людей чествовали восхождение на престол своего правителя.

Наступила морозная, злорадствующая весна. Я чуяла запах конницы, и красных от мороза носов, и яблок в карамели – они были такими же резкими, как вонь сломанных и раздробленных конечностей многими годами позже, и как лицемерное возвеличение того дня многими летами позднее. Площадь кишела людьми, как иногда бутон кишит насекомыми: не было видно ни земли, ни их ног, и они будто бы втянули в себя весь воздух, а выдохнули уже ядовитый газ – не диво, что некоторые из них, особенно дети, те, которых не сажали себе на плечи отцы, падали с ног от духоты, перекрывшей майский мороз. Супружеская чета монархов восседала на специальном помосте, откуда им открывался вид на человеческое море, которое с высоты моего взора было похоже на расползшиеся по земле пятна дышащего мазута. Горожане и сельцы готовы были снова, как в прошлый раз, топтать друг друга, идти по ковру из голов, чтобы только лучше рассмотреть подбитые соболиным мехом одежды, и чудные, будто добытые с неба, короны, золотыми лапками тесно обхватившие монаршие черепа. Две пары блестящих царских глаз, будто специально омытые благоговейной слезой, наблюдали за тем, как волновалось море толпы, готовившееся пожрать самое себя.

Заманчивой миссией было прекратить столь плачевное идолопоклонничество, подкрепленное только голубой кровью идолов и золотом их голов; но делать это следовало осторожно (вот что запомнилось мне в предыдущем подлунье: труп, что никак не мог разложиться в своей усыпальнице, да обличенные в статуи офицеры, стерегущие его: одно проистекало из другого, как нижняя чаша песочных часов проистекает всегда из верхней).

– Славно, что толпа увидит трапезу, – скрипнул козлорогий мне по ушам своей косточкой-языком. – Только тогда они уразумеют.

– Я чую, это не последняя пьета.

– Это необходимое звено череды пьет.

Мы показались толпе, поглотив целиком их внимание, ведь при нас было нечто, сверкающее куда ярче, чем позолота: ужас одним своим видом внушали мы. Я не была похожа ни на одно из виденных ими ранее созданий. Но как могли они столь легко уверовать в чету, украшенную переливавшимися каменьями корон, и не признать истинных своих благодетелей? Толпа, замершая и безмолвная, словно замерзшее море, наблюдала, как я пожирала их монархов по очереди, без лишней крови: царя и царицу, и всех их будущих отпрысков, сократив время их властвования до нескольких часов. Я переварила их моментально, ведь неизменными в моем желудке оседали только бессмертные духи, не плоть. Памятуя, что подлунцы учудили в прошлый раз, я жестом заставила их слушать.

– Слушайте и запоминайте. Ни один из людей не стоит вашего поклонения. Видите, как слепа плоть лучших из вас перед лицом моим? Не вспоминайте об ушедших словом «святые», они – жертва одной лишь вашей гордыни! И запомните мои слова: кто позволит себе грех обожествления, сгинет в моей пасти.

Не нужно было смотреть воочию, чтобы узреть их немой ужас. Понуро они разошлись кто куда – я рассказываю именно об этом случае, потому что тогда я кроме их страха явственно услышала разочарование – возможно, в вере как таковой, и в ее символах, потому что еще нескоро они в той части подлунья осмелились уверовать во что-либо или кого-либо.

Но я чуяла что-то неладное. Козлорогий закрывал мне глаза так настойчиво, будто и не было у меня глаз. Он сказал, что это делает для того, чтобы я не раздумывала, взглянув на божеств, кому оставить жизнь, а кого поглотить. Ведь повинен был каждый из них, повинен в гордыне и нежелании дарить смертным мудрость свободы. Козлоликий забыл, верно, что без зрения обостряется нюх. И я чуяла зарождение нового культа: культа, являвшего собой запретное поклонение новому безымянному богу. С храмами в подвалах, с тихими мессами, сопровождаемыми горением сотен свечей из свиного жира, с ритуальными трапезами за ломящимися от вин столами; с безмолвными воззваниями к божествам и притворными жертвоприношениями. Но кого чествовали они? У меня была догадка.

– Слышишь, как гудит толпа?

– Я слышу даже, как древоточцы поедают в земле гробы.

Пришлось отвлечься от мыслей о новоявленном божестве. Я стала небом, и козлорогий прошелся от моей спины до лодыжки, и оказался в шумной столице, где земли не было видно под асфальтом, а на последнем не задерживалась ни на минуту пыльная пелена. Мы застали древний обряд иконописи: вместо масла и холста пахло вспышками света и художником, мельтешившим вокруг четверых предполагаемых божеств. Это были боги из болтливых, боги-заклинатели: свой статус они укрепляли мелодичным бормотанием и бренчанием гитар, гипнотизируя своих прихожан, которые преследовали их даже в момент иконописи. Вот и теперь паства окружила предполагаемых божеств, напоминающих сразу многих из тех, кого я уже поглотила; подлунцы махали руками, желая привлечь к себе божественное внимание. Боги замерли в ряд на полосатой разметке асфальта, и художник всего одним движением захватил этот миг. Толпа трепетала. Картина была мне привычной, но что-то здесь было неладно – запах обмана…

Мы с козлорогим появились перед ними мгновенно. Первым нас увидел художник и сначала остолбенел; но тут же, взяв в себя в руки, направил на нас свое орудие. Я почуяла вовсе не страх его, а благоговение. Тут я все поняла.

– Укажите нам путь, небесные посланники!

– Нет же, они из земных глубин пришли! Повелители мира!

– Что делать нам, куда идти?

– Поглоти меня! Я хочу тоже стать бессмертным!

Толпа ликовала. Не из-за четырех божков, как я вначале решила: те сперва схватились за инструменты, чтобы обеспечить сцене благовещения достойное музыкальное сопровождение, но в итоге бросили их наземь и присоединились к толпе, утопив свои возгласы в общем вопле восхищения. Они нас поджидали, сотни хитрецов, и окружили, грозясь, но не смея прикоснуться к нашим ногам. Я развернула голову и уставилась невидящими глазами на рогоносца.

– Они чествуют нас!

– О нет, тебе послышалось.

– Я носом чую, как они превозносят тебя и в своих подпольных церквях расписали стены изображениями козла. Ты знал, к чему ведешь!

– Знала и ты, просто признавать не хотела. Что же ты сделаешь теперь, житие мое?

Я сбросила его копыта с глаз, и чуть не вырвала и их заодно; поморгала, стараясь не смотреть в глаза подлунцам, чтоб не посыпались наземь камни, и впилась взглядом в козлоликого – на его лице отразилась зловонная ухмылка.

– Все на колени! И на меня не смотрите!

Подлунцы повиновались и подкосились их бесчисленные ноги. Я поправила шлем и сказала так громко, чтобы услышали все – даже те, кто был далеко:

– Вы хотели познать истину, смертные? Сейчас вы услышите ее окончательный приговор!

Когтистой лапой я выдернула черное сердце козлорогого. Оно оказалось совсем маленьким и иссохшимся; по размеру оно было не больше мыши. Не успел он шелохнуться, как я сорвала со своей шеи цепь с весами и бросила на одну чашу сердце; сняла со своего шлема перо и бросила его на другую чашу. Сердце тотчас перевесило перо, которое было тяжелее всего на свете, ибо оно и было самой истиной.

– Вижу, тяжко на твоем сердце? Что же тебя гложет? Впрочем, этого ты и сам не знаешь.

Не дождавшись ответа, я превратилась в зверя с крокодильим лицом и поглотила сначала сердце, а потом и самого козлорогого, едва не подавившись его острыми, как сабли, рогами. Я не смотрела на толпу: знала, что они стоят, низко опустив головы, виновные и прощенные. В горле у меня пересохло.

- ПИТЬ!

Кто-то протянул мне бутыль. Я приняла дар, не посмотрев в его сторону.

– Собственно, истина только одна есть: ин вино действительно веритас. Зато ин аква санитас, – сказала я и окропила богов, теснившихся на дне моего желудка, винным дождем.

Глаза мои застлала алая пелена.