Сердечная косточка

Аннотация (возможен спойлер):

Каждый ребенок от рождения хранит в своем сердце косточку, пока таинственный Шкандыбай не забирает ее себе. Для чего? Как возвратить ее обратно? Возможно стоит обойти весь мир, чтобы научиться слышать черную птицу, способную вернуть сердечную косточку.

[свернуть]

 

– Идет Шкандыбай по Земле. Горе несет. Стучит костяной ногой, прихрамывает. Бусы гремят из костяшек на шее косматой. Черным крылом закрывает небо и свет. Тоску он приносит в тот дом, где ликует жизнь, радость и смех. Ночью приходит угрюмый злодей и уносит детей, вынимает у них из сердца косточку. А на утро приносит обратно их, да не прежних, а вовсе других – хмурых взрослых.

Открываю глаза. Бабушка поправляет прическу – пучок, закрепленный черными шпильками

– Бабушка, а Шкандыбай забрал у тебя сердечную косточку?

Бабушка вздыхает.

– Забрал.

– И у меня заберет?

– Нет, Леночка, мы ему разгону дадим!

Бабушка гладит меня по щеке. Улыбается. Я стискиваю подушку и прижимаюсь щекой.

– Бабушка, я боюсь засыпать. А вдруг Шкандыбай…

– Спи, родная, не бойся. Я тебя никому не отдам.

Я смыкаю глаза. Дрема хватает меня цепкими лапками и утаскивает в вязкую густую трясину. Лицо бабушки расползается, блекнет, уплывает из памяти. Темный глубокий сон без видений, пока со дна омута не поднимается слабый отзвук. Такой знакомый и вместе с тем неприятный, тошнотный. Будильник!

– Влад, просыпайся!

– Отстань.

Влад повернулся спиной и театрально захрапел.

– Ну и черт с тобой, завтракать будешь в обед. На работе.

Я встала с кровати. Вышла на кухню. Коробка от пиццы, бутылки, упаковки от чипсов. Ах ну да, Лена готовит только то, что он с детства не любит.

– Лена, скорее сюда! – Влад орет из комнаты. Прибегаю к нему.

– Что случилось?

Метается из стороны в сторону с рубашкой в руке.

– Рубашка не глажена! Я опаздываю, скорее!

Открываю шкаф. Штанга завешана рубашками на любой вкус.

– Так надень другую! Шкаф скоро лопнет.

– Те мне не нравятся, мне нужна эта! Где утюг? Что ты встала? Я опаздываю!

– В комоде. Прям за тобой.

Влад растерянно оглянулся, будто в гостях, и накинулся на комод. Повыдергивал шуфлядки и взболтал содержимое.

– На чем гладить? Где доска?

– Под кроватью.

Он вытащил гладильную доску. Мудреность устройства превзошла ожидания. Влад складывал этот конструктор, подбрасывая и пиная его. Собрал и вцепился ногтями, пытаясь содрать тканевый слой.

– Что ты делаешь?

Он схватил ножницы и полоснул по доске.

– Я пытаюсь достать ее!

Я почти засмеялась.

– Это не съемный чехол, дурак! На этом гладят.

Он бросил рубашку на пол и пнул доску. Я оделась и пошла к выходу.

– Все равно скоро уйду с этой работы! – сказал Влад.

– И куда?

Глаза у него заблестели.

– Мне из Австрии ответили. Сказали прошел. Скоро поедем туда.

– А меня ты спросил?

– Ты че не понимаешь? Отсюда надо валить!

– Что я там делать буду?

– Придумаем что-нибудь. Железный занавес скоро обрушат! Визовые центры закроют! Ты знала об этом?

– Не знала и не хочу.

– Тогда счастливо оставаться! Голуби улетят, а курицы пойдут на убой!

– Вечером приду – заберу вещи.

Я хлопнула дверью.

На работе такой же бардак. Ира всклокочена, носится туда-сюда.

– Это дурдом! В ночной смене вместо двухсот килограмм винограда заказали две тонны! Машина уже едет. Нужно по магазинам раскидывать!

Если бы электронные документы могли гореть, они бы вспыхнули и осели хлопьями пепла на стены офиса. Но заискрились клавиши. Мои пальцы помчались, соревнуясь друг с другом, пока не одеревенели и не отнялись.

Я грохнулась головой на стол. Сорок три магазина и две тонны винограда. Мой род проклянут на сорок три поколения вперед. Перед левым глазом замерцало слепое пятно, разрастаясь в пеструю кляксу. Только не мигрень! На входе в офис ждут логисты, курьер и корреспондент. Все с бумажками. Голова раскололась на две части. Я встала, посыпались яркие звездочки. Губы еле пошевелились:

– Ира, у меня мигрень, мне нужно прилечь.

Ира подхватила меня под руки, вывела в коридор и уложила на диван.

– Может домой?

– Не смогу дойти до квартиры – ничего не вижу.

– Хорошо, полежи.

Я закрыла глаза. Ира исчезла, улетев куда-то за край Вселенной. Левую часть головы словно придавило огромной планетой. Одно движение и мириады взрывов сверхновых перед глазами с образованием черной дыры прямо в центре черепной коробки. Время остановилось, но ненадолго. Из вечности горизонта событий меня вытянула начальница – сверхмассивный гравитационный объект.

– И чего мы лежим?

Ее грузное тело взгромоздилось на подлокотник дивана, уткнув теплую задницу мне в макушку. Говорят, горячие компрессы иногда помогают.

– У меня приступ мигрени.

– Так выпей таблетку. У меня голова тоже часто болит.

– Головная боль не равно мигрень. Не поможет.

– Мне помогает, а тебе не поможет? Я вот уже давно на таблетках, куда ж без них?

Голос ее зазвенел колоколом, ударяясь в левый висок. Сидеть на таблетках, портить свое здоровье? Ради чего? Ради того, чтобы ставить печать на бумажках или ради двух тонн винограда?

Начальница похлопала меня по щеке.

– Лен, ты слышишь меня?

– Что?

– Ира хочет уволиться, она тебе говорила?

– Нет. Почему?

– Хочет поближе с домом работать. А тебя на ее место – за старшую, ты согласна?

– Что?! Я за старшую?

– Ладно, завтра спрошу. Я побежала. Не кисни. На вот, выпей таблетку.

Она сунула пальцы в кармашек на блузке и вытащила блистер с зелеными пилюлями. Выдавила одну, разломила на две части и положила половинку на подлокотник.

И правда, всегда носит с собой. Вот он Олимп – вершина моей карьеры! Разве этого я хотела, когда уезжала в Москву? Я повернулась, уткнулась носом в спинку дивана и спала до конца смены. Все ушли, только Ира осталась.

– Ир, ты хочешь уволиться?

– Да, уже скоро.

– Я тоже. Прямо сейчас!

– Да? И куда ты пойдешь?

– Не знаю, еще не решила. В кругосветное путешествие! Деньги есть и визовые центры же скоро закроют!

Ира бросила мне на стол кипу отчетов.

– Лучше б ты машину купила.

Она ушла, я подписала бумаги и положила на самый верх стопки заявление об увольнении.

Вышла на улицу. Сырость и слякоть. Не хочу идти к Владу. В такую погоду хочется согреться, а не взорваться. Мне нужен чай с долькой лимона и десерт.

Теплое кафе с широкими окнами и желтыми огоньками гирлянд – то что надо! Я заказала чай со вкусом лимона, а на десерт – куриные ножки. Девушка у прилавка, вся в веснушках и в оранжевом фартуке выдала мне поднос с нехитрым заказом. Я уселась за столик рядом с окном.

В детстве я любила играть в «ресторан». Я – и повар и официант, мама с бабушкой – привередливые клиенты. Они морщатся от бутербродов с колбасой и сгущенкой, и от чая с хреном. Но всё же платят рубль за каждое блюдо. Эх, удачный был бизнес – клиенты сыты, у меня рот до ушей, свинка лопается от монет. А сейчас? Сейчас бы не взяла это кафе даже за даром, даже с продавщицей – апельсинкой в придачу. Всё какое-то блеклое, бесцветное. Или я.

Человек растет постепенно, а взрослеет однажды, в один день. Когда просыпается, необязательно утром, и видит, что детство ушло, радость и легкость уже не несут его по двору с раскинутыми руками, сердце одрябло, он что-то утратил – важную, бесценную часть себя. Он – вьюрок, что сел на землю поклевать червяков, но увлекся, приохотился, а затем встрепенулся, но крылья обмякли, пожухли, а сам он – хмурый обрюзглый индюк.

Я подцепила вилкой куриную ножку. Может это она, моя сердечная косточка? Нет, эта похожа на ту, что в мультике пес зарывает в землю.

Раздался барабанный стук по стеклу. Я выронила вилку с куриной ногой. Повернулась. В окно билась взъерошенная птица, мокрая от дождя. Обычная черная ворона с белым ободком в основании клюва.

– Что тебе нужно?

Ворона моргнула мутным полупрозрачным веком и что есть мочи закаркала. Но безжалостный стеклопакет пропустил лишь глухой отзвук.

– Если хочешь что-то сказать, придумай способ получше.

Ворона шустро замахала крыльями, разбрасывая брызги по стеклу.

– Это «Да»?

Она сложила крылья, а затем расправила и снова взмахнула.

Кажется, я установила контакт с внеземной формой жизни, если верить журналам начальницы.

– Скажи, что мне делать дальше?

Ворона присела, поджав лапки, втянула голову в грудь и раздулась, как пушистый шарик.

– Эх, ты просто хотела спрятаться под козырьком. А я… Люди всегда ищут смысл там, где его нет. Но где же он есть? Может и правда, взять и уехать на край света?

Ворона подскочила и захлопала крыльями. Запрыгала, притопывая лапкой, словно аплодируя.

– Точно! Я так и сделаю! – сказала я и вскочила из-за стола, – Объеду весь мир, и найду свою сердечную косточку!

Вышла из кафе и направилась к Владу. В горле першило и хотелось свернуть с дороги. Просто оставить вещи, забыть. Я мысленно нарисовала карту, где что лежит, чтобы быстрее собраться.

Влад открыл дверь. Он смотрел на меня всё тем же взглядом, но только сейчас я увидела, насколько потерянные у него глаза, серое прокисшее лицо, напускная мимика, разлаженные движения. А сам он весь глиняный, полый.

– Я хочу забрать свои вещи.

Влад отодвинулся, я проскользнула в квартиру, не снимая туфель. Взяла первый попавшийся пакет и кучей запихала в него вещи. Все, что не влезло – не жалко, лишь бы скорее уйти.

У выхода Влад схватил меня за руку.

– Ты не понимаешь, что ты творишь!

– Я все решила, утром.

Он сдавил мое запястье до боли, и захлебываясь слюной, выдал:

– Россия умирает! Как ты не понимаешь?!

– Дружище, тебя бросают. Очнись.

Я выдернула руку, плюнула и убежала.

Эх, знал бы этот, как бы его назвать – изменник родины, что я собралась путешествовать. Нужно будет сделать визы, прививки, страховку.

Две последние недели на работе я украдкой подсматривала статьи о путешествиях и собиралась. Уволилась раньше Иры, первый раз радовалась лицам охранников, стенам офиса и разбитой двери. Безмятежно бродила по парку. Интересно, какой он – этот огромный мир? Вдруг зазвонил телефон. Мама. Голос взволнован, осип:

– Лена.

Она замерла. Остановилась, будто звонок оборвался. Тревога звенела неслышно, слегка содрогая воздух. Мама молчала. Той тишиной, что окутывает дымкой тумана, собираясь комком в горле, и отравляет надежду.

– Бабушка умерла.

– Что? Когда?

– Сегодня утром пошла в магазин и упала, прям на дороге. Тромб оторвался. Дочь, пожалуйста, приезжай. Я не справляюсь одна.

– Хорошо, мам, приеду.

Первым моим полетом на самолете оказалась поездка не в Таиланд или Индию, а домой.

Душная тесная комнатушка без окон – ритуальный зал крематория. Приглушенный свет томится в настенных лампах. Красный бархатный гроб. Бабушка лежала, как куколка в раскрытой коробке: разглаженное лицо, светлые волнистые волосы, расписной головной убор – картонный кокошник. У изголовья портрет, где бабушка еще молодая. В детстве я обожала великолепную Анжелику. Закручивала челку на бигуди. Вертелась перед зеркалом, представляя себя взрослой и такой же красивой. А потом поняла, что Анжелика просто похожа на бабушку. Именно такая, как на портрете. А в гробу как будто не бабушка. Вроде бы губы ее, форма носа, и волосы той же длины. Но она – неизмеримо чужая. Казалось, вот вздрогнет грудь, вот рот шевельнется. Но только казалось. Мама безостановочно плакала, остальные тоже. Я не могла. Слезы сдавливали голову, но не находили дорогу к глазам.

Я ушла, ничего не сказав. Села в самолет и летела целую вечность в тумане, в сумраке тревожного сна, пока сквозь клубы белого пара не пробилась верхушка горы Фудзиямы. Японский пейзаж на шторке в ванной предстал предо мной наяву. Фудзи – вулкан, спящий на зеленой хвойной перине, укутанный в мягкое одеяло из облаков. Какие просторы можно увидеть, если забраться на его вершину?

Я примкнула к группе из приезжих и местных. Купила кислородный баллон, маску и дорожный посох. И в хвосте вялотекущей очереди поползла по запорошенным пеплом тропам.

Подъем делился на несколько уровней и на каждом теснились домики отдыха, в которых выжигали клеймо на посохе, превращая обычную палку в паспорт туриста, усыпанный визами промежуточных станций вулкана.

На высоте холодало, я переодевалась в теплую одежду, выметая вулканический пепел. Фудзияма хоть и спит, но похрапывает, пыхтя розовой пылью, от которой раздражается и чешется кожа. Пыль норовила забиться в любую складку в одежде, за голенище носков, воротник и в карманы.

Воздух разрежался. Японцам плохело, они отваливались от вулкана, как поджаренные мошки от лампочки. Приезжие бодро шагали вверх под ночным звездным небом до самого кратера, и добрались на рассвете.

Солнце неторопливо карабкалось на небо, освещая долину. Тень Фудзи упала на землю, вселяя благоговейный трепет. Я шутливо искала свой силуэт. Хотелось просто стоять и безмолвно смотреть. Но люди вокруг шумели, галдели, кто-то слушал музыку, а кто-то пил алкоголь. Разве не за тишиной и покоем поднимаются в горы?

Я вытоптала Японию вдоль и поперек, и пришла туда, откуда начинала свой путь – к подножию Фудзи. В лес Аокигахара, порожденный вулканом. Место с печальной славой – лес самоубийц. Одни приходят сюда умирать, другие – глазеть. А для меня – лучшие место, чтобы найти грань между концом и началом.

Мне говорили, что лес сводит с ума. Он накрывает покрывалом смятений, бросает в ущелья самых сильных тревог, и уговаривает остаться в нем навсегда. Призраки беспокойно шныряют между деревьями и дышат затхлым воздухом из пещер.

Я вошла в Аокигахара в одиночестве, ступив на тропы, которые многих людей привели к тупику, закружили, сбили с пути и вросли в их тела корнями деревьев. Но я вошла, чтобы выйти.

Сырой влажный воздух земли. Тихо, не слышно щебета птиц. Земля вздувается зелеными волдырями мха. Спокойно, как и в любом лесу, но умиротворенность эта – вплоть до тоски.

Корни деревьев не могут пробить застывшую лаву и лезут наружу, распуская корявые пальцы. Тонкие ветки, как спутанные клочья волос. Кривые стволы извиваются словно змеи, готовы броситься и удавить. Но это просто деревья, косые и лысые. Разве есть в них жажда человеческой плоти? Они растут, как умеют, по-своему борются за свою жизнь. И зачем я пришла в этот лес? И зачем вообще куда-то бегу? Для чего? Для кого? Моя голова забита чужими вопросами – чужими «надо». А мне нужно прилечь, отдохнуть.

В глубине леса деревья жались друг к другу плотнее, закрывая солнечный свет. Шелестел ветер, убаюкивал. Непреодолимо захотелось поспать. Я присела возле широкого дерева, сняла кроссовки и засунула голые стопы в прохладный мягкий мох. Утопаешь в пуху, будто пес, разорвавший подушку. Но нельзя засыпать! Иначе проснусь ночью и стану первым, кто умер здесь от сердечного приступа.

Ветер затрепетал и донес неразборчивые слова. Я прислушалась и посмотрела влево. Ветка качнулась, а на ней черный кожаный пояс. По спине пробежала дрожь.

– Я неудачник. Я опозорил семью! – четко прозвучал мужской голос. И тут же справа пробормотал женский:

– Он не любит меня, потому что я не могу родить. Я бесполезна!

По моховым кочкам прямо к моим ногам покатилась белая банка, рассыпая таблетки. Я прижалась спиной к дереву. Сзади, из глубины ствола раздался плач:

– Я все потерял! Что мне делать?

Из кроны посыпались бритвенные лезвия. Я подскочила и бросилась наутек. Боже мой, помоги. Скорее бежать! Но куда?

Деревья выгнули ветви и задергались в безумном плясе. Застонали в истошных муках, наперебой заглушая друг друга.

Я ринулась в самую гущу криков, прорываясь сквозь ветки, но они сцепились, и как батут отбросили меня назад.

Голоса завопили, выдирая куски фраз у друг друга. Смешались в бессвязный поток шепота, всхлипов, хохота. А затем слились в гулкий набат: «Умереть!», «Умереть!», «Умереть!».

Я упала на землю и обхватила руками голову, впившись ногтями в кожу. Голоса разбивали череп тяжелым безостановочным маятником. Хватит! Прошу перестаньте! Отпустите меня!

Голоса на мгновение стихли. Я подняла глаза. Напротив, из маленького сгорбленного дерева застонал жалобный осипший голос: «Помоги мне… Я не хочу умирать!» Я сделала вдох, поднялась и подошла к дереву. Оно взмолилось: «Пожалуйста, не бросай меня! Я здесь случайно», – и потянулось ко мне, раскрывая объятья. Морщинистая кора на стволе зашевелилась, принимая черты лица. Проступили знакомые, неимоверно родные глаза. Сердце затрепетало. Бабушка. Я коснулась рукой дерева. Оно вновь исказилось, поплыло. Ствол раздулся, словно набирая воздух. Кора лопнула по швам, выплескивая брызги гнойного сока. Раскрылась свирепая черная пасть и выдохнула холодное пещерное зловоние. Бездонная тьма потащила меня в нутро дерева. Я хватилась руками за липкие ветки. Сзади, за спиной раздалось: «Кар». С двух сторон в плечи вцепились когти и потащили меня прочь. Я запрокинула голову – черная ворона с белым ободком на клюве хлопала крыльями и уносила меня высоко в небо. Я дотронулась до верхушек деревьев кончиками пальцев ног, разглядев лежащие на земле кроссовки.

Я очнулась. Вокруг спокойный тихий лес, в спину упирается дерево. Мигом сиганула в кроссовки и помчалась со всех ног. Лес, ты победил!

Я мчалась из Японии в Таиланд. А там по бесчисленным музеям, храмам и городам неслась с неутолимым голодом до истощения. Я потребляла, поедала глазами, не насыщаясь, пока не встретила путешественника, который объехал семьдесят стран и уже тринадцать лет в пути. Он не светился от счастья и радости странствий. Его лицо выражало безразличие и усталость. Он бесцельно гонялся по миру, поглощал впечатления, как шопоголик бессчетный ненужный наряд. Мир разнолик, необъятен, но и он пресыщается.

Я остановилась и выдохнула на безмятежных пляжах Лаоса, чтобы снова вздохнуть полной грудью в бескрайних неразделимых горах Непала.

Тысячи Фудзиям обнимают друг друга. Облака проплывают мимо, как крылатые надувные матрасы. Так и хочется запрыгнуть и лететь к самой высокой вершине.

Припася кислородный баллон и посох Фудзи, я увязалась за группой из пяти человек, идущих к подножию Эвереста. Среди них был русский альпинист Егор.

Мне сразу дали понять, что я – гость незваный. Я сама по себе, никто не будет тащить балласт. Если мне станет плохо, меня посадят на задницу и отправят катиться обратно.

– Палатку можно достать напрокат, но с залогом. – сказал Егор, – Вдруг ты там превратишься в ледышку. Опыт восхождения есть?

– Есть, – ответила я и выставила посох Фудзи, сделав японский поклон, – Что нужно, чтобы подняться на самый верх? На самый...

– Продать квартиру в России, а лучше две.

– А если самому, обходными путями?

Егор взглянул так, будто я врезала ему посохом промеж глаз.

– Тогда присоединишься к обществу непогребенных трупов у вершины горы, которые указывают дорогу, как маячки.

– Что прям так и лежат? Никто их не забирает?

– А ты хочешь взять с собой труп в качестве сувенира? Лежат, одни как новенькие – бальзамированные, другие – обглоданы ледяным ветром до костей. Доползи хотя бы до базового лагеря. На первый раз тебе и этого хватит, камикадзе!

– Я была в лесу самоубийц – не понравилось. Мне бы что-нибудь помасштабнее, чтоб войти, и остаться там навсегда!

– Так, слушай! Если тебе взбрендит куда-то отойти, предупреждаешь. Если уйдешь вешаться или прыгать с горы – отвечаешь сама за себя. Никто брать грех на душу не собирается!

– Спокойно, дружище, – сказала я и похлопала его по плечу, – я сделаю харакири!

После разговора Егор делал вид, что меня нет. А я достала старенькую палатку в прокат и увязалась за группой.

Короткими рывками вверх и затяжными спусками – именно так восходят на Эверест по размашистым подвесным мостам. Делаешь шаг, колени трясутся. Мост качается от свистящего ветра. Уговариваешь себя, подталкиваешь, а на встречу идет местный житель и несет на спине тюк соломы. Решаешься. Ползешь вперед потихоньку. А внизу ущелье, высоченные ели и кустарники, утопающие в цветах.

По узким каменным выступам плетутся яки. Черные кудлатые, а за ними белые – пушистые одуванчики. Толпятся в раскорячку, неся поклажу. Зазеваешься и слетишь с горы, напоровшись на рог.

Отвесные утесы каскадами падают в реку, а по ней суетливо плывет водяная крыса.

Тропы взлетают вверх до самых заснеженных пиков. И ты – маленький человечек с рюкзаком за плечами, просто теряешься в этом огромном мире.

На высоте три с половиной тысячи метров мы сделали остановку в поселке Намче-Базар. Скоромная тихая жизнь. Домики с разноцветными крышами и маленькими балкончиками. Отзывчивые простодушные люди, незнающие своего местоположения на карте мира. Здесь я ела самую вкусную заварную лапшу в своей жизни.

Через Намче-Базар пролегает тропа, огороженная стеной с прямоугольными нишами, в которых спрятаны десятки молитвенных барабанов. Я медленно поднималась вверх и скользила по ним рукой, загадав, чтобы дети Намче-Базара никогда не теряли свои сердечные косточки.

Чем выше, тем круче тропа. Мы вышли из Намче-Базара через четыре дня. Снежные пики манили, притягивали. Вершина словно отбивала бой, разливающий по горным грядам волны призыва, пьянящий чарующий голос, который звучал в воздухе и в земле. Голова кружилась от красоты и свободы.

Навстречу нам шла девочка лет восьми в школьной форме. Я внимательно ее осмотрела. Я запыхаюсь, преодолеваю себя, совершаю геройский поступок, а она просто идет в школу!

Я остановилась и помахала девочке рукой.

– Привет! Куда ты идешь?

– В школу в Намче-Базар.

– А сколько часов занимает дорога от дома?

– Пять.

Десять часов она ходит по каменным тропам туда и обратно почти каждый день!

Я взглянула на горы. И зачем я туда иду? Вот девочка и она идет в школу за знаниями. А я для чего? Ищу огонек жизнь и готова забраться на самую высокую вершину, чтобы увидеть, что там за облаками. А жизнь она здесь – под небом.

– А можно тебя проводить? – спросила я девочку.

– Можно.

Группа ушла вперед, оставив меня позади. Я крикнула вслед:

– Ребята, я пас! Идите без меня!

Егор обернулся и кивнул, будто говоря: «Я так и думал».

Я вернулась в Намче-Базар, чтобы увидеть, как непальские дети учат биологию на открытых лужайках, а затем сразу же прыгнула в самолет на встречу новой стране.

Индия. Аэропорт Мумбаи, вокруг сады, водопады, площадка под открытым небом, и люди, спящие в клумбах и на полу – в этом вся Индия.

Тощие собаки, тощие коровы. А люди тощие и коренастые, пухлые. Мусор, грязища, смердящие реки, высотки втыкаются в небо. Машины, люди, телеги на дорогах давят друг друга. Жара. Пыль. Женщины в ярких сари. Монахи, попрошайки, туристы.

Много русских. И один из них Дима – настоящий бэкпэкер: длинные спутанные волосы, футболка с пестрой мандалой, шаровары и рюкзак, в котором ни грамма лишнего.

Дима не знал, зачем путешествует. Он наслаждался моментом. Позвал меня в храм, а в итоге затащил во чрево мумбайских трущоб, в одиночку бы я не рискнула.

Миллион человек на клочке земли. Сарайки из металлических листов и фанер стоят друг на друге, кое-где по шесть, семь этажей. И как только держатся? Узкие улицы как на рынке, местами сужаются до метра, пряча солнечный свет. Грязь, вонь, бутылки, пакеты, гниющие корки. И во всем этом хаосе люди искренне улыбаются широченными ртами. Если и есть в Индии духовность, то точно в улыбках.

Люди живут, моются из шлангов, работают. Повсюду парикмахерские, швейные мастерские, продуктовые лавки. В котлах с маслом жарят мучные шарики.

– Не советую тут покупать еду. – сказал Дима, заметив, как у меня текут слюнки.

Из толпы у прилавка выскочил парень с накрашенными губами и в пестром платье с рюшами, как у принцессы. Он врезал Диме ладонью по щеке. Тот полез в кошелек.

– Нельзя же давать попрошайкам деньги!

– Этим нужно, а то наложат порчу на импотенцию. – ответил Дима и дал парню пару монет, – Я как-то раз видел, как один такой одетый в сари лупил мужика. Не хотел бы я быть на его месте.

– И как только все эти люди здесь выживают.

– Как умеют… Скоро трущобы снесут и построят высотки.

– И куда они все?

– Переедут!

– У нас в России часто людей выселяют в города без работы, всех одной кучей, и квартиру там не продашь.

– А этих просто отправят куда подальше вместе с хибарами на спине.

Под ногу попало что-то мягкое и упругое. Я посмотрела вниз. К подошве кроссовка приклеился дохлый голубь. Я сморщилась. Разве может быть хуже?

– Но это еще не ад, – продолжил Дима, – Если хочешь начать ценить свою жизнь, поезжай в Африку, в Гану.

– А что там?

– Самая большая электронная свалка в мире.

– Только не говори, что там живут люди!

Дима взял меня за руку.

– Умирают.

Я купила билет в Гану, а Дима уехал в Гоа, подарив мне пачку чая масала, коробку шариков ладу из нутовой муки и поцелуй. А вскоре я узнала о трагедии в Непале. Снежная лавина сошла с горы Эверест. Полторы сотни человек пропали без вести.

Я бросила прощальный венок в священную реку Ганг и улетела в столицу Ганы – Аккру. Чистый зеленый город, на первый взгляд. Пальмы, асфальтированные дороги, женщины под цветными зонтиками. И где же помойка?

Но стоит немного пройтись от центра на запад к рынку, в нос врезается запах гари, по улицам расползается смог. Мусор, нищета, угрюмые мрачные лица. Автобусы с привязанными коровами и козами на крышах. В ржавых бочках коптят рыбу.

Рынок – трущобы вперемешку с торговыми лавками, с одной стороны – продукты, с другой – техника.

Дома сложены из тонких досок и пакетов, наверху камни и кирпичи, чтобы крыша не улетела.

По узким проходам гуляют женщины с тазиками и шкафчиками на голове. Шкафчики со стеклянными стенками, похожие на буфет. В них продают пирожки, вяленую рыбу, сладости.

А дальше за рынком свалка, откуда поднимаются черные клубы дыма, и сажей оседают на землю, дома, людей и овощи на лотках.

Сквозь гарь побивается запах выпечки. Я не ела еще с самолета. Засосало под ложечкой. Полная женщина с кожей цвета влажной земли выпекала лепешки, похожие на пышный грузинский лаваш. Пожилая, здесь таких почти нет. Она ловко замешала тесто и вылила на сковородку. Я попросила одну лепешку и сунула руку в кошелек. И не нашла его. Нет кошелька! Один с документами на месте, а тот, что с деньгами исчез.

«Украли!» – закричала. Что же делать?! В панике захлопала руками по всему телу. Нету! Украли! А может посеяла? Но где? Затопталась на месте, кидаясь то вправо, то влево, взад, вперед, не зная куда бежать и завопила. Женщина протянула лепешку, мол бери просто так. «Да все мои деньги украли, куда я с этой лепешкой?!» Чертова Африка! Чертова нищета! Я дернулась в сторону. Женщина схватила мое запястье и на ломанном английском сказала: «Ночь. Опасность». И повела внутрь своей лачуги. Усадила на лавку, ткнула в нее пальцем и сказала: «Спать», а затем показала пальцем на тазик с лепешками: «Есть».

Есть так есть. В полном беспамятстве я умяла три лепешки, легла на лавку и уткнулась носом в стену из дощечек. Внизу, в стыке между полом и стеной копошились муравьи и расползались по сторонам. Я отвернулась и приказала себе забыть об этом. Набрала на телефоне мамин номер. Услышав мой голос, она взволновалась, да так, что пришлось сразу взять себя в руки и принять позу камня.

– Мам, все хорошо, у меня просто украли деньги.

– Это называется «Хорошо» ?!

– Я в безопасности, успела оплатить отель.

– Ну слава Богу!

– Мам, пришли денег, сколько можешь, переводом. Приеду, сниму в банке, отдам тебе.

Теперь можно вздохнуть спокойно, через пару дней придут деньги. Путешествие продолжается!

Но деньги задержались уже на две недели. Я осталась жить у доброй женщины Нанди и постепенно вливалась в жизнь трущоб Аккры – глаза от гари почти не щипали, металлический привкус во рту стал привычным. Люди здесь не замечают дыма, который прожигает органы, пропитывает токсинами. Они жалуются на боль, слабость, но продолжают работать, спать, разводить скот, умирать… и рожать. Дети играют на свалке с мусором, дети рождаются в нем. Вырастают и не уходят, потому что принюхались, привыкли.

Нанди отдала мне свой ватный матрас, а сама спала на тоненьком одеяле. Она почти не знала английского, «спать», да «есть». Но мы понимали друг друга без слов, а может быть благодаря ловкому умению Нанди показывать всё на пальцах. Она научила меня готовить лепешки: берешь ямс; дробишь в большой ступке; замешиваешь тесто; ставишь сковородку на раскаленные камни; немного масла и вуаля!

Вечером знойная жара сменялась прохладой. Пробирающие до костей пение в рупор из мечети, запах выпечки и тепло каменного очага разливались по воздуху, заставляя его вибрировать. Кружка индийского чая масала, лепешка из ямса и низенькая Нанди, пожилая, но крепкая, в ярком красном платке и с неусидчивыми в платье грудями. Здесь – на другой планете, я по крупицам находила то, что забыла дома.

Как-то утром Нанди отправила меня за ямсом. Я поставила на голову таз, подражая местным. Тазик падал, надо мной смеялись, я – тоже. Не пройдя и трети дороги, у ларька с бобами я заметила белого мужчину. Он говорил с торговцем на местном языке. Я подошла ближе, сделав вид, что выбираю бобы. Мужчина повернулся и с улыбкой сказал по-английски:

– Ты носишь таз на голове. Местная?

– Маскируюсь.

– У тебя плохо выходит. Бледная, как поганка!

Я сняла таз и обхватила руками, прижав к животу.

– А ты кто такой?

– Для начала – я Стив. Волонтер из США.

– А я Лена из РФ – обокраденная и униженная.

– Нужно быть осторожным. Преступность и смертность здесь огромные.

– Отчего они умирают?

– Свинец, ртуть, мышьяк. Сжигают мусор и добывают крохи металлов. На свалку везут электронный мусор со всего мира. Богатые ганцы выкидывают старую технику. А системы переработки мусора в стране нет.

– Разве они не ремонтируют технику на повторную продажу? Рынок забит компьютерами и запчастями.

– Это всего лишь ширма, вместе с подержанной техникой привозят мусор, маскируя под гуманитарную помощь в школы и больницы. В Европе и Америке захоронять мусор дорого, а здесь – копейки. Если таковыми можно считать человеческие жизни.

– Международным организациям наплевать?

– Они говорят, что ганцы сами гадят. И это отчасти правда. Посмотри, как они живут. Бросают мусор прямо в окна, выливают помои в реки. Недавно власти забетонировали реку, теперь мусор лежит по бокам. Кругом болезни, зараза.

– Можно ли хоть чем-то помочь?

– Я здесь уже пять лет, ничего не меняется. Даже хуже стало. Город растет. Люди приезжают с окраин за любой работой. Большинство из них, разбирая компьютер, никогда не пользовались им. Они не знают цену деньгам и как их тратить. Ты даешь деньги одному их них, а он покупает выпивку. Нельзя очистить землю, вырывая по одному сорняку. Действовать должны власти, изменять почву. Но они даже разогнать их не могут.

– Честно, мне и дать им нечего, все мои деньги украли.

– А где ты живешь?

– Меня приютила местная – Нанди, она продает лепешки из ямса.

– Та, что за лавкой с какао-бобами? Знаю ее – добрая женщина. У нее сын Давид – еще совсем парнишка, работает на свалке.

– А можно его увидеть?

– Кого попало туда не пустят. Но если очень хочешь, можно устроить. Я знаю парочку местной шпаны – знакомых Давида, могут провести, если понравишься. Хотя денег у тебя нет… Ладно, пойдем. Скажешь, что потом отдашь, они из-под земли любого достанут.

Стив резво зашагал, а я с тазом в руках понеслась за ним на электронную сторону рынка. Толкучая беспорядочная барахолка техники и запчастей. Марки и модели, многие из них давно забыты белым человеком. У ларька со старыми магнитофонами девяностых годов сидели два парня. Стив поприветствовал их и заговорил на смеси английского и местного. Парни недоверчиво осмотрели меня. Услышав слово «мани» они смягчились, но затем снова нахмурились. Выражение лица они меняли несколько раз, пока Стив не сказал:

– Вечером за тобой придут. Накинь черный платок.

Вернувшись домой к Нанди, я сказала, что иду к Давиду. Ее большие глаза увлажнились, она выставила вперед кисть, загнув один палец, а второй рукой провела по остальным четырем, как бы считая, и остановилась на последнем, сказав: «Давид». Напихала в мой рюкзак лепешек и дала черный платок.

После заката за мной пришло шесть человек. Все – парни разного возраста и разного роста, но одинаково жилистые, поджарые.

Вечер. Потемки. Я – белая девушка, иду неизвестно куда по району гетто в Африке с толпой половозрелых подростков. Только бы не умереть от страха.

Парни молчали. Из всех углов поблескивали волчьи огоньки глаз. Я вжималась в платок насколько могла. Все-таки, есть смысл в том, чтобы ходить кучками.

Забетонированная река впадала в море трущоб и мусора. Пару раз я наступила в сточные канавы между домами, измазав обувь в какой-то дряни.

В кромешной темноте наощупь мы добрались до жилища Давида. Низенький мальчик с парафиновой лампой в руке открыл дверь.

– Давид, я от твоей мамы.

Он выставил лампу вперед, разглядывая мое лицо.

– Что-то случилось?

– Просто принесла гостинцы.

– Заходи.

Я прошмыгнула сквозь маленькую дверцу, словно в нору. Парни брякнули что-то на местном и ушли.

– Твоя мама приютила меня. Я так благодарна!

Давид поставил лампу на полочку прибитую к стене. Рядом висели пакеты, набитые одеждой и облезлый школьный портфель.

– Садись, – сказал Давид и прилег на одеяло, растянутое на полу, – это моя кровать.

Я сняла рюкзак, присела напротив лампы и достала лепешки. Давид, как голодная собачонка, шустро выхватил одну.

– Это мамины!

– Нет, не угадал, это я приготовила.

Он засмеялся, словно я сказала нелепицу и спросил:

– Откуда ты?

– Из России. Путешествую по миру.

– Россия? Это так далеко и там с неба падает снег, белый как молоко! Никогда не видел.

– А молоко ты видел?

– Видел и пил, у нас дома, когда папа был жив, – сказал Давид и отвернулся. Свет упал на его волосы. Среди коротких кудряшек проступили шрамы, – Мама привезла меня сюда, чтобы я ходил в школу. Но следующий год будет платным.

Прямо на полу у двери лежали книжки. Тусклые буквы еле проглядывались. Математика, физика и английский; девятый класс.

– И сколько ты уже накопил?

– Двадцать долларов.

Этого хватит разве что на рюкзак и учебники.

– У тебя есть мечта?

– Я хочу доучиться в школе, а потом поступить в институт на программиста, работать за компьютером.

– Ты знаешь, что свалка тебя убивает?

– Знаю, но мне почему-то кажется, что я никогда не умру. Я буду жить бесконечно!

В сердце кольнуло. Подростки во всем мире так похожи. Они не ведают смерти. Вся жизнь впереди. Но есть ли она у Давида?

Он съел последний кусок лепешки и стряхнул крошки на одеяло. А затем собрал те, что прилетели ко мне и передвинул на свою сторону.

– Ты хочешь спать?

– Пожалуй.

Давид повернулся на бок и поджал ноги. Я легла напротив него, совсем близко, лицом к лицу и свернулась калачиком.

– Почему ты не гасишь лампу?

– Я боюсь темноты.

Я достала телефон и включила фонарик.

– Так светлее.

Давид шутя захрапел, а потом сказал:

– Знаешь, о чем я мечтаю?

– О чем?

– Путешествовать, как ты, чтобы увидеть весь мир!

Я взяла его за руку и закрыла глаза.

Утреннее солнце пробилось в окно размером с ладошку и осветило жилище Давида. Металлические листы вместо стен и шифер на крыше, похоже на гаражи у мамы за домом, только этот гараж не для машины – для велосипеда. Но здесь живет мальчик, маленький не по возрасту, похожий на барашка из-за раскосых испуганных глаз.

Давид погасил лампу, взял мешок и повел меня на свалку. Груды расколотой техники, микросхемы, обломки пластмассы. Костры, из которых вздымаются черные облака, стелятся по земле и завесой закрывают солнце; дышать невозможно; жар. Я намотала платок вокруг носа в несколько слоев – бесполезно.

Давид ковырялся в мусоре голыми руками, ловко отделяя нужное от ненужного: «Вот здесь есть медь»; «А здесь алюминий»; «А за это заплатят хорошие деньги».

Он набрал почти целый мешок электронного хлама, с натугой впихнул длинный кусок металла и прорвал дно мешка. Мусор высыпался на землю.

«Я сейчас, возьму другой, подожди меня здесь!» – сказал Давид и убежал, не дождавшись ответа.

Я потопталась и пошла искать место посвежее. Впереди река, и уже легче дышится. Прошлась вдоль берега к океану. Бутылки, покрышки, очистки рыбы. И в этом мире живет Давид – чистый, наивный парнишка, а будто окурок, выброшенный на обочину. Я присела на коробку от монитора без внутренностей и натянула платок на глаза.

Внезапно раздалось: «Кар». Я сдернула платок. В двух шагах от меня сидела ворона с белым ободком на клюве.

– Что тебе нужно?

Птица безудержно загорланила и поскакала по мусору, поджимая ножку. Клубы дыма согнулись в сторону, поддаваясь ветру. В просвете проскользнуло два силуэта. Ворона вспорхнула и полетела в сторону. Я мигом за ней.

Оборачиваюсь. Пелена. Бегу во весь дух. Ворона каркает и исчезает в клубах дыма. Снова оборачиваюсь. Двое мужчин гонятся за мной, у одного в руке палка, у другого маленький вытянутый предмет. Рвусь вперед, дым скручивает легкие, ноги отнимаются, увязают в мусоре, месят его, как тесто. Подталкиваю себя. Задеваю ногой какой-то жгут и падаю лицом в мусор. Сверху наваливается мужчина. Резкий удар в спину. Боль. Звон в ушах. Перед глазами мутнеет. Впереди несется Давид с другими подростками. Летит ворона. Темнота.

Какие-то муравьи в спине роются, что-то строят там, туннель заделывают, копошатся. Открыла глаза. Лежу на больничной койке, перевернута на бок. Сестры маячат, ни слова по-английски. Несколько часов плевала в потолок. Пришел врач, сказал, все нормально: колото-резанная рана; два литра крови в брюшную полость; переливание плазмы; страховка выплатит почти половину. В животе словно муравейник, не сдвинуться. «Ладно, – подумала, – Все нормально».

Провалялась неделю. Медсестры выписывали по палате круги. А на лицах будто написано: «И зачем ты на эту реку поперлась?», «Нашла где гулять!», «А если б не Давид, что тогда?» Нет, Давид, ты – не сорняк, ты спас мою жизнь, но смогу ли я спасти твою?

Давида пустили ко мне в палату один раз. Он принес ямсовые лепешки.

– Кажется, Нанди изменила рецепт.

– А это я приготовил!

Я засмеялась.

– Ну-ну. Скажи, как ты узнал, что я в беде?

– Птица сказала.

– Вот прям так взяла и сказала?

– Именно так.

Выписалась из больницы, и сразу в пункт выдачи денежных переводов. Пришли! Купила билет на самолет, оплатила лечение, а затем в школу к Давиду.

– Можно к директору? – обратилась я к мужчине на вахте.

– А что вы хотели?

– Оплатить обучение!

Директор добрый, вовсе не строгий, сказал, что передаст Давиду квитанцию. Я спешно проскользнула к выходу, чтобы случайно не столкнуться с Давидом.

И снова нет денег, но я уже привыкла. Да и нечего покупать, кому нужны все эти сувениры? Я гуляла по центру до самого вечера, опираясь на посох Фудзи, спину ломило. За витринами стояли причудливые гробы в форме животных, машин и даже бутылок. Хорошо, что я здесь не умерла. Последний раз я зашла в гущу рынка, чтобы взглянуть на ларек с ямсовыми лепешками. Нанди, как и всегда, месила тесто, а рядом сидел Давид и дробил в ступе ямс.

Нанди увидела меня и бросилась обнимать. Запах хлеба от ее одежды и горячие слезы. Давид достал из кармана сложенный листок бумаги, развернул – квитанция об оплате учебы.

– Ну иди же скорее сюда, – сказала я и схватила Давида в объятья.

– Спасибо, – прошептал он.

Я достала из кармана свой телефон и протянула ему.

– Вот возьми, конечно, не компьютер, но с него можно читать книги. Обещай, что поступишь в институт и напишешь мне. Не подведи! Последнее отдаю!

– Я хочу фото с тобой!

Я с посохом Фудзи, Давид и Нанди с лепешкой. Фотография осталась в памяти. А дальше словно фрагменты кино. Я ухожу, стараюсь не оборачиваться. Протискиваюсь сквозь толпу. Люди, вывески, машины – всё сливается в одно. Самолет отрывается от земли. Внизу мозаика из серых квадратов, вместо домов, дым корчится в уродливом танце, и темные неразрывные пятна мусора. Сможет ли в этом мраке прорасти хоть один росток?

Самолет приземлился. Я дома. Февраль. Чистый, кристально прозрачный воздух. Кажется, что трогаешь всё вокруг глазами. Холодно, тело трясется, но как же дышится хорошо. А с неба падает снег, белый как молоко.

Город совсем изменился. Настроили магазины, дома. Забыла куда идти. Все стало другим, а может быть я.

А мама вся та же – в махровом халате, как и десять и пятнадцать лет назад. Усадила меня на кухне. И потянулись долгие вечера. Я рассказывала о своих путешествиях. Она заваривала чай с лимоном и пекла пироги, но я признавала только грузинский лаваш.

– Если бы можно было вернуться назад.

Мама опустила чашку с чаем на блюдце.

– Дочь, ты чего? Как приехала – сама не своя. Может стоит работу найти или парня? Приводи – я не против. А это ты брось, жизни еще не видела!

– Не видела и не вижу. Но странно, проходит время, и я понимаю, что жизнь то была, но осталась в прошлом.

– Это мне уж пора о прошлом грустить, только я не спешу. А тебе что менять?

– Я бы не бросила рисование. А еще не отшила бы Лешку Ткачева из-за какой-то глупой мелочи.

– Слыхала Лешка женился.

– Знаю. Недавно.

– На ком?

– Да неважно.

Я раскусила дольку лимона. Во рту разлилась горькая кислота, защипала до жжения. Я зажмурилась, глаза увлажнились. Эх, если бы дольки лимона всегда так легко могли прятать слезы. От других и особенно – от себя.

– Мам, а ты помнишь сказку про Шкандыбая?

– Нет, не помню, но могу рассказать про грача.

– Про грача?

– Бабушка рассказывала. Она у нас та еще сказочница была.

– Ладно, пойду прогуляюсь.

Я вышла в подъезд, у лифта стояла коробка. Крышка слегка приоткрыта. Я толкнула коробку ногой. Она покачалась и равнодушно встала на место. Что же там? Взрывчатка? Посылка? Котята? Что за квантовый эксперимент? Открыла – пустая, только испачкана на дне. Кот Шрёдингера безоговорочно мертв!

Взяла коробку, чтобы отнести на помойку. Спустилась на лестницу и услышала тоненький писк. Внизу на лестничном пролете сидел серый котенок. Я подошла и присела на корточки. И что мы с тобой будем делать, малыш? Протянула к нему руку. Котенок понюхал, мяукнул, а потом залез на ладошку. Вот хитрец! Засунула его подмышку и принесла домой. Мама улыбнулась.

– Как вспомню, в детстве ты всех подряд домой тащила, и щенков и котят.

– Да, и сегодня ты не сможешь мне помешать!

Я опустила котенка на пол, он зашевелил носиком и побежал на кухню.

– Мам, я хочу к бабушке на могилу съездить. Скажи, как доехать.

У мамы на глазах выступили слезы.

– Я урночку рядом с могилой деда похоронила в Некрасовке. Туда автобус с утра ходит.

– Поедешь со мной?

– Нет, дочь, что-то нехорошо мне.

На следующее утро пригородный автобус высадил меня на проселочной дороге. Зеленое поле, впереди перелесок, а в нем виднеются металлические оградки. Тропинка заросла высоким бурьяном. Посох бы сейчас не помешал. Ну ничего, прорвемся. Расцарапала ноги, с горем пополам добралась до кладбища. Памятники: новые и старые. Кресты безымянные. Выцветшие, пожухлые венки. В редких местах лежат конфеты. Со всех сторон: лица, даты. Многие ушли уже давно. Пожилые и юные. Вот парень слово рядом стоит, мой ровесник, умер в семьдесят пятом. Так странно, никогда не видел ни компьютеров, ни сотовых телефонов, и в тоже время, будто вот он – передо мной.

Я свернула с дорожки в узкий проход между соснами. Еще не дошла, а уже хочется развернуться и убежать. И вот дедушка смотрит прямо в глаза, а рядом… Я переступила оградку. Ноги подвернулись, упала на землю, ладонями прикрыла глаза, по локтям полились струйки слез. Я зарыдала.

– Бабушка, милая, родная! Прости, что так поздно пришла! Прости, что не спрашивала, как здоровье. Ты болела… А я, будто пень безрукий, не могла позвонить. Как же хочется тебя обнять, но ты так далеко... Прости, что даже слезы жалела.

Я села за столик и плакала за все годы сухости, безводия, за годы потерянности и никчемности.

Плакала, пока я не заметила солнечный луч, упавший на столик. Солнце заходит. Последний автобус ушел. Какая же я балда!

Я вышла на дорогу ловить попутку. Бродила час или два – никого. В какой же глуши я? К черту, пойду сяду на лавку и буду ждать до утра.

Вернулась на кладбище, села и заговорила сама с собой. Мне не страшно. Лес с призраками? Уже проходили. Главное не молчать, говорить все подряд. Тьма начала сгущаться, примешивая тонкий страх. Деревья нависли черными высокими туловищами и рухнули тенями на землю, пропуская лишь полосы тусклого света. Дрожащая тишина, звуки словно сползлись вместе, чтобы внезапно выстреливать. Случайный скрип ветки, шишка брякнет, и ты подпрыгиваешь. Выжидают будто.

Подул прохладный ветер, жалобно подвывая. Сейчас скажут: «Я хочу умереть, я все потерял». Ну давайте, я жду! А вдруг это вполне живехонький бездомный странник?

Закачались ветки, громко и продолжительно. Я сжалась и скатилась под столик. Нет, жизнь меня ничему не научит. В двух шагах раздались шорох и топанье. Промелькнула тень невидимой твари. Ох, мама! Я выползла из-под столика и пустилась наутек. Ничего не видно. Хваталась за деревья, чтобы не увязнуть в беспросветной тьме. Только бы не налететь на крест. Наскочила на кочку, а затем врезалась ногой в оградку, кувыркнулась и носом прямо в могилу. Сверху на памятник что-то плюхнулось. Я подняла голову – ворона сидит. Подумала: «Сейчас накаркает». Но ворона открыла клюв и хриплым мужским голосом произнесла:

– Шкандыбай.

Я собрала себя в кучу и поднялась.

– Ты говоришь?!

– Шкандыбай всегда говорить, ты не хотеть понимать.

Потрогала голову, не разбита ли.

– Так значит Шкандыбай – ворона?

– Значит Шкандыбай не ворона. Грач.

– И зачем ты, грач, забираешь у детей сердечные косточки?

– Они хотеть быть взрослыми.

– И я хотела?

Шкандыбай не ответил.

– Я хочу вернуть свою обратно.

– Тогда лететь в гнездо.

Шкандыбай слетел с памятника и хромая, подошел ко мне. Вдруг я почувствовала, что сползаю куда-то вниз, птица и памятник увеличиваются. Всё вокруг разрастается, а я уменьшаюсь.

Я ужалась до размера мышки. Шкандыбай подставил крыло и сказал:

– Залезать.

Я забралась к нем на спину и ухватилась за его косматую шею. Шкандыбай расправил перышки и взмыл в высоту.

Крылья резали, распарывали небо, а сквозь воздушные проймы врывался ветер, трепал мои волосы, раздувал одежду и норовил сбросить вниз, а я сильнее прижималась к мягким щекочущим перьям. Внизу макушки деревьев сменялись полями и петляющей речкой, то расправляющей рукава, расшитые серебряной рябью, то исчезающей за холмами. А наверху небо, украшенное россыпью бусин, которые свисали так низко, что казалось, можно собрать их в ладошку.

Шкандыбай полетел вниз свозь деревья и с треском приземлился. Я спрыгнула, под ногами захрустело. Огляделась. Гигантское, бескрайнее гнездо, свитое из миллионов, миллиардов маленьких косточек. И каждая непохожа на другую. А по кругу ковыляют хромые скорченный уродцы, слепленные из костей. Переворачиваются, стукаются между собой.

– Это детская наивность, – сказал Шкандыбай и показал крылом на одного уродца, а затем на двух других, – Это искренность. А это любознательность. Им страшно, и они скрепляться вместе. Они все усыхать, умирать без хозяина. Но хозяины не хотеть забирать.

– Я хочу!

– Тогда искать. Ты узнать свою.

Я сделала шаг, затем другой, ноги провалились в кости, я вытягивала и переставляла их, чтобы снова тонуть. Разве можно здесь что-то найти? Как искать нужную песчинку в пустыне. Уродцы медленно подкрадывались, мучительно стоная. Они приближались и вскарабкивались мне на спину, цепляясь костяшками за одежду. Я отрывала их от себя и откидывала в стороны. Они падали, разваливались и собирались вновь.

Я тонула с головой в костях и выныривала обратно. Я не сдамся! Под плотным слоем костей, пробился лучик света. Вот она моя – моя сердечная косточка. Я вырыла ямку. Косточка переливалась, сияла и тоненьким голоском пела: «Я возвращаюсь домой, туда, где ликует жизнь».

Я дотронулась до нее. Такая горячая. Моя! Родная! По руке полилось тепло. Голова закружилась, я закрыла глаза. Ничего не видно, но не тьма, а белый свет. Всё растворяется, исчезает из памяти. Пустота. Кажется, уплываю в вечность.

Открываю глаза. Растягиваю в стороны руки. Вокруг моя старая детская комната. Солнце пробивается сквозь блестящие снежные елочки на окнах, нарисованные морозом. Хватаюсь за спину – нет шрама. Я в кровати под тяжелым верблюжьем одеялом – ох, как же я его ненавижу! Деревянная полка, прибитая к стенке, а на ней сидят мои куклы и плюшевая обезьянка с разрисованной резиновой мордочкой.

Слышу, за стенкой родной голос зовет меня:

– Лена, пора вставать!

Я вскакиваю с кровати, всовываю ноги в тапочки и бегу на кухню с раскинутыми руками.

– Бабушка! Как же я соскучилась!

Обнимаю ее, прижимаюсь щекой. Бабушка гладит меня по голове.

– Да ведь только ночь не видались! Я вот в магазин сходила, да тебе трубочек с повидлом купила.

– Тех самых трубочек?!

Поворачиваю голову и тянусь к пакетику с жаренными пирожками. Бабушка отодвигает их.

– Сначала кашу поешь, и покорми Шрёдю.

– Как ты сказала?

– Шрёдю, а как еще? Сама ж его так назвала.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 12. Оценка: 3,75 из 5)
Загрузка...