Птица убита - птица летит

Пьер сделал глоток гипокраса, откинулся на спинку кресла-качалки и прикрыл глаза, отдаваясь сладко-терпкому вкусу. Вино согревало, но не обжигало, совсем как его жизнь в последние годы: спокойная, размеренная, но не пресная. Не нужно убегать от преследователей и скрываться по чужим углам, зато можно каждый день благодарить небеса за любящую жену и красавицу дочь. Старые тревоги и страхи давно выветрились, как винные пары из откупоренной бутыли.

Благостный момент нарушил беспокойный топот каблучков по ступеням. В комнату вбежала жена Пьера, Мюсиль с перекошенным от ужаса ртом и трясущимися губами. Она с трудом выдохнула и крикнула:

— Они нашли нас! Они уже здесь, в саду!

Беглого взгляда на серые фигуры за окном было достаточно, чтобы понять: мирной жизни, а скорее, просто жизни, больше не будет.

— Ты знаешь, что делать, Мюсиль, – сказал Пьер и резко поднявшись, схватил со стены тесак.

— Да, – ответила она тихо, но решительно. Паника уступила место обречённой деловитости.

— Линди, крошка, пойди сюда, – позвала Мюсиль, стараясь придать голосу будничность, словно приглашала дочь заняться рукоделием.

В комнату вошла девушка лет четырнадцати, такая же светловолосая и голубоглазая, как мать.

Пьер, держа тесак за спиной, чтобы оружие не увидела Линди, засеменил к выходу. В дверях он остановился и потрепал дочь по щеке.

— Будь умницей. Делай, что велит матушка.

— Хорошо, па! – Линди выполнила реверанс, изящный, будто вся её жизнь протекала на балах Его величества.

— Выпей-ка лекарство, — сказала Мюсиль и, отвинтив крышку, протянула дочери флакончик тёмно-синего стекла, который мгновением ранее достала из ящика комода.

— Но ма? – удивилась девушка.

— От твоего недомогания. Ты, кажется, с утра жаловалась.

— Так у меня уже всё прошло, ма!

— Вдруг снова будет дурно, лучше выпей.

Девушка пожала плечами, но, не желая расстраивать мать, выпила жидкость, лишь чуточку поморщившись от горечи.

— Теперь ты! – приказал Пьер, всё ещё стоявший в двери.

Мюсиль покачала головой и шепнула ему одними губами, чтобы не услышала дочь:

— Мы же поклялись никогда не…

Договорить помешала Линди. Напиток уже объял её своими чарами. Девушка отрывисто захихикала, радостно хлопая в ладоши и закатывая глаза.

Пьер хотел сказать ещё что-то, но шум и крики у двери заставили его броситься вниз.

— Быстрей на чердак! Я задержу их, – быстро сказал он и побежал по лестнице.

Девушка прильнула к матери, уткнулась головой в её грудь. Ноги Линди подкашивались, она брела неловко, будто кукла-марионетка с ослабленными нитями. С плеч девушки соскользнул платок и белой птицей опустился на ступеньки. Мюсиль не стала тратить драгоценные мгновения, чтобы поднять его.

Семнадцать лет назад из-за такого же платка, с ней и её возлюбленным, придворным учёным и художником Пьером Сонериусом случилась беда.

 

— Я просто нашёл его в саду и поднял, чтобы потом передать Её высочеству Мюселине, – оправдывался Пьер, тщетно пытаясь бороться с железной хваткой двоих крепких стражников, заломивших его руки до хруста костей.

Мюселина, молодая супруга короля, пряталась в тайнике за географической картой в лаборатории Пьера. Она видела, как уводят её возлюбленного и ничего не могла поделать. Пьер велел не выходить из укрытия, даже если его будут резать на куски прямо тут. Говорил, не переживёт, если беда настигнет и её. Говорил, пусть накажут его одного.

Она глядела на происходящее в лаборатории сквозь маленькую прорезь на карте аккурат под её родиной – графством Йорнхест – и уговаривала себя, что так лучше прежде всего для Пьера. Если она даст слабину, выскочит, бросится к любимому, всё будет раскрыто. А пока у неё оставался шанс потихоньку выскользнуть из лаборатории. Будто ничего не было. Если её любовная связь с придворным учёным не докажут, король вряд ли станет сурово наказывать Пьера за этот чёртов платок, который она случайно оставила в его каморке.

А тут ещё эта картина… Портрет Мюселины кисти Пьера. Но это тоже ничего не доказывает! Разве запрещено писать образ Её высочества?

Но Мюселина плохо знала супруга. Монарх пожелал дать выход обуревавшей его злобе и наказать беднягу Пьера за грехи всех, кто когда-либо вздыхал вслед юной королеве.

Истерзанного, но не признавшегося ни в чём, Пьера бросили за решётку. А когда следы побоев немного затянулись, узника отправили на войну солдатом главного прорывного отряда. Если армия короля – стрела, то прорывной отряд – её отравленный наконечник, что ломает броню противника, впивается в самое сердце, чтобы остаться там навсегда гниющим куском железа.

Пьер оказался плохим смертником. Плохим, потому что смерть не желала выписывать ему приглашение на свой бал. Словно незримый щит прикрывал возлюбленного королевы от вражеских мечей. Пьер разбивал топором головы врагов, пронзал копьём животы, попадая точно между пластинами доспехов, отрубал руки и ноги; колол крупы и брюшины коней. Он бился за семерых, не зная усталости, с улыбкой на губах и памятью в сердце. Памятью о той жизни, где с ним была любимая.

Так сражался каждый солдат в том строю.

Да, учёный и живописец, не поднимавший прежде ничего суровее мензурки и палитры, запросто управлялся с боевым топором и копьём. Откуда в его руках брались силы, чтобы с одного удара пробивать вражеские доспехи редкой индийской стали, одним махом отсекать конечности и разрубать головы? Ответ знали капралы, что каждый день поддерживали в своих подопечных воинский огонь. Ответ знал король Джереми Второй, который по устланной телами солдат дороге шествовал к свое цели – напоить коня в излучине реки Дориай, крайней точке владений несговорчивого монарха дома Голденов.

Рядовой Пьер не ведал о королевских планах. Он сражался в приграничье, вспоминая счастливые дни, раскрашенные лазурной радостью и безмятежной бирюзой. Тогда он ходил в любимчиках короля. Джереми Второму нравились плотна молодого придворного Пьера Сонериуса, дышащие жизнью, силой, величием. Монарх позволил Пьеру на время забросить научные опыты ради искусства. Эксперименты Сонериуса уже дали плоды, оставалось только наладить производство. Почему бы не позволить молодому мастеру отдохнуть немного? К тому же на отдыхе талантливый придворный также мог приносить пользу королевскому дому – на этот раз, творя усладу для глаз Его величества.

Это было самое прекрасное лето Пьера.

Небо над Сенерсельским дворцом будто само благословляло труды художника. Голубое небо с редкими перьями облаков. И озеро в миле от дворца, такое же голубое. Пьер созерцал эту красоту и временами не мог понять, то ли небо отражалось в озере, то ли наоборот. Словно он открыл баночку с лазурью, и струйки краски стекали по крышке, оставляя причудливые следы.

Пьер писал не только пейзажи по монаршему заказу. Живописца более прочих работ занимал портрет возлюбленной. Она казалась ему прекрасней целого мира, а её глаза – синее той лазури. Она сопровождала Пьера на пленэрах и пробиралась тайком в его лабораторию, чтобы дарить редкие мгновения счастья. Она королева. Его королева и его любовь.

— Что это у тебя на груди? – спрашивала Мюселина, нежась в объятиях любовника.

— Это? Просто татуированная картинка. Её нанёс мне приёмный отец ещё в юности. Память.

— Память о чём?

Пьер пожимал плечами.

— Просто память.

— Нет. Это важно, – не унималась королева, – послание, шифр?

— Откуда такие мысли, любимая? Это всего лишь рисунок.

— Приглядись! Это подсказка, пророчество.

Пьер улыбался. Женщины одинаковы: и служанки и королевы. Смотрят не глазами, а сердцем и видят иногда такую милую чепуху. А иной раз пророчествуют, сами того не желая.

— Полынь, – сказал Пьер, приглядываясь к рисунку. Он и сам подзабыл, что за картинка украшает его тело. – Наука знает тысячи растений с разными свойствами. Одно из них стало символом рода моего отца, рода учёных, алхимиков.

— Полынь? Я пила настой полыни, когда у меня болело горло. Но я никогда не видела полынь вживую. Найди для меня этот цветок. Ну пожалуйста! Это приказ твоей королевы.

Раньше проклятая трава попадалась на каждом шагу, но стоило королеве высказать невинное желание, и растение будто исчезло по всей округе.

Он искал. Каприз королевы – закон для подданного и высший закон для возлюбленного. Он искал и даже на поле брани, пригвоздив к земле очередного вражину, присматривался, не оросила ли кровь павшего нежно-жёлтых полупрозрачных цветов с широкими листьями.

— Чудной этот у тебя, – говорил капрал Родерио капралу Дженивсу, кивая на рядового Пьера, – Всё бормочет, цветочки собирает.

Пьер разглядывал светлый стебелёк, растирал пальцами, принюхивался.

—  Главное, он кишки гольденским шакалам выпускает одним махом. В остальное время пусть хоть землю жрёт, мне плевать, – отвечал капрал Дженивс, брезгливо косясь на другого проходящего мимо солдата. Тот смотрел в одну точку и бормотал, блаженно улыбаясь:

— Мадам Сюзи́, мадам Сюзи, позвольте вашу ручку. О, бузи́, вузи́, кутузи́!

— Что это он несёт? – с ленивым любопытством спросил первый капрал.

— Да не всё ли равно. Зелье на всех по-разному действует. Этот – по бабам, другой – сиську матери ищет, третий ливры пересчитывает, четвёртый на детской лошадке-качалке скачет… Пятый, вон, травки собирает. Главное, чтобы воевали как полоумные, а что там у них в головах, мне без надобности.

Он пристально поглядел в сторону Пьера, выдиравшего из волос колючи репейника, и спросил:

— А правда, что он и есть изобретатель этой штуки? Я слышал, капитан говорил.

— Ха, изобрёл! Помощник подмастерья младшего зельевара, – загоготал Дженивс, – Смешал пару порошочков, да две травинки, вот случайно и получилось. Доводил до ума главный учёный. А руководил – лично Его величество. И кстати, знаешь ли ты, что в то время, когда наш светлейший монарх, не покладая рук, работал на благо государства, этот подлый зельеваришка положил глаз на Её высочество? Уж этого король не потерпел. И поделом. Знай свой шесток, как говорится. Кстати, пора на вечернее вливание этот сброд звать. Очухаются – мигом нас на копья насадят.

Ударили в гонг. Со всех концов лагеря к центру потянулись солдаты.

Пьер вздрогнул от резкого звука гонга, споткнулся и упал лицом прямо в заросли полыни.

Летний аромат ударил в нос. У Пьера закружилась голова.

— Полынь, я нашёл полынь, моя королева!

Небеса всемогущие, разве смертный может принять столько счастья? Чтобы спуститься с небес радости на бренную землю, Пьер ухватил зубами листок полыни, оторвал и стал жевать. Но даже самая горькая горечь не была способна умалить этого счастья до тех пор, пока сок полыни не проник в его горло, не просочился в его кровь и не вступил в противоборство с текшим по жилам зельем.

Тут же благостная картина, где Пьер прильнул к любимой на скромной кушетке в лаборатории, растворилась и он увидел другую: грязные шатры, толпу солдат с безумными глазами, брезгливо ухмылявшихся командиров. Бойцы, как восставшая из земли нежить, вытянув вперёд руки, брели в центр лагеря. Там их ждал чан с зельем.

«Пришла пора принять несколько глотков приятных воспоминаний, – подумал Пьер с невесёлой усмешкой и ужаснулся: – Я сам создал это и стал жертвой собственного изобретения».

Командир пристально посмотрел на рядового, продиравшегося сквозь заросли травы возле шатра.

— Рядовой! – рявкнул он, – марш на раздачу!

Несколько солдат шедших мимо, вздрогнули и обернулись на голос. Но, поняв что зовут не кого-то из них, снова побрели на зов гонга.

Пьер вытянулся, выставил вперёд руки и подражая товарищам, находившимся под действием зелья, пошёл за ними. За пазухой его камзола был припрятан пучок полыни – противоядие, о котором он только что вспомнил.

— Это и правда, была подсказка. Спасибо тебе, моя королева, – прошептал он.

Как бы ни были сладки воспоминания, Пьер не желал возвращаться в их плен. Если уж служить мясом для вражеских секир, то мясом разумным, а не витающим в голубых облаках.

В следующие дни Пьер собирал полынь и прятал стебли с цветами и листьями в походный мешок. Перед очередным вливанием он клал за щеку несколько листочков горького растения, и зелье не действовало на него.

Пьеру удавалось кое-как скрывать от командиров свой побег из-под дурманящих чар зелья: зная симптомы, он ловко притворялся опоенным. Но как утаить отсутствие семикратной силы? Со дня на день грядёт бой с гольденскими головорезами. Пьеру не выжить. Но даже если он сумеет избежать смерти, прячась за спинами одурманенных зельем товарищей, его обман сразу раскроют и уж тогда будут хорошенько следить, чтобы он не пропускал свою порцию снадобья. Нельзя, нельзя снова попадать под власть воспоминаний. Он должен бежать и найти королеву.

Решено. Сегодня же ночью, когда лагерь погрузится в полубредовый сон, Пьер покинет это место. Он будет продираться через лес, следя, чтобы Звезда Севера светила из-за левого плеча.

Перед отбоем солдатам, как обычно было велено собраться на вечернее вливание. Пьер вынул из вещмешка серебристый листок полыни, помял в руке, вдохнул запах летнего утра и росы.

Кто пробовал однажды эту траву, не забудет её горечь. Так горчит жизнь, свободная от дурманящего плена радостных воспоминаний. Пьер поморщился.

На несколько мгновений его одолели сомнения. Что если снова выпить зелье и окунуться в счастливую память? И пусть они делают с этим телом, что хотят. Он будет с Мюсиль, своей королевой. А вернуться из плена памяти он всегда успеет, уговаривал себя Пьер. Мюсиль подскажет. Снова спросит про татуировку, он снова найдёт растение, на этот раз будет проще, ведь в его вещмешке лежит хороший запас горькой травы.

Пьер то подносил серебристо-зелёный листок ко рту, то снова убирал его в мешок.

Полог палатки откинулся, заглянул командир:

— Кто там ещё остался? – прикрикнул он.

— Я…Палец уколол свинцовым карандашом… Я рисовал мою любимую… – Пьер нарочито глупо улыбался, глядя сквозь командира и тряся перед его лицом рукой с воображаемой ранкой.

— А, ничего серьёзного, – с притворной заботой ответил старший. – Давай быстрее, живописец! Опаздываешь.

Командир поднял Пьера под локоть, и солдат выронил растение, а доставать из вещмешка или из-за пазухи новую веточку в присутствии командира не решился. Судьба распорядилась сама: сегодня он возвращается в край воспоминаний.

— Мюсиль, я иду к тебе Мюсиль! – бормотал он, косясь на командира, который, кажется, ничего не заподозрил.

Это он, Пьер, придумал термин «вливание», давая лекарство первым подопытным узникам. Их было несколько десятков, старых и молодых. Первые шестеро погибли, для них эликсир воспоминаний стал ядом. Судьбу остальных Пьер не знал. Возможно, их кости, давно сжившие с себя плоть, уже белели в земле, а может, продолжали работать остовом жалких людских подобий на рудниках или войне.

— Пошевеливаемся! – прикрикнул другой командир, не такой добродушный, как тот, которому Пьер соврал про вымышленный укол карандашом.

Пьер торопился. Он уже страстно желал эти несколько глотков зелья.  Пять шагов до счастливого забытья. Один шаг. Полшага.

Что такое память? Два или три взмаха крыльями, которые делает птица, пронзённая стрелой. Она убита, но продолжает лететь ещё несколько мгновений. Настоящее ушло в прошлое, но память ещё цепляется за сознание, дарит ощущение полёта. Пьер хотел сейчас именно этого: продлить полёт мёртвой птицы.

Распорядитель в белом фартуке разливал напиток в стеклянные чаши, которые тут же отправлял в протянутые как за манной небесной руки солдат. Рядом стоял учётчик и отмечал в бумагах имена прошедших вливание.

— Я иду к тебе, Мюсиль! – проговорил Пьер и протянул руку к чаше, но какой-то здоровяк опередил его.

— Фамилия! – рявкнул распорядитель.

— Бруновски! – глухо отозвался здоровяк и залпом выпил зелье.

— По одному! Строем! Не толпимся на раздаче! – выкрикнул распорядитель. Пьера снова оттолкнули: не нарочно, просто не заметили.

Он опустил глаза. Миг встречи с возлюбленной невыносимо оттягивался. Или его оттягивали свыше. Он посмотрел в сизое августовское небо. Оно молчало. Ни единое облачко, ни единый луч закатного солнца не подали знака отчаявшемуся солдату. А когда Пьер опустил глаза, то увидел листок полыни, тот самый, который обронил в палатке. Листок зацепился черенком за голенище сапога и вот-вот готов был сорваться в грязь.

Пьер украдкой взял листок, смял и отправил в рот. Лицо перекосило от горечи, но Пьер улыбался.

— Фамилия! Дьявол тебя раздери! – крикнул учётчик.

— А? Что? Сонериус, – ответил Пьер.

— Чего замер? Бери и пей! – приказал раздатчик.

Пьер закивал, улыбаясь и глупо моргая.

Пойло показалось ему чересчур водянистым.

— Всё-таки нашли способ удешевить, – проворчал он.

Зелье не было рассчитано для постоянных вливаний. Нужно было делать перерывы, иначе у несчастных быстро отказывало сердце. Но здесь, на подступах к вражеской границе не до таких пустяков. Ни минуты свободы от воспоминаний, ни минуты настоящей жизни: королю не нужны три сотни взбунтовавшихся каторжников, которым нечего терять. Главное – выиграть эту войну, а там – в утиль их всех.

Ещё какое-то время Пьер шатался по лагерю, надеясь поймать хотя бы краешек тех, особых, воспоминаний, не отличимых от жизни. Хоть бы облачко, спустившееся с неба, обернулось платком любимой. Или луна на миг превратилась в медальон с портретом Мюсиль, который Пьер когда-то хранил на груди. Или мелькнул дорого́й сердцу силуэт в очертаниях деревьев... Но хищная реальность лишь скалила зубы, обещая перетереть Пьера в месиве битвы. Если только он не вырвется отсюда.

Потом он лежал и смотрел на звёзды, перечёркнутые штрихами нитей протёртого местами до полупрозрачности свода шатра. А когда утихли бредни солдат, а их дыхание стало редким и ровным, Пьер отогнул полог и вгляделся в темноту ночного лагеря. Никого. Ближайший караульный костёр дрожит за деревьями одиноким светляком. При сноровке и малой толике везения он сумеет проскочить между постами часовых.

Пьер крадучись уже почти миновал границу лагеря, как вдруг услышал позади себя шорох. Ступавший следом человек, казалось, плевал на осторожность. Там где Пьер приподнимал ветку, тот ломился напролом. Там, где бывший учёный, прежде чем поставить ногу, выбирал ровный участок земли между корнями и осторожно ступал на цыпочках, преследователь с хрустом давил сухие, проеденные жуками корневища, рискуя привлечь внимание охраны. К счастью, шум ветра маскировал звуки, а караульные дремали, повесив бдительность на сучок липы рядом с бурыми шерстяными плащами. Видимо, они считали излишним следить за счастливчиками, свобода которых скрывалась внутри них самих, а значит, не манила путеводной звездой за пределы кордонов.

Наконец отблески костра скрылись за деревьями. Пьер шёл быстро, почти бежал, уже не опасаясь прошуршать сухостоем, хрустнуть веткой или спугнуть ночную птицу, которая с шумом поднимется в воздух, сварливо крича на потревожившего её покой наглеца.

— Месье Пьер, месье Пьер! – услышал он позади себя. Он остановился и обернулся. Из-за кустов показался юноша в солдатской форме c прорехой на плече: похоже, зацепился за сучок.

— Вы узнаёте меня, месье Пьер?

Пьер покачал головой. Юноша лет на десять моложе, вида совсем не благородного. Разве могли их пути пересекаться раньше?

— Я Ивни. Помните, год назад. Королевская лаборатория. Вы держали две склянки. В одной – светло-серая, в другой – мутно-зелёная жижа. Там были я и ещё один узник. Вы долго смотрели в глаза мне, потом ему. И сказали: «Aestas Nova – этому, Exĭtu Aestatis – тому. Я не знаю, что значат эти слова, но я запомнил их на всю жизнь. Моему собрату по несчастью досталась Exĭtu. Беднягу скрючило прямо там. Он исходил кровавой слюной, когда стражники волокли его прочь. А мне вы дали Nova. Пара дней лихорадки – и ничего, оклемался.

— Не продолжай. Я вспомнил. И что, теперь убить меня решил за это?

— Нет, что вы. Я просто хотел сбежать и увидел, что вы тоже не прочь...

— Погоди-ка, Ивни, или как тебя. Скажи-ка, почему тебя не взяло зелье?

— А я не пил. Видите ли, месье Пьер, мы, смертники, опоённые вашей отравой, о побеге и не помышляем. Делаем, что прикажут. Велят пить зелье – пьём. Велят на врага идти – идём. Поэтом гвардейцы и пасут нас спустя рукава. Да вы и сами заметили… Однажды я, будучи под дурманом, случайно разлил своё зелье. Никто не заметил. Я стоял, держал чашку... И тут чары осыпались. Представьте, в своих мечтах я только что гулял по холмам с моей Астерией и вот уже стою среди вонючей солдатни. Стою и держу чашку. Я поставил её на стол и пошёл за другими солдатами. Я долго не мог понять, где я, что со мной, но решил не задавать вопросов, чутьё подсказало: не надо этого. Я терпел дикие головные боли и наблюдал за остальными. Я стал вести себя как они, притворялся. Позже я всё вспомнил и понял. С тех пор, каждый вечер, беря чашу с зельем, я прятался за спины и незаметно выливал. А сегодня я увидел вас и понял, что вы тоже притворяетесь. Это несложно для того, кто сам только что вернулся… оттуда. Ночью я хотел пробраться к вам, чтобы узнать, как вы смогли уйти от дурмана, но вы…

— Зачем тебе знать, как уйти от дурмана, – перебил Пьер, – если ты уже ушёл?

Ивни выглядел взволнованным.

— Вы знаете, что зелье использую не только здесь? Моя возлюбленная Астерия… Её отец был против нашего брака. Мы пытались бежать, но ничего не вышло. Тогда её отец оклеветал меня, назвал вором и отправил за решётку, чтобы не мешал выгодно пристроить дочку. Её выдали замуж за старика, старого, мерзкого, богатого старикашку. Тот каждый день подливает ей в вино зелье. И она… Я не знаю в каких облаках витает она. А он рад! Юная жена, всегда приветливая и покорная…

— Откуда тебе знать, что там с твоей Астерией? Может, ей нравится замужем за состоятельным человеком.

— Увы, я всё знаю, – Ивни пропустил мимо ушей насмешку Пьера. – Пока я ждал приговора в темнице, её отец приходил ко мне, чтобы похвастать своими делишками. Видели бы вы эту довольную рожу! А знаете ли вы, что зелье растекается из дворца направо и налево? Благо всегда есть люди, готовые платить за то, чтобы опоить неведением других. Я знаю, что у вас есть простое средство снять дурман без боли, без мучений, которые неизбежны, если ждать, когда зелье выветрится само. Я прошу немного, всего лишь знать, как вернуть Астерию, – смиренно добавил он.

Пьер вздохнул и рассказал про полынь. Ивни был прав. Нельзя просто ждать, когда воспоминания выветрятся. Головные боли – пустяк. Страшнее непреодолимая тяга снова и снова вернуться в край иллюзий. С противоядием выход из забытья прост и неопасен.

Ивни поклонился и скрылся за ветвями. Пьер несколько мгновений смотрел ему вслед, затем поспешил подальше от лагеря.

Пьер пробирался сквозь леса, пока не вышел на дорогу. В одном из селений он украл развешанную для просушки одежду и с огромным удовольствием утопил ненавистный камзол в ручье.

Проходя мимо площадей и рынков, он прислушивался к разговорам. Людей волновало, уродится ли гречиха и не соврёт ли примета на счёт погожей осени. Через два дня его нагнала весть о бунте в прорывном отряде. Три сотни вооружённых головорезов сбежали. Пьер усмехнулся: «А Ивни-то оказался не так прост. Не слишком он спешил к своей Астерии».

Его мучила совесть за несчастья сотен людей, но гораздо больше волновала судьба королевы. Получить первое известие о ней удалось лишь в столице. Он крался по задворкам главной площади, когда из раскрытого кухонного окна вместе с ароматом жаренного мяса донеслись обрывки разговора двух товарок:

— Ха! Да от такого муженька, как у меня, и святая загуляла бы! Чтоб ему пусто было, пьянице!

— Ох, Геневра! Грех это, – говорила вторая, постарше.

— Не смеши, – отвечала Геневра, – вон, даже королева наша, говорят, от Его величества похаживала на сторону. А если уж голубой крови можно, то нам, простым смертным, подавно!

— Да знаешь ли ты, что король её, грешницу, за эти дела в монастырь сослал?

— Ха-ха! Кто ж нам расскажет, за что её сослали. Может, и не за то вовсе… А вообще, жаль их, высочеств. То ли дело нам, простым. Мой-то Жюль меня куда сошлёт? К матушке в трактир? Так там ещё больше кавалеров. Ух, загуляю!

Сердце Пьера забилось. Оставалось лишь разведать, в какой именно монастырь сослали королеву.

Королеву Пьер нашёл через два месяца поисков. В монастыре Сен-Этьен, что в тридцати милях от столицы, она жила в скромной келье и готовилась к постригу.

Утром, как обычно. Мюселина возвращалась со службы вместе с монахинями. На сегодня её работа – наколоть дров и сложить поленья под навес. Ей всё равно. Наверное, даже чурки, которые она будет сейчас колоть намозоленными до крови руками, острее чувствуют боль, чем она. Всё прошло, перегорело. Переболело. Она больше не увидит Пьера. Завтра её постригут и она навсегда будет принадлежать Господу. Все земные дела покроются трухой и пеплом. Молитва дарит хрупкое чувство забытья. Но есть иное забытьё – дивное лекарство, что дал ей Пьер в последние мгновения их встречи:

— Будет совсем плохо, прими, – сказал тогда он.

Мюселина ждала много дней, и надежда таяла, пока не исчезла совсем. Будущая монахиня нащупала флакончик под корсажем. Какое забвение выбрать: забвение молитвы, сквозь которое будут беспощадно прорываться воспоминания из той, другой, жизни или вечное забвение, наполнявшее, как одна думала, заветную склянку.

Она положила колун на чурку. Присматривавшая за ней монахиня тоже опустила топор:

— Плохо тебе, милая? – участливо спросила она.

Мюселина слабо кивнула и облокотилась о поленницу.

— Я тебе воды принесу.

Монахиня ушла в кухню. А королева вынула флакончик и чуть помедлив, пригубила, но в этот самый миг кто-то отдёрнул её руку, капли разлетелись, ударились о промёрзшую октябрьскую землю и замерли крупными изумрудами среди бриллиантовой россыпи инея.

— Идём скорее! – прошептал возникший будто из-под земли Пьер на ухо любимой, забирая у неё флакончик.

— Уже действует! А ведь я не успела и глотка сделать, – Мюселина погладила Пьера по щеке. – Я и не знала, что это так прекрасно...

Но вдруг она будто очнулась отстранилась от Пьера.

— Уходи! Я знаю, какое ты чудовище. Я знаю, что ты сотворил со всеми этими людьми. Уходи или я закричу и позову монахинь!

У Пьера в руках была та самая склянка, и это не яд – Мюселина заблуждалась.

Сейчас он не мог поступить иначе.

 

— Я хочу всё забыть, помнить только тебя, – шептала она, глядя сквозь ветки их тайного лесного шалаша на луну и звёзды, – прежнего тебя… когда я ещё ничего не знала о твоих делах.

Мюсиль не нужен сегодняшний Пьер, ей нужна память о нём вчерашнем.

Пьер сжимал кулаки. Что ж, он может дать ей эту память. Во дворце, под старым дубом ждёт своего часа тайник Пьера – шкатулка с ливрами и большая бутыль зелья. Для неё, для королевы. «Если она так желает получить свои иллюзии, она получит их!» – в сердцах подумал Пьер.

Но только… Нужна ли ему такая любовь, безмолвная и безмятежная? Он знает, что делать. Он проберётся во дворец и заберёт шкатулку. Деньги им понадобятся, да и зелье пригодится. Но главное, за чем он проникнет во дворец, другое.

 

Глупцы! Они думают, что выворачивают сознание людей благодаря науке. Нет науки, способной отрезать воспоминания человека от его тела. И он, Пьер, не зря корпел над рукописями с детских лет. Там, в завалах старинных свитков он нашёл словесную формулу. Её он не передал главному королевскому учёному. Глупцы! Они полагали, что зелье получилось путём смешивания ингредиентов, дивились простоте и не воспринимали всерьёз вклад Пьера в это открытие. Зачем, если смешать снадобье может любой подмастерье? Но они не знали, что причиной всему было слово, произнесённое Пьером. Оно жило и творило чудо многие месяцы спустя. Пришло время отозвать его назад.

Всё, что нужно – смешать несколько капель его, Пьера, крови с соком полыни. И ещё одна малость: произносить возвратное заклинание следует на том самом месте, где была дана жизнь начальному слову. Пробраться во дворец сложно, но только не для человека, который жил при дворе десять лет и знает все его порядки.

Пьер прикинулся новым поставщиком для кухни Его величества. Его проводили в беседку, но он не стал дожидаться главного повара, а незаметно, скрываясь за кустами, сараями и дровнями, пробрался ко входу в левое крыло дворца. Там, за лабиринтом коридоров, скрывалась его лаборатория.

В стенах дворца за прошедший год не изменилось ничего: та же пыль на канделябрах, тот же холод камня. Даже пауки ткали сети в прежних местах. Сменялись поколения шестилапых, свято веривших, что большая метла никогда не придёт. Пьер нарушил пыльные тенёта, просунув руку в щель за подсвечником. Там он прятал запасной ключ от лаборатории.

Оставалось пройти последнее ответвление коридора. Дважды Пьер слышал шум шагов где-то впереди, но оба раза успевал схорониться в нишах.

Последний поворот. Пьер выглянул из-за угла. Невезенье! Из приоткрытой двери лаборатории стелилась жёлтая лента света. Там кто-то есть. Что делать? Ждать, пока лаборатория опустеет. Но за это время его могут заметить. К тому же, есть риск, что охрана заподозрит неладное, увидев, что новый поставщик бесследно исчез. Нет, медлить нельзя!

В коридоре раздались шаги, голоса и позвякивание цепей. Пьер отступил в укрытие. К лаборатории подошёл стражник, он вел троих заключённых. «На вливание, – решил Пьер, – а может, на какие-то новые опыты».

Счастливые узники мыслями находились далеко отсюда. А приведший их стражник выглядел обеспокоенным: кривил лицо и странно подрыгивал ногой, будто его скрутил понос и он мечтает об одном – сбежать в укромное место.

Глядя в глаза заключённым, одному за другим, охранник произнёс слово, вызывающее послушание, затем приказал:

— Стойте и ждите, пока месье Борджей позовёт вас.

И тут же припустился прямо в сторону Пьера. Лишь неотложность дела стражника помешала бедняге заметить Пьера, стоявшего в неглубокой нише как раз на его пути.

А это шанс! Пьер подбежал к узникам и, повторив, словесный шифр в лицо одному из них, приказал несчастному сначала разорвать цепь, она пригодится самому Пьеру, а потом уходить прямо, два раза налево, направо и снова налево. Пьер взял цепь, стараясь держать концы под рукавами, чтобы никто не заподозрил отсутствие наручников.

Из лаборатории выглянул месье Борджей, главный учёный Его величества.

— Ага, пришли, – сладко-приветливо проговорил он.

Сердце Пьера ёкнуло, он ниже опустил голову. В нём, исхудавшем, поседевшем человеке с нарисованным в глазах безумием, сложно было признать прежнего холёного придворного. Борджей не снизошёл до того, чтобы вглядываться в лица подопытных. Он не узнал Пьера, бывшего коллегу, а теперь материал для опытов.

— Так, так, свеженькое мясцо, – шутил Борджей. Ни один узник не вспыхнул от злой шутки. Каждый витал в своих воспоминаниях и не имел дела до происходящего здесь, в станах дворца. Борджей окинул взглядом коридор, пожал плечами, видимо, слегка удивляясь отсутствию конвоира, и завёл узников в комнату.

— Итак, господа воры и мздоимцы, – весело бормотал Борджей, – сегодня будем испытывать новый образец. На кого не подействует, я не виноват, – хихикнул он и протянул подопытным флакончики с бурой жидкостью.

Каждый безропотно выпил. Пьер чуть помедлил, размышляя, не лишит его то средство разума. Но ощутив букет знакомых запахов, усмехнулся про себя и смело осушил бутылёк. Полынь, зверобой, ромашка… Хорошо, заодним и застарелый кашель подлечить. На его счастье, придворные глупцы так и не ушли дальше травок и порошков.

Только бы Борджей отошёл вглубь комнаты, отвернулся. Тогда Пьер получит шанс сделать то, что собирался. Можно, конечно, совершить обратное заклинание прямо сейчас. Хватит одного мгновения, чтобы раздавить пальцами пузырёк со смесью и второго – для произнесения слова. Но тогда его участь будет незавидна. Нет, нельзя попадать в их лапы, ведь он должен позаботиться о своей королеве.

В это время двое заключённых рядом с ним начали царапать руками свои лица и дико орать, будто пытались содрать горящую кожу. Борджей отпрыгнул в глубь лаборатории и дернул за рычаг. Тут же между ним и подопытными со скрежетом опустилась решётка. Это что-то новенькое! Когда в лаборатории хозяйничал Пьер, он не отгораживался от своих «пациентов». А Борджей слишком рассудителен, чтобы рисковать своим здоровьем.

Пьер, посмотрев на товарищей по несчастью, мечущихся в безумстве, тоже заскакал на месте, нелепо размахивая руками и корча страшные рожи. Между дикими пируэтами он высвободил из складок своей одежды бутылёк, и с силой сжал в кулаке, осколки впились в ладонь, разрезая плоть до мяса. Продолжая крутиться на месте, как грешник на дьявольской сковороде, Пьер стряхнул брызги по комнате и проговорил заветное:

— Aisimetra!

Больше никто не создаст проклятое зелье, а старые запасы рано или поздно иссякнут.

Теперь – к выходу! Если повезёт, и охранник ещё не вернулся, он выбежит из лаборатории и скроется тем же коридором, что пришёл сюда. Когда хватятся одного из заключённых, сперва найдут того бедолагу, которого Пьер отправил погулять по дворцовому коридору.

Выскочив из лаборатории, он увидел в конце коридора тёмную фигуру охранника. Пьер тут же принял степенный и деловитый вид и зашагал по коридору к центральной части дворца. Оставалось только надеяться, что охранник примет его за кого-то из придворных, только что посетивших лабораторию по какому-то делу. Но охранник, видимо, решил проявить бдительность и окликнул Пьера:

— Эй, кто такой?

Пьер не стал испытывать судьбу и бросился бежать. Стражник отстал. Видимо, его привлекли крики в лаборатории и он заглянул туда, чтобы убедиться, что королевский учёный и его труды в безопасности.

Дальними коридорами Пьер вышел во двор и спрятался в укромном месте, пока шли поиски негодяя, проникшего в лабораторию. Кажется, Борджей догадался, что потерявшийся на короткое время подопытный и человек, которому он дал пойло, не есть одно и то же лицо. До вечера во дворце не прекращались крики, беготня, поиски.

Пьера не нашли. Зато он нашёл свой давний тайник у старого раскидистого дуба под оконцем лаборатории. По этому же дубу, опиравшемуся тяжёлыми ветвями на каменную стену, ночью Пьер выбрался из дворца. По одной из этих веток он когда-то протянул веревку лебёдки, чтобы Мюселина могла передавать ему записки из-за ограды, возвращаясь с конных прогулок. Лебёдку давно обнаружили и снесли, а ветка снова сослужила Пьеру добрую службу. Уже за полночь он спрыгнул на мощённую дорогу по ту сторону стены.

 

Они скрывались в дальних провинциях в чужих домах, под чужими именами, жили уединённо. Когда закончились монеты из тайника, Пьер зарабатывал тем, что изготавливал снадобья и продавал их. Постепенно к нему приросло новое имя и новая слава.

Искать беглецов давно перестали. За семнадцать лет Рена принесла океану много воды, наверное, целое море. Джереми Второго свергли, а у Пьера и Мюселины, которых звали теперь Марко и Джиозетта Пеллегрини, подросла дочь. И Пьер сделает всё, чтобы ни один волос не упал с её головы.

Серые – те самые бунтовщики, которые когда-то подверглись вливаниям зелья – стояли сейчас по ту сторону двери, жаждая отомстить за свои жизни, превращённые в иллюзии. В последние годы Пьер ничего не слышал о банде и тешил себя мыслью, что всех их переловили гвардейцы, и больше никто не потревожит покой его семьи. Он ошибался.

Они здесь, и они не пощадят ни Пьера, ни Мюсселину, ни крошку Линдетт. Хорошо, что Линди успела принять зелье. Бедняжка не почувствует, как её убьют.

В дверь стучали, настойчиво, сердито. Доски сотрясали под ударами кулаков и эфесов. Пьер решил не оттягивать миг расправы, а может, надеялся на чудо: вдруг сумеет уговорить разбойников, откупиться, в конце концов. Он отворил дверь.

— Месье Пьер! Мы уже думали вас нет дома! – вскричал один из ввалившихся в комнату разбойников – мужчина средних лет со штрихами застарелых шрамов на лице.

— Ивни? – Пьер узнал того мальчишку, что выпросил у него тайну полыни.

— Наконец-то мы нашли вас! – крикнул другой бандит, скидывая капюшон. Пьер не помнил лица. Он помнил взгляд.

— Что вам угодно, господа? – осторожно спросил Пьер. Кажется, они пока не собираются убивать.

Тут бандитов будто прорвало. Они протянули к нему руки, как к мессии, и наперебой заговорили:

— Мы знаем, что у вас ещё остался тот эликсир памяти.

— Дайте нам его! Я не могу без моей Корнелии!

— Я хочу снова вернуться в детство!

— Я хочу в те годы, когда был богат и здоров!

— Я хочу снова на берег океана, в то время, когда были живы родители!

— Я… – каждый вспоминал лучшие моменты жизни, которым никогда не суждено было бы повториться, если бы не зелье Пьера.

Учёный окинул взглядом компанию.

— Но моих запасов хватит всего на несколько циклов для каждого из вас. Это чуть более месяца, а дальше…

— А дальше и не нужно, – мрачно сказал Ивни, – ни одно тело не проживёт больше месяца без еды и питья.

Они не винили Пьера, не он был первопричиной их бед. Просто каждый жил памятью и мечтой, в которую готов был окунуться ценой жизни.

Пьер вздохнул.

— Мюсиль! Открывай сейф. Нам эти запасы всё равно ни к чему.

Он отдал грабителям заветные флакончики. Мюселина протянула Ивни мешочек засушенной полыни.

— Вот, возьмите. Если понадобится вернуться в наш мир из мира воспоминаний, это поможет.

— Не надо, – Ивни мягко отвёл её руку. – Мы уже всё решили.

— Ивни, а как же Ассе… Амелия… Астерия? – спросил Пьер, не удержавшись.

Ивни махнул рукой:

— Забыла меня безо всякого зелья. Но это неважно.

Пьер запер за гостями дверь. Мюселина поднялась на чердак. Линдетт прижимала к щеке к воображаемого утёнка, похожего на пушистый клубок солнечной пряжи. Когда ей было пять, она так привязалась к этому птенцу, принесённому с охоты Пьером. Кормила пшеном и без конца тискала. Но участь птицы незавидна: тушка – на жаркое, требуха – на суп.

Мюселина помедлила мгновение и провела стебельком полыни по лицу девочки:

— Пора возвращаться из своих воспоминаний, дочь!

Полёт мёртвой птицы недолог.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 4. Оценка: 3,50 из 5)
Загрузка...