Наследник


 

…Не здесь. Не то. Не сюда. Тут счастья нет. Тут ужасно и мокро… Да обратно – нельзя! Никак. Куда угодно, в любую дыру – но не обратно!! Там, за огнем – только ужас… ой. Облегчение сшибло ее на колени, и вокруг взметнулся горячий пепел. Да ну его, счастье! Она же ускользнула. Смогла. Спаслась! Можно жить!

Ой, горячо! Штаны тлеют! И шнурки! Она вскочила и, пока хлопала по штанам и топала сама себе по ногам, озиралась вокруг: кто и был у костра - уже нет. Только пятки сверкают. И котелок она им с какими-то картошками своротила… Кострище угасло, маленькое, крохотное. Как удалось проскочить – непонятно. Белый пепел на глазах темнел от сырости. Одежка удиравших мальчишек дрянная, серая. Унылое какое место. Вот-вот дождик пойдет. Все и так мокрое. Сырое небо сверху, холмы и пригорки, покрытые жухлой мокрой травой вокруг – горизонта не видно; а тут мелкие, с мокрыми блестящими спинами, рогатые твари пасутся, смотрят стеклянными желтыми глазами, жуют – козы, что ли? Там, куда парнишки убежали, нищие скучившиеся крыши, темные от сырости; с другой стороны – рыжие кусты опушки, чахлые, затянутые какой-то дрянью сосны и елки. Вот туда нам и надо. Пока из-под крыш никто не явится… Пересидеть денек-другой где-нибудь под елкой, померзнуть, покараулить из этих кустов. Все равно им этих мелких рогатых пасти надо, побоятся-побоятся - и вернутся, костер запалят… Только как же здесь холодно… И мокро. Ну, зато тут точно никто не превратит ее в камень.

 

Из узких окон большого зала хорошо видна вся местность, над которой господствовал замок. Не так хорошо, разумеется, как из самых верхних комнат донжона, но тоже – достаточно… Те же холмы, те же леса, те же деревни и городишки на горизонте, реки и речушки, дымки над деревнями и земля, земля, земля... Его земля. Его небо. Его скука. Все и всё – его. Ох, как ноет колено…

Внезапно сердце обожгло короткой стрелкой чужого колдовства. В первый миг он лишь удивился, даже рассмеялся с глуповатой детской свежестью – давным-давно не приходилось удивляться. Он зашарил внутренним взглядом по всему подвластному пространству – да, это не примерещилось, кто-то чужой проник сюда, самым наглым… Или нечаянным образом? Он усмехнулся – удар чужой силы был ненаправленным и незнакомым, не сказать, что слабым… Но каким-то очень нежным. Что бы это могло значить? Он перешел к другому окну и всмотрелся в ту сторону, откуда принеслось это прикосновение чужих чар. Далеко в холмах еще недавно вился дымок пастушьего костра. Теперь не стало. Мгновение он раздумывал, потом подозвал пажа и велел:

- Коня. Свору. Следопытов и егерей. Сейчас.

В таком неожиданном случае лучше разобраться самому. Если это враг, то только он сам может с ним справиться, если это какая-нибудь подходящая добыча – то добыть ее должно своими руками. Пока люди готовились, он не спеша прошел переодеться, размышляя – кто же угодил в его владения? Какая все-таки нежная сила. Он даже не мог представить себе, что обладающее такой силой существо может быть нежным. К такой силе идут веками, жизнь за жизнью. Какая уж после этого нежность… Нет. Это не может быть какой-нибудь страшный или неодолимый враг. Более того, это существо – невзрослое. На несколько мгновений он замер и глубоко сосредоточился. В этой силе нет враждебности, значит, это не может быть какой-нибудь глупый потомок кого-либо из его врагов… Хотя от них никогда не остается потомков. Эта сила – всего лишь эхо проявленной воли здесь появиться. Теперь от этого существа не вытекает никакой… эманации. Или оно намеренно затаилось, или ему постоянное проявление силы не свойственно. Но это… Ребенок. Ребенок, одаренный волшебной силой. Завладеть им, воспитать его преданным…

Он одернул себя, чтобы не слишком размечтаться. Поймать, а там, если получится толковый слуга – и то хорошо… Стало не скучно – еще лучше. Но – ребенок? Он терпеть не мог детей, даже пажей и грумов в его замок присылали юношами, уже толковыми, обученными в специальном училище, заведенном старшим управляющим всеми его замками. Ребенок… Он хмыкнул. Действительно, давненько не бывало так интересно. Ради одного этого стоит предпринять прогулку. К тому же – рукой подать.

Во дворе моросило. Собаки на сворках, люди у оседланных коней. Подвели коня; с седла он махнул рукой, и люди почти одновременно взметнулись в седла. С высокого моста через ров он взглянул в сторону кромки леса за тем полем; подозвал егеря и велел:

- Гончих не брать, только ищеек. Собак не спускать. В Южные Выселки послать людей и доставить пастухов, что сегодня жгли костер на вон том поле.

Колено ноет. Спину тянет. Старость… Он пустил коня шагом. Спешить смешно. Ребенок все равно в такую погоду, да в незнакомом месте не убежит далеко, ищейки у него хорошие… Следопыты тоже. Он проводил взглядом пятерых всадников, на махах угнавших к деревушке. А почему бы и нет. Случаются ведь чудеса. В конце концов, разве не заслужил он за всю свою жизнь хотя бы маленького чуда, сделанного не его руками? На небесах чудесного много, почему бы и не свалиться оттуда смышленому мальчишке? Разве сам он не был таким мальчишкой, чужим для всех, обозлившимся – и полным силы? Да если б ему в то время, да наставника… Да, подобрать этого ребенка, пригреть, приручить, вырастить наследником – вот и будет кому передать страну с полными драгоценного барахла замками.

Много лет его терзала необходимость произвести на свет мальчишку, обладающего силой. Но до сих пор таких не родилось. Его дети бездарны. Да и давно уж все эти красивейшие дуры, от которых заводятся младенцы, осточертели ему до зевоты. Сначала боятся до обмороков, потом становятся навязчивы до омерзения, потом у них начинает расти животик, и тогда они вовсе перестают быть вменяемы. Их остается только отослать в специальное заведение, где они под соответствующим попечением разрешаются от бремени и выкармливают младенцев до подходящего возраста. Потом, если это мальчик, ребенка отправляют в ясли, подращивают, наблюдают и соответственно склонностям воспитывают либо писца или библиотекаря, либо лазутчика или воина. Да если б только намек на силу, если б хоть тень ее… Нет, не везет. А девчонок – бесполезные пищащие существа - в специально заведенный пансион, с наставницами в манерных танцах и в чем там полагается, а потом -пораньше отдавать замуж за преданных людей… Никто не может сказать, что он бросает своих детей. И от многих парней даже есть польза – да как ей не быть, если старшим его детям больше, чем по полвека? Дураков среди его детей нет. Но и одаренных, таких, кому он мог бы дать свое имя – тоже нет. И во внуках – за этим он тоже следил – тоже ничего не проявляется. Дар его редок и, видимо, слишком велик, чтоб его можно было унаследовать. А возможно, все дело в паре. Все его женщины, видимо, не в состоянии понести такого ребенка.

Он посмотрел вокруг, чтоб отвлечься от досады. Серое небо, жухлая трава. Дождь. Раскисшая почва чавкает под копытами… Кажется, когда он сам был ребенком, дождь не заливался так изо дня в день… Наверно, кажется. Детство на любую дрянь смотрит веселыми глазами. Он тогда тоже в мокрой, осенней желтой траве видел золото в бриллиантах. А сейчас – ну, гнилая трава… Все как всегда. Колено ноет и ноет.

Настоящие бриллианты и прочие сокровища в подвалах по сундукам. Толку-то от них. Кому оставить? …Что ж, если эти дуры ему не могут родить наследника, он разыщет его себе сам. Если вот этот нечаянный чудесный детеныш ни на что не годится - да даже если и годится - следует шире раскинуть сети и обшарить весь материк. Прочесать каждую деревушку. Не может быть, чтобы среди многих тысяч мальчишек не нашлось никого подходящего. В конце концов, он и сам сотню сотен лет назад был всего лишь сиротой-пастушонком. Не извел же он колдовскую породу под корень…

Именно потому, что вспомнил о детстве, на поле, с которого, заслышав кавалькаду, убегали козы, он смотрел на троих доставленных пастушат даже терпеливо. Пастушата были грязные, не тощие – его крестьяне никогда не голодают – но какие-то противненькие. Какая уж тут сила к волшебству. Что ж, наследственность есть наследственность. Обычай. Нельзя допускать случайного скрещивания, если нужна определенная порода: либо послушные земледельцы, либо преданные вояки, либо толковые купцы. Вот и у этих троих подростков, одинаково коренастых, коротконогих и белобрысых, - одинаково скошенные лбы, плоские затылки и мелкие сглаженные подбородки. Не идиотизм, но нижний предел нормы. Интеллекта ровно столько, чтоб всю жизнь ковыряться в навозе, жрать брюкву и плодиться под присмотром чуть более сообразительных старост. И не страдать от напрасных желаний. Поколения селекции. Домашний скот. Что ж, речью они на каком-то уровне владеют.

- Не пугайте, - велел он. – Мирон, спроси, почему погас костер?

Если старшего следопыта, и удивил вопрос, то виду он не подал. Спрыгнул с коня и, мгновенно преобразившись из ищейки в добрячка, подошел к мальчишкам. Заговорил негромко и ласково. Оцепеневшие парнишки мало-помалу пришли в себя и, не смея глаз поднять на своего властелина, однако, без лишней боязни таращились на Мирона – что ж, их никто не обижал. Земледельцев надо беречь и хорошо кормить… Брюква хорошо растет и в сырости. Он заметил, что больше говорит самый мелкий мальчик, пригляделся: волосы чуть гуще, глаза шире расставлены, сам пошустрее, косноязычная речь быстра и почти без пауз. Только все равно плохо понятно это примитивное наречие без падежей и времен. Мирон дослушал, вернулся к стремени и по кивку обратился:

- Мой господин, дети говорят, что из костра выпрыгнул огненный дух, поэтому они испугались и убежали. Сначала костер стал высоким, из огня вылепилось тело духа, потом огонь упал и потух, а дух остался. Что было после, они не знают, потому что убежали.

- Пусть этот, что пошустрее, покажет тебе кострище.

Масти взял мальчишку за руку и повел в сторону. И так прекрасно видно черное пятно кострища, опрокинутые рогатки и котелок с какими-то вывалившимися корнеплодами – не с брюквой. Черт его знает с чем. В материальных следах Мирон понимает больше. Сам он чувствовал легкий эфирный след, тянувшийся к близкой опушке леса, стойкий и свежий, но суетиться не собирался. Следопыт спустя пару минут вернулся и доложил:

- Господин, дух огня имеет обувь. На пепле и углях остались вот такие, – он показал величину, - следочки. Подошва с какими-то необыкновенными узорами и очень приметна. След также различим, хотя, конечно, существо легкое.

- Давай очень тихо вперед. Собак пока придержите. Нельзя не только спугнуть, но даже и напугать, - Он посмотрел на пастушат, оторвал красивую бляшку с седла и бросил младшему. – Этого в ученики к старосте.

В лесу текло с веток, тошнотно пахло поганками, мерзкие сизые бороды лишайника задевали плечи. Скоро сумерки. К темноте ребенок должен оказаться в замке. Нечего делать маленьким детям ночью в его лесу. Иначе к рассвету это будут уже не дети… То есть дети, да не люди… Тьфу, какая ж сырость; похоже, тут скоро даже у нечисти жабры отрастут… Следопыты, повинуясь знакам быстро вернувшегося Мирона, беззвучно ушли вперед, дугой оцепляя кусок леса впереди. Мирон подошел:

- На дерево залез. Маленький. Нас слышит.

Он кивнул и послал коня – медлить ни к чему. Зачем долго томить ребенка? Наклоняясь под склизкими ветками, с которых отваливались и прилипали к его плащу и шерсти коня заплесневевшие листья и клочки всякой дряни, он проехал немного и сам увидел невысоко на старом вязе цветную фигурку. Яркое живое счастье взорвалось в уме. Живой. Маленький. Нездешний. Чудесный. А ребенок озирался так, что было понятно – следопытов он уже видит. Это его-то следопытов! И следопыты-то не виноваты, мальчишка их больше чует, чем видит… И стоит он как на ветке ловко, не держится ни за что…

Он, не скрываясь, подъехал ближе, и ребенок быстро повернул к нему бледное личико, вздрогнул, и тут же подпрыгнул на ветке, раз, другой, все выше – и, как акробат, взлетел и ухватился за верхнюю ветку, моментально подтянулся, вскарабкался, и вот он уже стоит на ветке, так же ни за что не держась и высматривая следующую ветку над собой. Белка какая-то. Не хотелось бы силой ловить… И тут у него что-то маленькое и тяжелое выпало из одежды и шлепнулось в сырой мох. Ребенок опустил голову, замер, шаря по груди. Мирон метнулся из кустов, подобрал вещь, поднес – глянул ненароком – брови удивленно вскинулись. Он и сам удивился – на растопыренной рукавице лежало очень тонкое, изысканное украшение с посверкивающими изумрудиками, похоже, что средняя часть маленького колье. Он взял и разглядел: бабочки, цветы. Сказочные вещи. Таких наяву не бывает, он и сам их видел лишь в самых старых книгах… Вроде бы цветы должны летать? Или бабочки? Он посмотрел на ребенка – тот сидел, свесив ноги в странных башмачках, уже на самой нижней ветке и встретил его взгляд бестрепетно и требовательно. Какие глаза… Карие, сердитые, красивые… Лицо тонкое, нежное, волосы мокрые, бровки как нарисованные. Ох. Девочка. Девочка, переодетая мальчишкой.

Девочка! Да на что ж ему девочка?!

Он совладал с досадой, подъехал совсем близко и протянул ей украшение – она взяла невозмутимо, зажала в кулачке вместе с толстой цепочкой. Маленькая, худенькая, личико уставшее. Девочка. Но сила в ней… Сила есть. И смелость.

Разве это не чудо?  Да разве вообще бывают такие девчонки?

Хм. Девчонка. Разве будет толк?

Девочка не отклонилась, когда он протянул к ней руки, взял за талию и бережно снял с ветки. Показалось, что она нисколько не весит. Посадил перед собой, укрыл плащом и подозвал Мирона:

- Я поеду медленно. Ты – как стрела. Управляющему прикажешь приготовить Белую башню. Для башни не жалеть ничего – можешь сказать ему, что я везу принцессу. Пусть найдет несколько пожилых женщин в няньки, портних, пусть сразу шьют всякие там детские рубашки – и ужин сегодня будет раньше. Лети.

Девочка затаилась под его плащом, прислонившись к нему – она не испугана. Невесомая, крохотная, дитя – и такая отважная, какой ее могла сделать только настоящая сила. Он бережнее обнял ее и тронул коня.

 

Она не боялась. Она вообще мало чего боялась. Только одного – что превратят в камень. А здесь никто не превратит ее в камень. И сейчас, когда этот старый слабый колдун вез ее, бережно прижимая к себе и укрывая плащом, ей было немножко смешно и интересно. Он не обидит. Он думает, она – чудо. А разве нет? Она много может. Поэтому ее ненавидели все, и жизнь шла… Да как в клетке. А если уж и дед сказал, что лучше бы ей стать камнем… Тьфу. Все. Это осталось в прежнем.

Зато теперь она свободна. Огонь спас. Может, колдун и захочет ее посадить в клетку, да надолго ли? Огонь добрый, он снова спасет… Как же, однако, тут нехорошо… Темно… Мокрое все, противное. А от колдуна тепло, пахнет чем-то горьким, но не противно. Вот только непонятно, добрый он или какой? Повезло или не повезло? Какая разница. Разве может ее удержать хоть кто-то? Только сейчас можно не думать ни о каких кострах, ни о каких камнях… Ни о чем… Сон одолевает, и глаза смотреть ни на что не хотят. Противный мир. То есть ничего в нем совсем уж отвратительного нет, обычный, скучный, чужой. Незачем задерживаться. Нужно куда-нибудь дальше…

Замок сквозь усталость и сумерки показался ей нагромождением перевернутых, лежачих, поставленных на корму, сломанных и некрасивых кораблей. Но в замке светились огни – и там тепло и светло.

Загремел под копытами подъемный мост, и она подняла голову посмотреть на зубцы портокулисы. Зубцы были. Черные, мокрые, длиной в пол ее роста. И решетка в сколько-то тонн. Факелы на закопченных стенах, тени прыгают за пламенем… Один огонь дикий, бессмертный, все остальное скучное, старое… Бесполезное. Сколько лет этому замку? Сколько он еще простоит? Камни сырые, крошатся…

Во дворе, огромном, гулком, заполненном шарканьем шагов и звоном подков, было уже темно, и факелы на стенах трепыхались, как полудохлые рыжие птички - темноту не разгоняли. Люди, какие-то маленькие, мельтешили у стен, суетились. Конь встряхивал мокрой гривой, тяжело стукал копытами по булыжникам… Остановился и опять встряхнул, брызгая, гривой.

Колдун снял с нее край плаща, бесшумно и ловко, будто молодой, спешился. Она старалась внимательней разглядеть его, понять, что это за суть таится в этом старом человеке, мгновенно выследившем ее. Но разглядеть не могла – темно. Да и не умеет она видеть людей насквозь. Так живет, наугад. А что остается? Попробуй, научись… Он-то что в ней увидел? А если он почуял, что она много-много всего может и еще больше знает, потому что дед велел ее учить строже всех других своих внуков и правнуков? А вдруг Колдун тоже почуял, что она может настолько много, что ее лучше превратить в камень? Дед ведь решил именно это… Потому что каменные дети тихо стоят в углу в полумраке кабинета деда и больше никому не опасны?

Но здесь дед ведь ее не найдет?

Колдун протянул к ней руки, и она опять позволила себя снять, как недавно с ветки. Да, о ней здесь будут заботиться. Здесь не поймут, кто она такая. Досадно, что, когда он вот так несет ее на руках, бережно прижав к себе как сокровище, не видно его темных глаз. Впрочем, по таким темным, старым глазам немного поймешь.

Замок был большим, но ей было, с чем сравнить, и, пока колдун нес ее по богато убранным переходам, залам, покоям, стало совсем скучно и захотелось спать. Дом, оставшийся в прежнем, был куда огромней – целый город, и куда прекрасней…Но тут, по крайней мере, было тепло. А в столовом зале, где он наконец поставил на ноги, в дальнем конце пылал огромный камин. Если разбежаться и туда кувырком… А что там, на той стороне? Какие напасти? Снег, дождь, пустыня? Или, тьфу-тьфу-тьфу, дом, кабинет деда? Риск есть. Ладно, спокойно. Она промокла, устала, а тут тепло. И обильно накрытый огромный стол, от которого так вкусно пахнет.

Колдун смотрел ласково и внимательно (дед никогда так не смотрел!) – высокий, почти огромный, со старыми умными глазами. Но умных глаз, изучавших ее, много было. И старых, и юных…. Она вспомнила о выпавшем из ожерелья среднем кружочке и снова огорчилась. Вынула его из кармана куртки, повертела, пытаясь понять, как так случилось. Колдун сел на стул рядом и протянул ладонь. А что, он ведь может починить? Она положила кружок ему в руку, стащила с себя насквозь промокшую курточку, положила на соседний стул, расстегнула лямки мокрого снаружи и отсыревшего внутри комбинезона и, скинув мокрые ботинки, долго из него выбиралась. Колдун следил за ней, подняв брови. Она, смутившись, одернула измятый оборчатый подол платья, потом стащила с себя влажный тяжелый свитер и наконец добралась до ожерелья. Расцепила замочек под мокрой косой и, осторожно сняв, положила его, тяжелое, на край стола. Без ожерелья стало немножко страшно. Оно, подарок деда, было - как последняя связь с прежним. Ох, только не думать. Не думать. Не вспоминать.

Колдун прекрасно ее понял. Он вложил центральный кружок в гнездо, причем сразу правильно; без чар, лишь мощным физическим усилием пальцев поджал отогнувшиеся зажимчики на место. Она невольно улыбнулась ему. Потом они вместе долго возились, зацепляя крошечное звено цепочки куда нужно – у него были слишком большие пальцы, чтоб с этим справиться, но когда она зацепила наконец крохотное разомкнутое звено, он сжал его почти без усилия. Теперь все держалось крепко… Только почему центральный кружок вообще отцепился и выпал? Он ведь был под свитером и курткой, она ни за что не цеплялась ожерельем, чтоб так повредить его… Она вообще его очень берегла, почти не надевала, только любовалась.

- Спасибо, - надев ожерелье и полюбовавшись, с радостью поблагодарила этого чужого человека.

Тот кивнул с улыбкой и тоже что-то сказал. Странные у него все же глаза. Темные, бездонные. Ласковые. С ожиданием каким-то непонятным. Не жадные, а словно бы умоляющие о чем-то. Ей вдруг стало холодно в тонком платье. Оно было из плотной черной тафты, все в черных и золотых вышивках, в мелких изумрудиках и алмазах, тяжелое и колючее, с пышной оборчатой юбочкой – очень красивое, новенькое, праздничное, первый раз надетое сегодня утром – а теперь влажное и измятое. И колготки мокрые, особенно коленки и ступни. Холодно без обуви на каменном полу. Она посмотрела на мокрые башмаки – в грязи и прилипших травинках и листиках – не обувать же их. Черные туфельки с крошечными золотыми бабочками на пряжках остались Дома… И нечего их вспоминать.

Колдун глянул ей на ноги и тут же поднялся, подхватил на руки и понес к жарко пылающему камину. Тепло потянулось навстречу, и она засмеялась невольно, протягивая руки к огню. Колдун остановился и о чем-то серьезно спросил. Потом засмеялся и посадил на ближайший к огню высокий стул, придвинул вместе с ней к столу; сам сел напротив и велел что-то слугам. Тех вдруг набежало что-то очень уж много, мелких и худых, в серой красивой одежде. Они забрали и утащили ее сброшенную на том конце стола мокрую верхнюю одежду, подсунули ей под ступни скамеечку с мягкой подушкой. Худенькая женщина осторожно укутала ей плечи невесомой золотой шалью и вытащила поверх влажную косу. Сразу стало теплее. Колдун не смотрел на слуг, он смотрел лишь на нее и улыбался. Но попятившуюся было с поклонами женщину остановил вопросом. Та тут же опустилась на колени, прижала руки к груди и пугливо, но обстоятельно ответила. Колдун кивнул и с несколько странной интонацией, будто обращался к тупому ребенку, внятно сделал несколько распоряжений. Сама она уже согрелась и потому, может быть, чрезмерно осмелела. Ей стало вдруг интересно, о чем он говорит. Она знала, как научиться понимать любой новый язык. Для этого нужен симбионт – но все симбионты и, кажется, вообще весь расцвет технологического синергизма остался дома. Но ее еще маленькую научили, как можно сделать любую нужную вещь из огня, если, конечно, понимаешь, как эта вещь устроена. Ее больше всего интересовало устройство симбионтов, и что там простенький лингвистический… Она встала, подошла к огню и поймала ближайший лепесток огня, не дав ему улететь за братьями в пустоту и дым трубы. Погладила, как котенка, потом свертела из него обруч симбионта и сосредоточилась, вытягивая плазму в плети и пасмы венка и задавая программу всем кваркам и мюонам сгорающего и никак не могущего сгореть в ее руках газа. Надела огненный обруч на голову и повернулась к людям – теперь надо слушать. Но слушать было нечего: слуги все скорчились на коленях лицами в пол, а сам колдун, побледнев, смотрел на нее с восторгом и изумлением. Его кружевной воротник слегка дрожал. Руки тоже.

- Говори со мной, - попросила она. – Кто ты такой? Как тебя зовут? Ты - царь здешнего мира?

 

В замке, несмотря на роскошь, было сыро и почти всегда – холодно и противно. Да и экзотическая наивная роскошь занимала ее только поначалу. Как и тот факт, что она теперь здешняя царевна. Жить среди роскоши и церемоний было так же неудобно, как носить чудовищные платья, которых, унизав и усыпав тяжелыми драгоценностями, натащили для нее так много. Пышные тяжелые, многослойные юбки до пола, жесткий панцирь корсета, узкие рукава отбивали охоту шевелиться. Из любопытства она позволила так себя нарядить, повертелась перед зеркалами, попробовала потанцевать – и тут же переоделась в свое. Потом распотрошила первое попавшееся новое золотое платье – к ужасу нянек, особенно главной, грузной старухи с маслеными поросячьими глазками – потребовала швейные принадлежности и принялась за дело. Возня с тяжелой тканью, тесьмой, пуговичками, крючочками и с иголками и нитками на тяжелых катушках ее отвлекла от мыслей. Колдун – ему доносили о ней все - прислал робких белошвеек, вышивальщиц и прочих мастериц. Они сперва тряслись от страха, но попривыкли быстро – смешно бояться маленькую девчонку, плохо понимающую в выкройках. Но она не лезла при них к огню, быстро училась, они – тоже, и уже к вечеру первого дня было готово очень хорошее и правильное платье. И красивое. Со всем остальным дело тоже пошло на лад. Туфельки и башмачки ей вообще все понравились с первого взгляда. А так же всякие смешные брошечки, заколочки, подвесочки, цепочки и всякие другие украшения, которыми были переполнены сундучки и шкатулки, сплошь уставлявшие комнату с зеркалами возле спальни. Но они все равно были куда грубее и проще ее ненаглядного ожерелья, которое она не снимала никогда. Ей понравилось играть с яркими драгоценностями, но, в общем, это было скучно. Впрочем, как и шитье. На несколько дней удалось отвлечься рисованием узоров для вышивальщиц – очень уж трудно было выучиться правильно рисовать на рыхлой толстой бумаге кисточкой так, чтоб жидкая черная краска не расплывалась.

Потом опротивело все.

Она едва отыскала в ворохе гардеробной свое черное платье, надела и, прогнав всех нянек, затаилась в холодных, бестолково роскошных комнатах. Хотелось домой. Уверенности, что она сделала правильно, когда прыгнула в огонь, спасаясь от участи стать каменной куклой, у нее и так-то было не слишком много. Ведь ходили слухи, что дед иногда оживляет своих каменных детей и посылает их с важными и жуткими поручениями. По мере надобности. Каменные дети не растут и не стареют. А, как страшный боеприпас, ждут своего часа в полумраке дедовского кабинета. А она и так уже слишком большая, сказал дед, мол, ей пора… Вот тогда она и прыгнула в камин. Все. Она не будет каменной куклой.

И исправить все равно ничего нельзя. Вернуться – невозможно. Хотелось плакать от беспомощности. Но что слезы – вода… Когда наступили сумерки, в комнатах стало так промозгло, что она сама – занозив об дрова палец - разожгла огонь в большом камине, притащила большую подушку и устроилась как можно ближе к огню.

Вытащила занозу. Огонь согрел и успокоил. Да, она все сделала правильно. Вот только это место, где она неожиданно оказалась царевной… Какое-то неприятное. Но, может, это все из-за поздней осени за узкими окнами, из-за пышного бесполезного богатства, прикрывающего убогость средневекового быта? Зато никто тут не превратит ее в камень.

Как холодно… Только у самого огня тепло, но весь жар бессмысленно уносит в трубу и, стоит огню погаснуть, комната снова сделается холодной и промозглой. Она постаралась вспомнить, как дома поддерживался микроклимат в комнатах, когда снаружи осень или зима, но поняла, что вообще этого не знала. Пол под ковром в ее комнате всегда был теплым, а когда снаружи снег – теплыми становились и стены. Никаких каминов. Кроме того, ужасного, старинного, в покоях деда…Только в нем она впервые в жизни увидела огонь года два назад. Дед, когда потом присылал за ней, всегда велел разжигать огонь в камине, даже летом, и разрешал ей играть с ним. Рядом с огнем легче было с ним разговаривать. Тогда деда она не боялась, хотя его вопросы всегда были куда острее и важнее вопросов всех других. И у него изредка можно было спросить что-то самое важное… Он был добр. Ожерелье подарил. Но вдоль темной стены его кабинета стоят каменные дети… И она видела там место для себя.

 

Утром колдун прислал за ней, подарил красивый золотой веночек с рубинами и спросил, чего бы ей хотелось. Он явно был в курсе, что вчера она вела себя как капризная маленькая дурочка, и искренне хотел ее развлечь. Ей хотелось теплого пола и солнца за окнами, но это ведь смешно… Она только спросила, долго ли еще до снега. Колдун ее не понял, и до обеда они беседовали о временах года, эклиптике планет и прочем природоведении. Оказалось, что в здешнем мире плавной смены времен года нет. Есть только два периода, серый – когда мокро и холодно, и белый, когда сухо и жарко, и белое солнце льет такой жгучий свет вниз, что люди прячутся под каменными крышами и уходят в подземные города. Она просчитала возможную эклиптику планеты и огорчилась. Времени у этого мира оставалось очень мало. Но Колдуну она не стала этого говорить. На его век планеты хватит. И все меньше ей казалось смешным, что самый могущественный человек и волшебник в этом мире не знает азбуки природоведения. Еще он мягко пытался выяснить, откуда она взялась тут посреди поля из пастушьего костра, но не рассказывать же про дом… Она только все-таки проговорилась про теплые полы.

- Тебе скучно, - задумчиво сказал Колдун. – Ты тоскуешь о своем доме и тех, кто тебя там любил. И ты совсем еще ребенок… Верь мне, я буду очень тебя любить и выполню любое твое желание. Хочешь… Хочешь, у тебя будут подружки, такие же маленькие девочки? Тогда не будет так скучно?

Нет, про дом точно нельзя рассказывать. И нельзя говорить, как противен этот серый холодный мир, такой сырой, такой чужой, такой старый. Такой никчемный. Ну, замок. Стены крошатся от сырости, горничные бьются с плесенью, не в силах победить… Мокрые поля вокруг…Тучи серые, солнца нет. Тут не то что роботов и воздушных кораблей, тут даже велосипедов нет…Она чуть не заплакала, вспомнив свой нарядный голубой велосипедик с белыми колесами и рябь фиолетовых теней на веселой парковой дорожке. А вокруг яркие громадные клумбы… На синем небе солнышко… Так, не реветь. Не сметь. Стоит ему проведать, что ей тут противно, охрану ужесточат. Собственная мысль ее удивила: она что, уже хочет сбежать отсюда? А разве – нет? А разве – не давно пора?

- У меня никогда не было подружек, - конечно, в книжках она читала, что дети дружат между собой, играют друг с другом. - Для детских забав у меня не было ровни.

- Так здешние девчонки и не будут тебе ровней. Даже мои дочери.

- Твои дочери? Разве они не царевны?

- И без того много чести – быть моими детьми.

- У тебя их много?

- Я не считал. Никто из них не пошел в меня, потому никто не имеет значения.

Это было ей понятно и знакомо:

- Да, настоящий наследник может быть только один, - думала она, оставаясь на удивление равнодушной, о другом, хотя очень не хотелось даже себе задавать этот вопрос, не то что самому Колдуну: - Если ты сделал меня царевной, значит, ты рассчитываешь взять меня замуж, чтоб я родила тебе этого самого настоящего наследника?

- Об этом еще слишком рано говорить. Да девочки вообще не должны говорить о таком, - поморщился он.- Они даже знать о таком не должны.

- Это же просто биология, - изумилась она, вспомнив довольно скучный учебник со схемой ДНК на обложке.

- Что? Так, ты сама еще ребенок. Но – ты права, свет моих очей, именно это я и планирую.

Да, надо уходить отсюда, спасаться. И чем скорее, тем лучше:

- Ты даже не знаешь, кто я и что таится в моих генах…

- Ты? Ты - волшебница. …В чем таится?

- В наследственном материале, - она все детство краем уха слышала недомолвки больших по поводу своей наследственности, и привыкла считать, что там скрыто много кошмарного. Иначе дед никогда бы не следил за ней с таким пристрастием… Нет, о своей наследственности она тоже не хотела думать. - Откуда ты знаешь, что на свет не появится чудовище?

Колдун наклонился к ней, глядя жадно и остро:

- Ты не похожа на чудовище.

- Ты тоже. Но это не значит, что в действительности мы не монстры.

- …Ты – всего-навсего напуганная и одинокая маленькая девочка, - подумав, отклонился Колдун. – Ты, по-видимому, сирота. И нуждаешься в защите. Слишком рано предлагать тебе руку и сердце, потому я предлагаю тебе сейчас лишь свою защиту. И любовь, которая ничего не требует.

Он смотрел тепло и настолько человечно, насколько вообще был человеком. Он в самом деле говорил то, что думал. И вдруг этот старый и коварный человек добавил еще искреннее, еще честнее:

- Ты – как свет во тьме.

И вот тут ей стало по-настоящему страшно, потому что он не лгал. Она в самом деле ему – как свет во тьме, он видит в ней спасение. Он заметил ее страх и тут же отодвинулся еще дальше, сказал с горькой усмешкой:

- Ты пришла сюда из какого-то другого мира, который, кажется, светлее и добрее, чем мой. Пришла совсем недавно… И хочешь, очень хочешь обратно.

Она отчаянно помотала головой:

- Нет, нет, не хочу!

- Хочешь, - улыбнулся Колдун. – Здесь тебя ничто не радует, но, думаю, постепенно ты привыкнешь… В конце концов, как бы ни был твой прежний мир прекрасен, ты убежала оттуда. Значит, не так уж там тебе было хорошо. А здесь я все сделаю, чтобы ты радовалась. Так что насчет подружек?

 

Да, она убежала. Да, ей было там, в этом прекрасном и добром прежнем мире, полном технологического совершенства и звездных кораблей, плохо и страшно. Потому что она была особенная. Лучшая из всех, как сказал дед. И поэтому раньше всех других его внуков должна была стать каменной…И в кабинете появилась бы самая маленькая по росту каменная кукла. Да, лучшая. Потому и не там, в кабинете, а – здесь.

Она достала свое ожерелье с изумрудами из-под платья, сняла и разложила на подоконнике. Красивое. Такое красивое, что не привыкнуть – при каждом взгляде сердце вздрагивает. Разве такие вещи дарят тем, кого хотят превратить в каменную куклу? А все вокруг, не один дед, наверно, этого хотели. Потому что она очень опасна. Ох, ну ладно, никто ее не ненавидел, да, но все держались настороже, с опаской – ждали неприятностей. Глаз не спускали. Всегда – присмотр. Контроль. Строгий надзор. Не то чтоб она была свободолюбивой и мечтала летать на воле, - нет, она боялась открытых пространств, людей, громких звуков и лучше всего чувствовала себя в знакомых комнатах, особенно в классе, в уголке с креслом для чтения: когда отвечены все уроки, ей разрешалось там немножко посидеть с простыми книжками… Она просто не хотела, чтоб дед превратил ее в камень. И все. Она хотела просто жить.

Так, нечего думать о прежнем. Вернуться – она посмотрела на пламя в камине – можно, да. Простые энергии. Нетрудно. Вывалится из дедовского камина на тот же покрытой замысловатой чеканкой медный лист, прикрывающий черный паркет, с которого прыгнула в огонь девять…нет, десять дней назад. И что дальше? Дед будет рад. Ох как рад. Почти так же, как когда она была совсем глупой малышкой и училась играть еще не с самим огнем, а лишь с золотыми и малиновыми угольками и колючими искрами, и у нее впервые получилось слепить живую игрушку… Так, стоп. Не вспоминать. Да, она спаслась от прежнего. Тут ее не превратят в камень. Колдун этого не умеет. Ужас в прошлом.

Ну, так что же делать с настоящим? Ведь с самого начала она почувствовала, что этот мир – «не то», что он безрадостный и никчемный. Но не хватило духу прыгнуть в огонь снова. А теперь приходится думать о Колдуне, который собрался вырастить из нее себе супругу. Чтоб она произвела на свет наследника ему, еще одного колдуна. Ага, еще чего. Но колдуна жалко, потому что у него тоскливые глаза. Он слаб. Любая магия – слаба и конечна. Всемогущей может быть только наука. А тут нет школ и ученых. Тут только этот колдун с тоскливыми глазами, как паук, опутавший своей волшебной паутиной весь этот жалкий мирок. Ему скучно. Он не в силах произвести на свет настоящего наследника. У него нет пары. Но она ни за что не будет ему парой. Никогда. Она никому парой не будет. Ровно точно так же, как никому не будут парой ее каменные братья и сестры, стоящие вдоль стен в темном кабинете деда, где каждый звук замирает, едва родившись… Они навсегда должны остаться детьми, говорил дед… Она не понимала, почему. А Колдуна жалко. Почему наследниками бывают только мальчики? Может, потому, что мальчики смелые и решительные? Не то что она, трусиха… Она от ужаса только решительная. Прыг, и все. И на ту сторону, в другое пространство. Только огонь нужен… Пора собираться. И так уже застряла здесь, как дурочка, самоцветные блестяшки перебирала, платья ненужные шила… Но колдуна жалко. А ему - ее жалко. Как он быстро догадался, что ей дома было плохо? Так что же делать? Просто сбежать? Она повернулась к холодному вычищенному камину. Дров накидать недолго, вот лежат, растопить, и все…Огонь может все. Все? Да, все.

 

 

За окном никогда не кончается дождь. Колено все ноет. Не унять. Ничем не разогнать эти сырые облака. Льет и льет. Девочке тошно смотреть на всю эту серую сырость. Его мир в ее глазах убог и беден – и даже если бы вокруг замка мир был солнечным и зеленым, как в несколько еще нежарких, но ясных дней весной, после которых наступает белая жара, девочке все равно тут было бы скучно. Ей неинтересны робкие подружки, хотя для игр с ней отобрали трех самых смышленых ее ровесниц и даже переодели в специально сшитые платьица, такие же, как у нее. Ей не нравятся аляповатые драгоценности. Она перестала бегать по замку и заглядывать во все комнаты – наверно, потеряв надежду найти хоть что-то интересное. Она больше не надевает свою мальчишечью одежку и не катается на подаренном пони в начисто промытом дождем дворе. Она почти ничего не ест, как бы не старались повара. Ее карие глазки не улыбаются и не оживают детским любопытством. Она плачет ночами. Он прислал ей котенка, но его нянчат ее подружки, хотя поначалу она, как любая девочка, обрадовалась крохотному зверьку… Как удержать ее? Чем? Заточить в башню? Она сделает себе крылья из огня и улетит. Она сказала, что этот мир обречен. Что в лучшем случае у планеты – что такое планета? – есть три-четыре тысячи лет до того, как изменения орбиты – что такое орбита? – превратят климат – что это? - в совершенно непригодный для теплокровных животных. И растения тоже погибнут. Сельскохозяйственное общество обречено. У него не было причин ей не верить. Ее хорошо учили. Магия ее прежнего мира сильнее, чем здешняя. И ее, вероятно, готовили к тому, чтоб сделать великой волшебницей… Хотя она лепечет что-то о науке, о школах, что бы это ни было, о какой-то «тизике»… или «физике»? Не важно. Она права. Он помнил по детству легенды о ясном и нежарком солнечном лете, об огромных урожаях пшеницы, о тучных стадах, о яблоневых и вишневых садах. На картинках в старых книгах нарисованы цветы и фрукты, которых сейчас нигде не найти. Их нет. Если легенды правы, погода постепенно превращается во врага и в конце концов прикончит всех. Козы вымрут, брюква сгниет. Следопыты и егеря говорят, что оленей, кабанов, даже зайцев в лесу почти нет. Леса захвачены ядовитым лишайником, плесенью и склизкими зловещими грибами, завалены догнивающими стволами громадных деревьев, которых никто, даже он сам, не помнит стоящими…

Паж доложил о няньке. Старуха являлась с отчетом в полдень и по вечерам, и с каждым разом румянца на ее гладкой физиономии убывало. Да и сама физиономия теряла гладкость… Сегодня она была аж сизая, а синеватые губы тряслись. Все ее шали и обвисшие юбки тоже тряслись.

Он молча кивнул. Старуха кое-как собралась и доложила:

- Ночью не плакала. Завтракала получше. Пила молоко. Но… котенок. Котенок!

- Что «котенок»? – терпеливо спросил он. – Успокойся, Марфа. Ты хорошая нянька.

- …Велела растопить камин… Сидела на полу перед… Думала. Играла с котенком. Потом… - старухе отшибло дыхание. Она перемоглась, икнула и продолжила: - Голыми руками… Выгребла угли и слепила… котенка. Пару раз совала его в огонь и что-то шептала… Живой котенок-то… Получился живой. Теперь остыл, и – шерсть серая, как у нашего, уши… Глазики… Живой. Играет. Мяукает. Я не могу отличить, который наш, а который… из угольков.

- А девочка? Она играет с котенком?

- Нет, - старуха потрясла головой. – Она задрожала и велела немедленно их убрать из каминной. Она сидит и смотрит в огонь… Ах да. Она велела поймать мышь. Но не давать котятам. А принести ей. В клеточке. И еще велела принести дров. Самых сухих, самых лучших. И велела, мой господин, передать вам, что, если вы соблаговолите, прийти к ней.

- Пусть приходит сама, - мягко сказал он. В конце концов, она всего лишь маленькая девчонка, даже если она лепит живых котят из углей. Девчонки должны знать свое место. Даже царевны должны быть послушными. – Распорядись, чтоб тут затопили камин. …Лучшими дровами.

 

Свет его очей явилась хмурая, серьезная, невыносимо умная даже с виду. Нехорошо, когда так умны девчонки. Когда они так много знают о природе вещей. Опасно. И неприятно… Ох. Какая же она крохотная, тоненькая. Ростом ниже дверной ручки… Какая нежная. Как много ума и характера в этом жалком тельце. Зачем ее воспитали – такую? Что это за страна с той стороны огня, в котором крошечные девчонки так сильны? И опять она в своем черном платьице и без единого украшения. Подол и рукава в золе…Сердито сверкнув карими глазками из-под бархатных бровок, она поставила на край стола узорную золоченую клеточку с облезлой мышкой:

- Добрый день.

- Здравствуй.

- Я не могу выйти за тебя замуж, - мрачно сообщила она. – И ты не сможешь меня заставить, правда?

Сердце, жалкое, стиснулось, как у глупого мальчика. Она опять права. Она - ребенок, он – старик. Она никогда не полюбит его, как ни задаривай драгоценностями. Ей плевать на драгоценности. Она, наверное, хочет звезды или луну с неба – которых в это время года не видно из-за глухой пелены облаков.

- Ты не горюй, - еще мрачнее сказала она. – А ты что, меня полюбил?

Какие невыносимо прямые вопросы она задает. Он только кивнул.

- А мне нельзя никого любить, - она открыла клеточку и брезгливо вытащила запищавшую мышь. - Потому что любое существо, которое я поцелую, превратится в камень, - она, морщась, смотрела на извивающуюся мышку, которую двумя пальцами уверенно держала за шиворот. – Ффу… Что-то я не понимаю, жалко мне ее или нет… ну, мышиная жизнь и так короткая. Так, быстро, - скомандовала она самой себе и, почти нежно пригнув вниз зубастую мордочку мышки, мгновенно прикоснулась губами к ее голове. – Ой, ффу… - бросив на стол загремевший камешек, принялась вытирать губы рукавом. – Вот, видишь?

Он наклонился к столу – глаза стали хуже видеть, что ли? Или в комнате потемнело? Мышь не превратилась в булыжник, она - стала каменной. До последней шерстинки. Скрюченные лапки с жалкими пальчиками, бусинки глаз, от удара об стол обломившийся тонкий хвостик. Серый камень на изломе чуть искрился.

- Вот, - сказала девочка и заплакала. Схватила мышку и швырнула в пламя камина. – Ужасно. Да, и неправда, что ты меня любишь, потому что ты даже не спросил, как меня зовут…

Она опять права. А девочка быстро вытерла слезы и хмуро сказала:

- Но я тебе все равно помогу. Потому что ты меня пожалел… И вообще. Хотел, чтоб мне было тут хорошо. Ну… Тебе Марфа ведь уже рассказала про котика? Вот и думай… Из огня я могу создать что угодно. И кого угодно. Из углей – углеродный каркас, а дальше… ну? Что, если ты получишь в наследники себя самого?

- …Себя самого?!

- Ну, не старенького, как сейчас, - великодушно сказала она. – А младенчика. От нуля. Как бы новорожденного. И будешь воспитывать, как тебе надо. Только я не знаю… Поможет ли это твоему миру.

- Поможет. Если ты останешься и будешь учить его вместе со мной. Всему, что знаешь сама.

- Нет, - грустно сказала она. – Если я прикоснусь к нему, я сама превращусь в камень. В черный кварцит. А то и в габбро. Так что? Лепить младенца?

Потеряв дар речи, он кивнул. Девочка сорвалась с места и побежала к камину, разворошила кочергой горящие дрова, отбросила кочергу и, как куклу или ребенка, схватила на руки пылающую головню и стала качать, что-то неслышно мурлыча – и все смотрела, смотрела не на головню на руках, а в огонь. Будто видела что-то прекрасное с той стороны огня. Она – не маленькая, - вдруг почуял он. Она – древняя, как земля. Ее сила – сродни первородному огню, миллиарды лет плавившему горные породы. Она сама – огонь и камень… Природа. Девочка. Сейчас уйдет, - обожгло сердце. Одна. Навсегда. Он больше ее никогда не увидит… Что же делать? Удержать? Удержать здесь это чудовище? Но... Мысли путались.

Почему не горит ее платье? Волосы? Почему… Вопросы умерли в его уме, когда он увидел, что головня, пылая, шевелится в ее руках, а она нежно укутывает корчащееся малиновое, светящееся тельце в пеленки, которые торопливо выхватывает из пламени камина. Так не бывает, - жалко содрогнулся его старый ум. Ныло колено. Он на миг закрыл глаза. Открыл. Девочка нежно положила пылающую куклу на латунный лист перед камином, поправила пеленки. Кукла шевелилась. Беззвучно открывала черный ротик.

- Это ты, - устало сказала ему девочка. – Твое подобие. Твои гены. Клон. Не бойся. Может, у твоего мира и появится надежда… И вы что-то поймете о природе вещей. И о девочках. Три тысячи лет – не так и мало.

Он почти не слышал ее. Ребенок на латунном листе перед камином светлел, и уже не шевелился – барахтался. Издавал детские слабые звуки… Зачем тут положили ребенка? Спасаясь от безумия, он посмотрел на девочку. А она вздохнула, пожала плечами, отвернулась - и прыгнула в огонь, как в протянутые навстречу руки.

Исчезла.

Превратилась в огонь и исчезла.

Огонь в камине тоже исчез. Потух. Не искры, ни уголька. Ребенок на полу закричал, молотя белыми кулачками, сильно и громко закричал, требуя рук, любви, жизни. Не думая, он подхватил на руки теплое тельце: полное подобие. Черные жесткие – его – волосы, и морщится… Он сам так морщится… Сердце взорвалось. Все. Вот оно – спасение. Все будет хорошо.

Когда он наконец положил ребенка на стол, чтоб позвать нянек, алые пеленки сползли с дрыгающихся крепких ножек.

Это девочка.