Юлия Малинина

Наблюдатель

 

Утро. Четвёртый день подряд идёт дождь. Ветер, мстительный и озлобленный, швыряет его людям под воротники плащей, выплёвывает в глаза, перепутывает с волосами... Однорукому нищему, сидящему на бордюре у автобусной остановки с картонкой «ПОМОГИ» у костлявых ног, дождь промочил джинсы и залился через дыры в подошве в носки ботинок. С просаленных, крысиного цвета, волос нищего капает вода. Глаза его красные, в тех местах, где должны быть белыми, и пустые там, где когда-то купалась в синеве мысль, с одинаковым безразличием следят за снующими в упорядоченном хаосе прохожими, грязным хромым бродячим псом и тонкой трещиной в сером асфальте. Этим глазам видно всё, что есть в настоящем грязного, злого и безнадёжного. В радостном возбуждении они следят за лёгкой рукой карманного вора, усмехаются подставленной подростку обозленным работягой подножке, завидуют, заслышав звон мелочи, брошенной стоящему у входа в подземный переход слепому скрипачу. У человека с такими глазами чувствительная завистливая душа и нервное обиженное сердце. Хотя и здоровое – бьется убого-ровно – так тикают старые маятниковые часы, заброшенные на чердак правнуком обедневшего аристократа. И никому нет до него дела. Мне тоже. Никакое тело не может быть всеобъемлюще абсолютно важным для того, кто знает, насколько мимолётно всё осязаемое, насколько всё телесное обременительно и неоправданно; для того, кто никакого тела не имеет. Сердце нищего нужно мне только сегодня и только потому, что благодаря ему его худое, обезображенное тело может сидеть, его грязные больные легкие – дышать, а большие пустые глаза останутся открытыми. Глазами-то я и воспользуюсь. Пристроюсь в тусклом блике расширенного зрачка и буду наблюдать.

Нищий почти не моргает. Через толстые упругие стёкла его глаз мир видно близко и чётко. Широкую автостраду, слившуюся со стенами зданий в один просторный пепельный фон, живые точки автомобилей, преимущественно черных, белых и серых, и людей всех размеров, оттенков и возрастов.

К остановке подъехал автобус. Когда его двери открылись, неопрятная злая женщина вывалилась на улицу, врезавшись локтем в упругий круглый живот стоящего у дверей мужчины, и до меня донеслось её хриплое «прошу прощения». Быстрое, тихое, лицемерное и сухое. Мужчина услышал его, но отвернулся, никак не показывая, что почувствовал толчок. Никому ненужное «прошу прощения» подхватилось ветром, пролетело два метра, срикошетило от металлического каркаса остановки и вернулось к хозяйке. Оно приземлилось в углу её мятых постаревших век и продавилось в уголках тонкой складкой презрения, смешанного с виной. С вином. Его аромат был смешан с её дыханием, тёмно-бордовом туманом заполнившим плотный влажный воздух. Терпкий, кислый, сладкий запах. Такой же остался на стенках высокого стеклянного бокала в её маленькой желтой кухне. Немытого бокала. Она пила из него ночью и сейчас почти выветрившийся тёплый тогда туман в её голове потяжелел до дурноты. От шума и духоты в автобусе разболелась голова и оттого, торопясь оказаться на воздухе, она излишне энергично шевелила локтями. И, возможно даже, что она даже намеренно задела ими никак не уходившего с дороги мужчину. Но нет никакого «возможно» и она точно сделала это намеренно.  Я-то знаю всё о ней: её имя, мысли, возраст, сколько у неё детей, друзей, где она родилась, чем грешила и от кого унаследовала свои редкие бесцветные волосы и длинные кривые пальцы. В детстве она мечтала стать учительницей. Тридцать лет назад она родила первую дочь, двадцать восемь лет назад сына, десять лет назад умер её муж, пять лет назад – мать.  Вчера она узнала, что у неё рак. А тот мужик оказался таким огромным – круглым, упитанным, со здоровым румянцем на глянцевых щеках. Его резиновый живот на мгновение затянул её локоть в трясину своего тела, а потом выплюнул. Он скорее всего почти ничего не почувствовал и в извинении с самого начала не было смысла. Отчего оно и просело в мыслях женщины новой сухой морщиной. Оттого и оказалось для неё горьким и унизительным. Сегодняшний день будет коротким и первым, из череды самых коротких в её жизни, а она потратит сорок его драгоценных минут на размышления, правильно ли вообще поступила, сказав это своё неуместное «прошу прощения». Прошу прощения, прошу прощения, прошу прощения... Обычные слова – легкие и шуршащие. Но если это не просто слова, а безответные извинения, то они звенят, как три сотни рассыпанных металлических монет, вертятся в голове, переплавляясь в жалостливые критические замечания, презрительные укоры, никогда не существующие насмешки; дырявят виски и царапают строптивую, но глуховатую на одно ухо гордость.

У них у всех гордость. Даже у моего Серёжи (так зовут нищего) гордость когда-то была. Правда давно, до того, как он стал нищим, потерял руку и разбавил героином свою когда-то чистую не бессмысленно протекающую по венам кровь. Да, тогда Серёжа был страшно гордым. Потому что был молодым, умным, мечтающим. Он был самой жизнью в сером угасающем панельном доме, набитом постоянно усталыми электриками, водителями, сантехниками, поварихами, бухгалтерами, швеями и домохозяйками… Он строил скворечники, помогал соседкам носить тяжелые сумки и приютил щенка, найденного на детской площадке в январский мороз. У него были крепкие, талантливые руки и добрая умеющая сострадать душа. Такой душой можно и нужно было гордиться. С ней можно было без труда покорять жизнь. Нужно было только вырастить её, воспитать. И защитить в трудную минуту. Если бы так случилось, Серёжа бы в нужный момент предстал с такой своей душой перед миром и будущим и все были бы покорены им. Всё бы было им покорено.  В четыре года Серёжа уже умел читать, в десять лет он уже учился в седьмом классе, а в четырнадцать выиграл международный конкурс по химии; в девятнадцать лет Серёжа сел в тюрьму за наркотики.  Ну и потух. У них, у людей, так часто происходит – пока им всё удаётся они живут энергично, быстро и смело. Но когда сталкиваются с неудачей, они останавливаются. Сталкиваются с двумя неудачами и начинают баяться. А когда с ними случается что-нибудь неожиданное и непонятное, они притворяются мёртвыми – зарываются в прошлом (только потому, что боятся зарыться в землю) и сидят там, пока не постареют.

Старые люди. Тут их много у остановки. Они низкие, тусклые и почти всегда пыльно пахнут. Жизнь в них больше не бурлит свежим неконтролируемым потоком. Она остановилась и, либо тухнет, как зелёное болото, либо высыхает, окрашивая в песок их кожу и в пепел волосы. Старые люди медленно забираются в автобус, опираясь на поручни, они стараются не слишком надавливать на больные ступни и не поворачивать слабые шеи. Они привыкли к своей слабости и беспомощности, но не могут себя заставить с ними смириться.

– Почему так далеко от остановки? – спросила воздух одна из старых женщин.

– Да, вот этот, урод стал прямо его месте! – Ответил ей другой старик – мужчина в дырявой фуражке – и указал коричневой лакированной тростью на большой белый автомобиль перед автобусом.

– Совсем обнаглели! Бандиты!

– Полицию надо вызвать. Чтоб оштрафовали его!

И откуда их столько? Слетелись, что саранча на поля. И столько шума от них, столько грязных злых мыслей в их неясных сознаниях.

– Да, что полиция? Он небось сам из ментовки…

– Шины ему проколоть надо!

– Зеркало! Зеркало ему разбить!

Последнее сказал тот старый человек в дырявой фуражке. Располагая только своими обострившимися, неуправляемыми разумом чувствами боли, злобы, обиды и деревянной тростью он подбежал на негнущихся ногах к передней дверце машины и из последних сил ударил ею по боковому зеркалу.  На зеркале осталась вмятина, но оно не оторвалось. Старик был слаб. Долгая звонкая песня полилась из машины и люди, наблюдавшие за этой сценой, стали суетливо расходится, а кто и разбегаться. Большинство из них скрылись в автобусе. Старик с тростью тоже зашёл в автобус. Его сердце колотилось быстрее, чем у остальных людей. Запоздавший инстинкт самосохранения смешался в нём со страхом и ненадолго заглушил боль в коленях и обиду в душе. Слабая у него уже душа, измотанная. Настолько измотанная, что ей лень напоминать своему владельцу, что и он совсем недавно и долго был молодым. Как сложно и интересно ему было жить. Как радовался он, что живёт. Как гордился тем, что жить у него получается. У него всегда было то, за что он мог себя уважать: благородные цели, благородные мысли, благородный дух. Как жаль, что сегодня он всего этого не помнил.

Дети. Дети другие – гибкие, яркие, новые. Они пролетели на своих досках на колесах как четыре большие пёстрые птицы. На них были штаны с дырками на коленках и большие рюкзаки. Как бы им хотелось, чтобы на месте этих рюкзаков у них были крылья. Тогда они смогли бы подняться ещё выше над всей этой землёй, пролететь не только над бордюрами и вдоль парковых скамеек, а над кронами деревьев, машинами, домами и даже облаками. Будь у них крылья, они обрели бы настоящее абсолютное счастье. Почти такое же как сейчас, но лучше! Скоро. Совсем скоро всё это будет. Тогда они будут выше, быстрее, свободнее! Совсем скоро они вырастут и тогда она наконец-то настанет – их жизнь. Настоящая. В которой не нужно будет учить уроки, возвращаться домой к восьми вечера, есть кислые щи и сажать мамину картошку на даче.  Они летят навстречу этой жизни и хотят обогнать каждую секунду.

– Куда несётесь, черти? – крикнул им вслед курящий у остановки мужчина в синем комбинезоне. – Успеете еще пожить…

Один из мальчишек услышал его и обернулся. В его игривых светлых глазах мы (я и мужчина) просчитали уверенность и самодовольство. Конечно, успеем, говорил его взгляд, разве могут быть сомнения! Хорошо, что он не знает ничего о том будущем, которого так отчаянно ждёт. О разочаровании, которое ему придется испытать, о своих будущих ошибках, и своих ещё не сформировавшихся слабостях. Он ещё не знает, что не все его желания исполнятся и что не всё в его жизни будет зависеть только от него. Что очень много будет вокруг него непонятного и несправедливого. И как часто он будет вспоминать об этом дне – беззаботном, лёгком и самом счастливом. О дне, когда можно было просто закрыть глаза и вообразить себя кем и чем угодно: берёзовым листом, сорвавшимся с ветки, дождём, смело танцующим на электрических проводах и даже самолётом, как ножницы разрезающем облака. О дне, когда он хотел не денег, здоровья или признания, а просто полететь.                             О дне, в котором он видел меня.

Кто я? Что я тут делаю? Для чего с таким вниманием вглядываюсь в людские лица, просачиваясь в их души? Я ведь ничего не делаю. Никак им не помогаю. Просто сижу. И сужу. Людей. Их дни, дела. Их мысли. Для это я и существую. Поэтому существуют и они. Людей так много в этом мире и каждый из них должен быть и будет удостоен моего суда. Вчера он вершился строгими глазами учителя математики, поставившего половине класса тройки за контрольную. Еще день до этого хитрой лукавой усмешкой политика, объявляющего о необходимости повышения пенсионного возраста для населения самой большой на планете страны. А раньше теплым ароматным паром фруктового чая и грязной городской лужей, готовой высохнуть меньше, чем за час под летним солнцем. Сегодняшний дождливый день судим, вот, был пустыми больными глазами нищего, просящего милостыню у входа в подземный переход. Я сужу каждый их день. И если сегодняшний день для людей всё-таки наступил, то не обязательно, что завтрашний наступит тоже. Тут надо ещё подумать…

Она пробежала мимо быстро и громко. Так, что даже земля горела под её ногами. Лёгкой она была, живой. И беспокойной. Она беспокоилась, что не успевает жить. Она бы хотела делать больше. Быть большим. Большего достигнуть. Больше иметь. Больше знать, уметь, делать, помогать. Меньше лениться, уставать, злиться, мечтать. Больше удивляться. Быть любимой большим количеством людей. Больше любить самой. Быть нужной (чуть ли ни всем на свете). Столько всего она хотела. И сама не понимала зачем. Почему ей нужно всё и прямо сейчас? Зачем она хочет всё знать? Почему не умеет терпеть, ждать, смотреть на вещи со стороны, а не впиваться в них всем своим чувством? И как будто что-то кому-то должна, она целый день куда-то бежала.

Я оставляю нищего и следую за девушкой, растворяясь в её мыслях. Мы минуем сквер, подземный переход, турникет, эскалатор, едем в вагоне метро. И грустим. Естественно, о ней. Её мысли все «о себе». Сквозняк теребит её длинные каштановые пряди, выбившиеся из косы, и она думает о том, как презирают её прохожие за потёртую на вороте куртку и давно неманикюренные ногти. Не удивительно, что она до самого последнего шага не замечает фигуры, с которой вот-вот столкнётся. Но тут она наконец-то поднимает глаза. У неё на пути мужчина. Высокий, статный, опрятный. У него ночью после понедельника и метро чистые, до бликов, ботинки и прямая не придавленная усталостью спина. Его шаг умерен, а осанка бодра до высокомерности. Он строг. Его тёмные близко посаженные глаза видят и думают. Буравят, оценивают, осуждают и объявляют, что никто из этой толпы, однородной массой проползающей мимо, не достоин его. Потому что он слишком хорош для них всех и для подземного пешеходного перехода. Он-то обычно на метро не ездит. Просто сегодня где-нибудь на «садовом» его машина (какой-нибудь порш или ленд-ровер, ауди или бмв) попала в аварию. И совершенно точно по вине другого водителя. Такие люди как этот мужчина на дороге не ошибаются. Они вообще никогда не ошибаются. Мужчина просто идёт по подземному переходу, а всем людям и девушке ясно – никто из них его не достоин. Гордый такой, уверенный. И пусть только посмеют они, низшие, потревожить его. Он сначала идёт быстро, но как только девушка его догоняет, он оборачивает, останавливается (прямо на её пути) и, смерив её злым, презрительным взглядом, начинает расстегивать пуговицы на пиджаке. Девушка хотела обойти его справа, но он ей не позволил, сделав в эту же сторону пол шага. Он действовал так резко, что едва не задел локтем проходившую там же справа старушку с палочкой. Девушке пришлось обойти его слева, но она не забыла оставить кляксу злобы на его широкой спине.

Пять шагов, девять, четырнадцать (подземный переход для выхода из метро был очень длинным), девушка делает ещё несколько шагов, когда этот мужчина снова её обгоняет. А потом снова останавливается перед ступеньками наверх, ведущими вверх на улицу. Моя девушка замедлила шаг. Что делает этот человек? Почему опять стоит и застегивает пиджак, который только что расстегнул? Его глаза смотрят напротив в стену, а нога, двигаясь автономно, отбрасывает с нижней ступеньки далеко в сторону пивную банку. И тут, аккурат на то место, где лежала банка, опускается трость. Тонкая, алюминиевая тросточка с резиновым наконечником. Она принадлежит той самой старушке, что уже проходила мимо. Она в длинном бежевом плаще и в чёрных очках. Нащупав тростью ровную поверхность ступеньки, старушка ставит на неё одну из своих маленьких ног. Потом присоединяет к ней вторую. Мужчина уже давно застегнувший пиджак, двигается с места, пока слепая не добирается до предпоследней ступеньки. Тогда он взлетает вверх и замирает перед стеклянными дверями. Он открывает ту, к которой подошла слепая. Моя девушка прибавила шаг. Удивлённая и пристыженная, она бросилась на улицу догонять слепую, позабыв, куда идёт сама. Только не слепая её интересовала. Её взгляд был прикован к мужчине, который, просчитав движения слепой, поставил в лужу свои глянцевые ботики. Он оставлял их там до тех пор, пока алюминиевая трость не нащупала их, а сама слепая не сделала шаг в сторону на сухой, ровный асфальт. Он не смотрел на свою подопечную и вообще ни на кого. Его осанка и вздернутый к небу подбородок заявляли улице, что у него и в мыслях не было заботиться не то, что о какой-то там убогой слепой, но и вообще о ком-либо из людей. Он стоял в этой глубокой осенней луже, только потому что так нужно было именно ему. Потому что ему так хотелось.

Он действительно желал бы, чтобы никто не увидел. Он искренне надеялся, что никто не догадается. Но девушка догадалась. Так же, как и догадалась, что он не желает за свой поступок похвалы или благодарности. Жаль. Именно сейчас ей очень нужно было сказать ему спасибо. Но не за заботу о нуждающейся, а за то, что его поступок растормошил её собственный уставший приунывший дух. За то, что заставил стыдиться злобы. За то, что помог вспомнить, что есть и никуда не уходила из мира доброта.

Неглупой она оказалась, эта последняя девушка. Хорошо, что сегодняшний мой день закончился в её голове. Я оставляю её, её посветлевшие мысли и продолжаю свой путь. Завтра будет другой день. Другие люди. Будут даже другие миры. С другой природой, историей и существами. И за каждым из них я буду наблюдать. Какие-то я разрушу, какие-то создам. Будут и те, которые я отстрою заново…

А люди? Ну а что люди? Пусть будут. С ними ещё не все кончено.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...