Лунные ветры

У карлика трещина на весле,

Сельдь поверх башмаков.

Дочь его Кукле заунывно поёт,

Кукле из мамонтова ребра.

На холмах Скаусаль-Трёльме...

Голос карлика дрогнул, словно надтреснул, как весло.

На холмах Скаусаль-Трёльме

Кукле рассталась со мной.

На холмах Скаусаль-Трёльме

Кукле, словно ночь на Венере... 1

Перед его взором над пунцовой волной, распыляющей влагу по усталому промозглому лицу, предстала покойная жена. Он увидел её, как живую - сладкую, сочную, смеющуюся над колыбелью дочери. Он видел её всегда, когда пел эту песню, но все равно пел. А может, потому  и пел.

На холмах Скаусаль-Трёльме

Кукле, карлика дочь,

На холмах Скаусаль-Трёльме

Лунные ветры...

И он сжимал надтреснутое весло, хватал широко открытым ртом влажный солёный воздух, и грёб, грёб... К ней... Кукле. "Добыча хороша! Лишь бы платье впору..."

Приближаясь к холмам, узнаваемым издали по перекосу к северо-востоку, он щурил ветхие слабые глаза. Холмы напоминали гряду волн. Своенравные, грозные.

Точно! Она - Кукле! Когда-то на этом же холме стояла его любимая, стояла и пела и он плыл на её голос и всегда-всегда находил дорогу домой, даже в сумраке ночи, в неистовстве океанских волн. Теперь её нет! Но на самой вершине ждет и смотрит, как отец орудует надтреснутым веслом его дочь - прекрасная Кукле. Смотрит и поёт на странном наречии. Ждёт... Он любил её песни, хотя и не знал, о чём они. Слышал их сердцем и сжимал весло.

 

- Кукле, Семечко! Моё всё!

- Отец! - простирало точёные руки неземное существо. - Папа... - фигурные оковы красавицы обвивались вокруг дряблой шеи. Измождённое тело карлика дрожало, он еле стоял на ногах. - Ты побледнел. Были ли чужаки благосклонны к тебе, папа? Твой путь вернул тебя ко мне! Бедный...

Дочка прижимала мягкую свежую ладонь к его морщинистому лбу. Он вспоминал Лике. Такая железная, но "пушистая" ладонь. Нежная Лике всегда знала, чего хочет. Её касание  сочилось волей и жизнью.

Мать Кукле, жена карлика - Лике - умерла, когда дочь впервые затянула куплет венерианской непроглядной ночной песни. Ребёнку тогда было десять лет. Согбенный карлик, как всегда, калымил. Вернувшись, он застал остывший труп. Теперь оно (бедняга так часто в сердцах называл свою дочь), было его единственным сокровищем. Он отправлялся с приливом на акациевой лодке по вздорным течениям океана, чтобы выловить сельдь, продать и порадовать Кукле, свою Кукле... Дочь...

Кукле казалась отцу чем-то странным, неземным. Высокая и стройная, не чета им с матерью - низкорослым, неуклюжим существам со смуглой, грубой кожей, посеревшей от неприветливых северных ветров. Кожа Кукле обволакивала её тело, как тончайший шёлк и мать часто говорила, что их дочь, словно резная статуя из мамонтова ребра. Карлик безумно любил девочку, а затем девушку. В её характере и повадках чудилось что-то от матери, ненаглядной Лике, но вместе с тем, глаза дочки и её грустные напевы пугали его. Малышка Кукле запела свою, особую, песню на неведомом наречии. Мать назвала её "Венерианской песней непроглядной ночи" - столько слышалось в ней грусти.

- Спасибо, Семечко, спасибо милая, - Кукле заботливо подливала горячую воду в чан с ароматными травами, привезёнными карликом из цветущих стран в этот безжизненный северный край. Аромат наполнял его легкие, тепло прогревало старые кости. Кукле заботливо укладывала его в мягкую постель.

- Спи отец... Спи, мой кормилец,  - дочь нежно теребила   его спутавшиеся поредевшие волосы. Он засыпал и ему снилось, что рядом с ним Лике, еще юная, пышная и веселая карлица. Снился дом, тот прежний дом в благодатной земле, откуда они давно сбежали спасаясь от расправы.

*

Карлик ждал прилива, набирался сил, чинил снасти, смолил лодку. Он поглядывал на дочь с отеческой гордостью и непонятным ему самому трепетом. Грациозная и молчаливая она помогала отцу, заботилась, была рядом. Иногда их глаза встречались и карлик вздрагивал. Такой пространный и мертвенный взгляд!

- О чём ты поёшь, дочка, расскажи папе? - он спрашивал словно между прочим. - Что это за странные слова?

- О лунных ветрах, папа. Тебе не понять... - Кукле отвечала тихо, ровно, не глядя на отца, и затягивала следующий узел на сетях.

- А почему у тебя голос грустный, а?

- Песня грустная, - теперь дочь улыбалась. Отец поглядывал на неё украдкой. Тонкие бледные губы слегка подрагивали, а глаза оставались холодными, и сердце карлика холодело от этих глаз.

Когда серый день мрачнел до черноты и над укутанными снегом унылыми пустынными холмами проступала луна, Кукле выходила в обновках, подаренных отцом на вершину холма, смотрела на океан и пела. Тоска томила сердце карлика всё сильнее.

Однажды он вышел вслед за ней, обнял за талию крепко-крепко, нежно прислонился щекой к её спине - он едва доставал ей до лопаток. По его лицу вдруг покатились слезы. Тихие и крупные слезинки бежали одна за другой. А Кукле продолжала песню непроглядной венерианской ночи, словно не замечала его.

- Кажется я знаю, дочка... - проговорил карлик, но вряд ли дочь расслышала.

*

Кукле стояла на вершине, отрешённо взирая в темноту. "Может сегодня?" - думалось ей.

Она волновалась об отце, поджидала его, но казалось, её душа была где-то далеко, в неведомом никому мире. Небо хмурилось, волны усиливались. Лунные веры развевали белесые косы Кукле. Вдалеке забледнел огонёк. Стихия швыряла его из стороны в сторону, то поглощала, то выплёвывала.

Кукле запела громче. Чистый высокий голос вливался в темноту. Отец услышал отголоски венерианской песни. Теперь он плыл на её голос. Старик тихо затянул в ответ сиплым усталым голосом свою любимую песню:

На холмах Скаусаль-Трёльме

Кукле рассталась со мной...

Сейчас он вспомнил тот роковой и спасительный день, когда впервые боролся с океанском дьяволом у берегов Скаусаль-Трёльме. Тогда карлик вёз свою Лике, беременную Лике. Они плыл в неизвестность, лишь бы подальше от любимого дома! Подальше от тех, кто жаждал искоренить "отродье" карликов. Заснеженные бескрайние холмы, где день мрачнее ночи, приютили изгоев. Истощенных, полуживых. Они с Лике полюбили безжизненные просторы, примирились с отшельничеством. Когда же родилась Кукле, утешились, словно кто-то ниспослал им чудо...

Волна навалилась на лодку, старик пошатнулся и чуть не ушел в пучину, но сильная рука схватила его за мокрую рубашку и удержала. Карлик взглянул на своего спутника - сильного, решительного юношу, упорно налегающего на весло и улыбнулся. В этот раз отец вёз в подарок дочери не платье, не ароматные настои, нечто лучшее...

Когда спесивая волна наконец прибила лодку к холодной земле, на берег шатаясь вышли двое.

Лике взглянула на незнакомца и в её глазах мелькнуло что-то новое, так показалось отцу. Сердце старика подпрыгнуло и по озябшим членам заструился жар. В это мгновение карлик ощутил счастье, как давным-давно, когда ещё была жива Лике.

- Знакомься, дочка, это - храбрый Тео.

Кукле прильнула к старику, не замечая Тео:

- Я волновалась, папа!

- Я нашел... - карлик шептал. Остатки сил покидали его, дорога домой была тяжёлой. - Теперь тебе не нужно печалиться, дочка... Теперь ты сочинишь новую песню, Семечко моё.

Кукле не глядела на гостя, но чувствовала, как он смотрит на неё. Северная красавица очаровала Тео своим бледным печальным обликом, резными формами, горделивой холодностью и нежной любовью к отцу. Теперь он знал, что не зря борол океанские волны.

*

Над Кукле чахло два кормильца. С осенним приливом она провела в долгий путь двоих мужчин. Слабого, согбенного старика, безумно её любившего, и полного жизни, решимости и страсти Тео.

 

Оба вернулись к ней. Отец приплыл совсем обессилевшим. Нечеловеческий труд  и горечь вдовства рано состарили его. Если бы не Тео, не совладал бы он с надтреснутым веслом, не вернулся бы на этот раз к своему Семечку.

Кукле изготовила два благоухающих чана для купания. Уложила спать сначала старика. Его тело дрожало от старости и усталости, даже согретое и покоящееся на мягкой постели. Отцовские волосы гладила та же родная изящная ладонь.

Ночью карлик вдруг пробудился - сердце защемило и больно сжалось. Он сел на постели. Луна светила в окно, холодный лунный свет падал на его узловатые колени. Сердце защемило снова, он прижал  жилистую пятерню к груди и невольно посмотрел в окно...

Кукле шла за руку с Тео. Его Кукле. Звезды очерчивали их силуэты. Шла прочь! Карлик выбежал на холм заспанный, чумной... Он взглянул на силуэт дочери, её упорную, спокойную походку и похолодел. Заныло всё его тело, каждая мышца, каждая жила натянулась. Он простонал, хотя привык к мышечной боли. Вдруг ощутил то самое горе, необратимое горе...

- Кукле,  - прошептали старые пересохшие губы,  - Кукле... Дочка...

Сердце отца стукнуло в последний раз, вдруг окаменело, и сам он превратился в камень. Блеклая серая статуя на самой вершине холма, вечно глядящая вслед дочери.

Кукле не оглядывалась. Её лунная тень уползала за ней в новый дом, вслед за новым кормильцем. Счастливец крепко сжимал архаичную тонкую кисть в своей чепрачной ладони. Лунные ветры тихо нашёптывали песню:

У Тео трещина на весле,

Сельдь поверх башмаков.

Жена его Кукле горделиво поёт,

Кукле из мамонтова ребра...

Две юные властные тени удалялись с холмов Скаусаль-Трёльме.

 

Примечания

  1. Иона Река "На холмах Скаусаль-Трёльме"

Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 4,33 из 5)
Загрузка...