Исчезновение

Афанасий любил вспоминать то деревенское лето, когда он с помощью самодельного сачка с марлевым колпаком ловил бабочек: белых, жёлтых, голубых –  которых затем усаживал в маленькую стеклянную баночку под плотную крышку. Там они долго бились о стекло и гибли, изломав свои узорчатые крылья. Ему было их немного жаль, и он спешил избавиться от их ломких останков, нетерпеливо вытряхивая баночку. Завидев другую бабочку, он забывал про мёртвых красавиц и бросался за ней вслед, неуклюже размахивая сачком из стороны в сторону. Однако незнакомка порою оказывалась проворнее и, мелькнув напоследок исподнем, ускользала от своей маленькой очкастой смерти. Охота продолжалась много недель подряд, пока в воздухе не появлялся едва уловимый запах ила, приносимый с невидимой реки. С каждым днём запах усиливался, а ветер крепчал, и это означало, что близится осень, и нужно возвращаться в город. Там в запыленной листве уже появились проплешины светлой охры, и стало очень тихо, так тихо, что слышно, как сыплется сухой лист. Сначала листья опадали по одному-два, потом их становилось все больше и больше, и они скапливались в закоулках двора, забивались под кусты и скамейки, и хотя каждое утро дворничиха выметала их оттуда, они продолжали заполонять двор.

 

В четыре Афосю научили читать. Ничего более значительного, кроме этого, в его жизни так и не произошло. Сначала дело совсем не шло. Маленький Афося ничего не понимал, и от этого непонимания горько плакал. Буквы расплывались из-за слёз в его подслеповатых глазах, но в какой-то момент он вдруг обнаружил, что понимает написанное на корешке толстой потрёпанной книги. "Домоводство" –  значилось на ней. Едва он освоил букварь, как обратил свои взоры к книжному шкафу, поражавшего своей величиной и неприступностью. Шкаф этот, унаследованный от бабушки со всем содержимым, был скрыт от посторонних глаз в стенной нише родительской опочивальни. Сквозь стеклянные створки то тут, то там поблёскивали золотым теснением дорогие собрания сочинений, рядом с ними соседствовали мягкие обложки беллетристики, обёрнутые в пожелтевшую газету, твёрдые переплёты мемуаров и маленькие поэтические томики, рассыпающиеся, словно мёртвые цветы. Никто из семьи этим добром почти не интересовался, и только мать иногда почитывала детективчики. Так бы это всё и пропало со временем, сгинуло в деревенской печи, если бы Афося не научился читать. И как только он научился, то стал читать много и обо всём, читал без разбору, набрасываясь на каждую книгу, будто голодная собака на кость.

Утолив к четырнадцати годам свой первородный голод, Афанасий вдруг сам ощутил тягу к перу, однако на бумагу полилась вовсе не проза, а стихи, ибо прозу писать он не умел. Днями напролёт Афанасий что-то чиркал в своём блокноте, марая одну страницу за другой, и когда однажды объявил родителям, что решил стать поэтом, его отец сплюнул, сестра расхохоталась, а мать, закатив глаза, вздохнула:

– Лучше бы ты превратился в бабочку, как мечтал в детстве!

 

Как все поэты, Афанасий был невероятно влюбчив. Стоило ему оказаться поблизости от какой-нибудь барышни, вдохнуть аромат её затылка, коснуться края её одежды, встретиться с нею взглядом… нет, это было уже слишком! – как он уже мнил себя влюблённым, краснел, вздыхал и посвящал ей стихи, но ни одной из них стихов своих никогда не читал.

– Твоя сестра такая же красивая, как и ты? – спрашивали они его и заливались

хохотом. Афанасий багровел, сжимал кулаки, бурчал что-то под нос и старался быстрее убраться прочь.

Он был некрасив, и даже молодость его не красила. Всё в нём: и родимое пятно на лбу, и глаза неопределенного голубиного оттенка с неприятными маленькими зрачками, и его неуклюжий затылок и слишком большие ступни, о которые спотыкались в коридорах, – было невзрачно, и порою во всём его и так неказистом облике проскальзывало ещё что-то паучье, и казалось, что даже его длинные мосластые пальцы, беспрестанно выстукивающие ноктюрны, бегают по паучьи. Он обладал странной манерой бубнить себе под нос, сидеть, поддергивая то одной, то другой ногой, штопать рваные пакеты, говорить как по писаному, обращаться ко всем на «вы» и всегда придерживать дверь для дам. Он бывал довольно мил, когда говорил при встрече:

– Сегодня такая плохая погода, что должно было случиться что-то хорошее: я встретил вас!

 

Он был очень одинок, и, глядя на его сутулый силуэт на фоне светлого квадрата университетского окна, легко можно было вообразить всё его безрадостное существование в школе, когда на переменах он вынужден был вот так же одиноко стоять у окна и с нарочитой заинтересованностью в сизых подслеповатых глазах рассматривать всё тот же ничем не примечательный угол кирпичного здания, всё те же берёзки и сирени, всё ту же улицу – его дорогу скорби, – каждый день ведущую его на голгофу. Он стоял у окна, стараясь не замечать толчков в спину бегающих позади него одноклассников, которые не обращали на него ровно никакого внимания, но любили списывать, ведь он был умён, ещё как умён!

На вступительных экзаменах в университет Афанасий казался себе взрослее, увереннее, держался очень прямо и выглядел спокойным, хотя изо всех сил сжимал в потном кулаке шариковую ручку и думал только о том, как бы скорее очутиться дома, в снятой отцом комнате, адрес которой так никто и не узнал. Он отлично сдал экзамены, и воображение уже рисовало ему чудные картины его превосходства, но преподаватели коверкали его фамилию, а однокурсницы, не переставая, дразнили, и когда в феврале ему, единственному мужчине в группе, они вдруг преподнесли подарок, он так смутился, что наговорил гадостей и выскочил из аудитории весь красный. Потом он долго извинялся, говорил, что не ожидал, что не привык и что ему очень приятно.

– Я никогда не смогу отблагодарить вас за это…

– Ну, ничего, просто покажи нам стриптиз! – и девичий гогот почти заглушил его жалобный ответ.

– Я не умею… – и краска стыда снова начала заливать его лицо.

– Но эротично снять очки ты же сможешь?

 

Афанасия вообще редко замечали, и уж тем более никому не пришло бы в голову интересоваться его делами. Никто ничего о нём не знал, да и не хотел знать, ибо от этого знания веяло печалью. На факультете даже не сразу заметили, что он перестал появляться на занятиях, точно так же, как не заметили его отсутствия на выпускном вечере в школе, и только получив фотографии, обратили внимание, что кого-то не хватает. Прошла неделя, наступил новый понедельник, но Афанасий не появился, не пришёл во вторник, пропустил занятия в среду, кто-то сказал, что он, должно быть, болен, и к четвергу однокурсницы уже забыли о его существовании. В пятницу приехал его отец. Сложно было представить, что этот высокий громкий человек, всем своим обликом напоминающий турецкого янычара, имеет какое-то отношение к происхождению Афанасия, словно чёрный ягуар породил мышь. Он был зол. Он был в ярости, что никто, совершенно никто не удосужился навестить его сына… и ничего бы, быть может, не случилось… И тогда этот большой человек заплакал, а после его ухода по коридорам факультета, от двери к двери, поползли слухи, что Афанасий будто бы бесследно исчез прямо из своей старушечьей комнаты с кружевными салфетками и домоткаными ковриками.

Его квартирная хозяйка с белыми кудельками на голове клялась и божилась, что Афанасий вернулся как всегда к обеду, попил с нею чаю, заперся у себя в комнате и больше не выходил. Потом она легла спать пораньше, чтобы не зажигать свет, а утром, заглянув к нему в комнату, чтобы разбудить, никого не обнаружила и решила, что он должно быть уже ушёл. Когда Афанасий не появился к вечеру, хозяйка решилась заглянуть в его комнату ещё раз. Там она не нашла ничего, что могло объяснить отсутствие постояльца. На письменном столе остались лежать его очки с толстыми линзами. Она уж было вышла из комнаты, когда её внимание привлёк какой-то странный звук вроде шуршания. "Кто здесь?" – на всякий случай спросила она в пустоту, повертела головой и, наконец, заметила в углу окна, полуприкрытого старой занавеской,  чьё-то лёгкое трепетание. Она подошла ближе и только руками всплеснула…

Прошло несколько недель, и весна заплакала мелким дождичком. В деканатах пошушукались и перестали. Однокурсницы пожали плечами и забыли. И даже его родители мало что знали и хранили упорное молчание о том, что в комнате сына, казавшейся уютнее в отблесках заходящего солнца, они так ничего и не нашли, кроме невесть откуда взявшейся посреди зимы бабочки с удивительно знакомыми сизо-голубыми пятнами глаз на обломавшихся крыльях цвета обожженной глины.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 4,33 из 5)
Загрузка...