В наше время уже редко встретишь людей. Я имею в виду – настоящих, зачатых матерью, рождённых в муках. Все сплошь творения наших «старших» алхимиков – суррогатные тела, достигшие вершины физического развития, и отставшие в ментальном. Наши «заместители», как шутили мы, когда еще хотелось шутить.

 

Я расплывчато отражаюсь в рифленом стекле дверей исполинской высоты. С двух сторон за мной следят задумчивые птицы-стражи, не спуская своих выпуклых черных глаз с очередного бродяги. Таких, как я, не любят – от нас одни неприятности. Мы много пьем, крадем и ведем себя совсем не так, как хотелось бы «старшим» алхимикам. Наверное, за это нас и изгнали.

 

Но пока я один, они терпят. Проверяют мою адекватность. Стоит попытаться войти в роскошные двери главной Лаборатории, как меня сперва остановит образец С-какой-нибудь, попросит пройти с ним и сдать всего лишь одну каплю крови. Потом, когда выяснится, что я, в отличие от него, родился не в Лаборатории, а вовсе на берегу озера, в песке и рыбьих костях, меня вежливо выставят за дверь и попросят не возвращаться.

 

Но я не собираюсь проверять свою теорию.

 

У бродяги жизнь проста: двигайся в одном направлении, ищи благотворительные столовые, отвоевывай ужин, ложись спать под стол или ночь на пролёт говори с другим бродягой. Если ты движешься на север, он – обязательно на юг. Так вы обмениваетесь адресами столовых и приютов, именами друзей, которые собирались задержаться в предыдущем месте вашей стоянки. Только так и можно выжить.

 

Я убираюсь подальше от Лаборатории и её проницательных птичьих глаз. Издалека видно, как в бойницах вытянутого, наподобие свечи, замка движутся тени, похожие на огарки. Говорят, там еще есть настоящие люди, и они никогда не покидают Лаборатории. Те, кто не хочет или не может стать бродягой уходят туда и не возвращаются.

 

На углу – крытая лавка, единственная в деревне при Лаборатории. Заглядывают сюда в основном бродяги, но редко, и лишь за тем, чтобы раздобыть хоть что-нибудь съестное. Правда, ничем хорошим тут не разживешься: ни тебе бодрящих настоек, ни закупоренных в колбы энергетических взваров, густых и вязких на вкус. Когда-то мы могли достать их не только на черных рынках, но где те времена? Воспоминания вызывают неприятное покалывание в груди. Ностальгия – сильная штука. Намного сильнее, чем кажется до того, как впервые испытаешь её.

 

Вот поэтому я и решил вернуться на Север. Для этого пришлось бросить Рови – она собиралась к лету добраться до побережья. Тяжелое вышло прощание: я слишком привык к ее гибкому теплому телу, но теперь уже начинаю забывать. Я вообще многое начал забывать в последнее время.

 

В лавке рядом со мной стоит девушка и, судя по заплаканным глазам, - настоящая. Суррогаты не плачут, уж не знаю, почему. Возможно, чтобы мы могли их отличать. Или потому, что не чувствуют боли.

 

Я беру пять пачек мыла – с запасом. Девушка выбирает свечи. Зачем они ей? Не иначе поклонница Черного ангела. Таких много сейчас – тех, кто разуверился в Боге. Мол, Господь уже не тот, куда он смотрит, когда его лучшие творения исчезают под прессом открытий алхимиков. Как по мне, он просто добился своего: мы выросли и больше не нуждаемся в его опеке. А пока он во всем нам помогает, мы никогда не поймем жизни.

 

У девушки толстой угольной линией подведены глаза, черные волосы стянуты в неряшливый короткий хвостик. Она носит короткое платье-балахон на тонких бретельках под изношенным плащом. От неё на расстоянии вытянутой руки пахнёт потом и костром. И взгляд то и дело украдкой обращается ко мне.

 

- Что пялишься? - высокомерно бросает она, а сама собирается в пружину, готовую вот-вот выстрелить. - Давно женщин не видел?

 

- Давно, - признаю я и зачем-то вру: - Из суррогаток выходят паршивые проститутки.

 

Она ведёт бровью и ухмыляется. Кладёт в плетеную корзинку с десяток круглых плоских свечей. Ну точно чернокнижница. Или просто-напросто до чертиков боится темноты, которая окутывает все улицы за пределами Золотых кварталов, едва закатится солнце. В этом отношении я ее понимаю.

 

- Согласна, и могут ненароком свернуть тебе шею, - кивает моя новая знакомая.

 

Я закидываю своё мыло сверху зубным порошком, спичками и каким-то питательным раствором. В отделе для тех, кто живёт только по талонам, все свалено в кучу. Алхимикам наши талоны без надобности, они придумали их только ради того, чтобы мы не решились на штурм Лаборатории. Но по-прежнему не все это понимают.

 

- Ты – бродяга? - спрашиваю, хотя и так ясно. Раз мы оказались здесь вместе, значит пришли одной дорогой.

 

- Вроде того, - она пожимает плечами, и одна лямка её платья сползает. Я с трепетом думаю о том, что под ним точно нет лифчика. - Ты на север?

 

- У меня что, на лбу написано?

 

Она обнажает желтоватые зубы. Верхняя челюсть у неё выдвинута вперёд, но как ни странно, оскал ей к лицу. Она похожа на волчицу.

 

- Ты белобрысый, вряд ли с юга, - объясняет она. - Кожа бледная, глаза холодные. А ещё ты давно в пути – ботинки совсем стоптались. Но ты не меняешь их, хотя готова поспорить, сэкономил кучу талонов, с такими-то покупками. Значит, до твоей цели недалёко. Предположила бы, что ты родом из предгорья Белой скалы, но говоришь без акцента. И скорее всего, твой дом где-то поблизости.

 

Я смотрю на неё с уважением.

 

- Ладно, - жестом руки прошу тишины. - Теперь я. Ты пришла с юга – загар ещё не сошёл, но уже бледнеет. Он плохо на тебе держится, а значит ты тоже не южанка по крови. Здесь ты уже давно – запомнила порядок вещей в этой свалке, значит ходишь почти каждый день. Думаю, ты не одна – еды в корзинке хватит на двоих. Но берешь только необходимое, и скорее всего твой спутник или спутница не самостоятелен. Предположу, младший брат или сестра.

 

- Сестра, - ввинчивает она, но милостиво даёт мне продолжить.

 

- Возможно, с ней что-то случилось, раз вы не можете идти дальше. И ты ждёшь новых талонов, чтобы решить свою проблему. Я, кстати, могу тебе одолжить.

 

- Ей нужны целебные взвары, - отвечает моя знакомая крайне мрачно.

 

- Как тебя зовут?

 

- Софи. Тебя?

 

- Микко.

 

- Шутишь?

 

- Ты же сама сказала – я из белоскалец по крови.

 

Кровь – это наше все. Последний предмет для гордости. И размышляя над этим, я понимаю, какой я жалкий тип.

 

Она смотрит недоверчиво, как будто моё имя значит для неё что-то серьёзное.

 

- Возьми, - я протягиваю ей пачку талонов, на которые можно скупить пол лечебной лавки. - Передай сестре, пусть не болеет.

 

Софи смотрит на меня и хлопает короткими ресницами. Я вкладываю талоны ей в руку, она сжимает кулак. Вот так, молодец.

 

- Зачем? - только и вырывается у неё, а я наиграно беспечно пожимаю плечами.

 

- Давно ждал удачный момент, чтобы их потратить.

 

Я разворачиваюсь к выходу, зная, что Софи догонит меня. Благодарить не будет, но хотя бы предложит ещё раз встретиться. Думаю, моим ботинкам не повредит небольшая пауза, на которую я задержусь в этой деревне.

 

- С вас шесть талонов, - сообщает мне торговка, белокожая широколицая девушка с узкими глазами, первый опытный образец суррогата. Смотрит спокойно, но вместе с тем осуждающе. Ещё бы. Я – бродяга. Если тебе не хватило места в Лаборатории или денег на покупку дома в Золотых кварталах, ты – бродяга. И заслуживаешь только жалости и презрения.

 

Я выхожу из лавки один. Софи вовсе не спешит за мной. Я прячусь за угол, как в детстве, когда мы с друзьями обстреливали друг друга из водяных пистолетов. Она оглядывается на пороге, но не заметив меня, равнодушно хмыкает и спешно уходит.

 

Вечером, лёжа в ночлежке, я думаю, почему не пошёл за ней. А почему она не позвала меня? Очевидно: я возвращаюсь домой, а она застряла здесь с больной сестрой и не хочет, чтобы её жалели. Да, похоже, скоро я окончательно забуду каково это – заниматься любовью с настоящей женщиной.

 

Когда большинство бродяг засыпает, только в столовой не стихают оживленные беседы. Я чувствую, как на меня надвигается сухопутный кит и спустя секунду рядом плюхается здоровенная расплывчатая туша, такая горячая, что становится жарко.

 

- Ну, приятель. Не передумал?

 

- Отвали, Толстяк. И не бери меня на слабо.

 

Он мерзко хихикает, мы вместе смотрим в прозрачный потолок, сквозь который видны звезды. Так все задумано: чтобы бродяги не забывали, что спят под открытым небом и завтра должны продолжить путь. Больше трёх дней в ночлежке дают только женщинам с грудными детьми, коих я уже полгода не встречал.

 

Следующее утро приходится потратить на прогулку до другой лавки, что в пяти километрах западнее. Я беру талоны Толстяка и записываю на ладони короткий список его заказа. Вокруг высятся однотипные стеклянные коробки, идеально ровные и идеально черные. Ячейки, в которых спят суррогаты. Или как это у них называется? Зарядка? В общем, здесь они запасаются энергией на следующий день.

 

Перед тем, как зайти в магазин, я взбираюсь на холм, чтобы посмотреть на Золотые кварталы. Вот они, поклонники Лаборатории, те немногие, кто играет в странную игру алхимиков, которые поставляют им суррогатов и ничего не требуют взамен. Ноев ковчег. А мы барахтаемся вокруг, пока не захотим стать частью этой игры. Пока не решимся отказаться от свободы и присоединиться к другим паукам в банке ради иллюзорной возможности когда-нибудь проснуться по другую сторону стены.

 

Золотые кварталы ограждены кирпичной кладкой, но сверху все равно видны иглы шпилей на крышах их домов. Там всегда тихо и спокойно, там нет насилия в его привычном смысле и туда совершенно невозможно попасть. По крайне мере, мирным путём.

 

Я хожу по лавке, собирая заказ Толстяка. В основном концентраты в пробирках, но он уже давно не страшится ожирения, которое непременно последует за ними. Ну или (есть у меня такая мыслишка) он – обычный концентратный наркоман, коих тоже хватает.

 

Помимо талонов Толстяк выдал мне немного монет, так сказать, чаевые. Обычно я боюсь заглядывать куда-то, кроме отдела для бродяг, но сегодня, пожалуй, можно. И, неожиданно для себя, выбираю коробку вручную слепленных шоколадных конфет – настоящих, с начинкой из клубничного сиропа. Коробку зажимаю под мышкой, а у самого покалывает язык, будто перца лизнул. Я и забыл, как когда-то жить не мог без сладкого.

 

В очереди к торговке передо мной стоит девочка лет девяти, что тоже нечасто встретишь. Дети растут только в Золотых кварталах, и мы их не видим. Дети бродяг остаются в приютах, где на них плевать хотели. Хотя в одном я встретил пятилетнего мальчишку, которого воспитали все постояльцы приюта понемногу. Я рассказал ему сказку о старом добром алхимике и утром, уходя, почувствовал странную гордость за то, что внёс вклад в этого мальчика, как в сундук с сокровищами.

 

Девочка стоит передо мной, тяжело опираясь на ленту. Она худа и страшно слаба – видно, что ноги её не держат. Сколько она бродяжничает одна?

 

- Эй, - тихо зову её. - Хочешь конфету?

 

Она оборачивается, и я с отголоском боли и жалости вижу глубоко запавшие глаза, сухие и белые губы, словно бумажные, с трещинками в уголках. Она смотрит на меня, но не видит.

 

- За них платят в другом отделе, - произносит до одури знакомый голос, и я, обернувшись, снова вижу Софи.

 

Если бы не девочка, я бы подумал, что схожу с ума: передо мной Софи, в руках у неё свечи, а у меня – пять пачек мыла. И теперь ещё конфеты.

 

- За них платят в другом отделе, - повторяет Софи, указывая на плоскую коробку. - Здесь только по талонам.

 

- Я думал, ты пойдёшь в лечебную лавку.

 

- Не твое дело.

 

Мне даже обидно за свои талоны – эта чернокнижница, похоже, решила спустить их на свечи. А потом небось положит в центр очерченного мелом круга сестру и будет умолять потусторонние силы спасти её.

 

Плюнув на эту странную парочку, я прощаюсь с монетами в отделе, где мне улыбается девушка с желтоватой кожей и мелкими зубами. Тоже узкоглазая, но намного приветливее предыдущей.

 

Перед лавкой – уцелевшие при Глобальном сносе качели, ржавые и скрипучие. Софи медленно качает на них сестру, а у той на лице застыла гримаса какой-то иступленной радости.

 

- Держи, - я протягиваю девочке коробку конфет, и она вдруг видит меня сквозь пелену перед глазами. И улыбается, хотя зубов у неё явно не хватает.

 

- Тебе монеты некуда девать? - огрызается Софи. - Подкопи на билет в Золотые кварталы. Пользы больше будет.

 

Она смеётся, потому что все знают: бродяга не может накопить на билет в Золотые кварталы. Потому что путь туда один – через Лабораторию.

 

- Ты должна купить ей целебные взвары, - только начинаю я, как Софи вдруг взрывается и кричит на меня:

 

- А зачем? Зачем ей взвары? Чтобы она всю жизнь скиталась со мной по приютам, спала с незнакомыми бродягами, доедала объедки со столов?

 

- Мы не знаем, что будет завтра, - не слишком убедительно возражаю я. - Вдруг Лаборатория исчезнет?

 

- Ха! Ха-ха-ха! - она смеётся, как одержимая, а сестра её снова цепенеет. Коробка вываливается у нее из рук. - И куда она денется? Нет, она – это наши три кита, на которых стоит теперь весь мир. Не будет Лаборатории – не станет и нас.

 

Я слегка шлепаю её ладонью по щеке, и этого достаточно. Софи успокаивается, смотрит на меня удивлённо.

 

- Приди в себя. Ты должна справиться. Ради сестры.

 

- Она мне не сестра, - отрезает Софи, останавливая качели. Девочка неловко спрыгивает в серую дорожную пыль. - Просто прибилась с месяц назад и теперь не отлипает.

 

- И зачем соврала?

 

- Ты складно излагал. Не хотела портить впечатление. А теперь извини, я все же потрачу твои талоны с пользой.

 

Две фигуры отдаляются от меня, такие одинокие, что режут мне сердце этим молчаливым маршем умирающих, но свободных.

 

Я провожаю их. Иду следом. Софи знает, но ни на шаг не замедляется. Она держит путь к цели, и я вижу, как очертания сжатого кулака проступают сквозь тонкий карман ее платья. Наверняка, в нем – мои талоны.

 

Они с девочкой живут в приюте в часе ходьбы от моего. На пороге Софи оборачивается и долго смотрит на меня, видимо, решая, переступить черту или нет. Я улыбаюсь ей честно и открыто. Меня не стоит бояться. В мире, от которого не осталось почти ничего человеческого, меньше всего стоит опасаться людей.

 

Дощатая дверь с табличкой «Благ. приют №13» хлопает перед моим носом. Нет так нет.

 

Ночью мне не спится, сердце колотится, как бешеное. Толстяк снова приближается, как чернильное пятно, расползающееся по бумаге. Я отчетливо вижу его гигантскую тень в свете звёзд. Она накрывает меня.

 

- Пора, - говорит он.

 

Мы крадёмся по деревенским дорогам: нас семеро, но по велению Толстяка мы следуем разными маршрутами. Я иду, а пот скользит у меня по спине. Я иду, а со всех сторон на меня давят мертвые, как провалы в черепе, окна без света, за которыми спят суррогаты, идеальные и бесчувственные.

 

Вот почему наше поселение, как и другие такие же, называют Мертвыми деревнями.

 

Я останавливаюсь за углом перед площадью, на которую выходит фасад Лаборатории. Жду. Нестерпимо долго жду, когда вижу первого из людей Толстяка. Пот застит мне глаза. Я должен остаться, я должен быть с ними, разделить их боль и триумф. Но как же мне тошно! Мы – за благое дело. Но я не хочу в нем участвовать.

 

И впервые за долгие, неисчислимые месяцы я срываюсь на бег. Впервые ветер свистит у меня в ушах, заглушая грохот сердца. Я бегу, не разбирая дороги, вроде бесцельно, но когда вновь вижу перед собой облупившуюся синюю вывеску «Благ. приют №13», все встает по местам. И Софи с самокруткой в зубах здесь как нельзя более уместна.

 

- Я иду дальше, - сообщаю я так буднично, будто мы заранее договорились о встрече, а она смотрит исподлобья. - Пойдем со мной.

 

- Мне нужно найти лекаря, - признается она надтреснутым голосом. - Взвары не помогают. Я думала, что знаю, с чем борюсь. Но мне нужен лекарь.

 

Вот как. Значит, она потратила мои талоны на себя.

 

- Я иду в Золотые кварталы. Пойдем со мной. Там наверняка есть лекарь.

 

- Смеешься? Нас застрелят на входе.

 

- Не застрелят.

 

- С чего ты взял?

 

- Увидишь.

 

Она колеблется, но глаза ее блестят огромными озерами, полными лунного света. Ей нечего терять. И она вкладывает свою ладонь в мою.

 

- Почему ты решился? - спрашивает Софи, пока я отсчитываю про себя минуты.

 

- Из-за тебя. А ты?

 

- Девочка умерла сегодня. - Софи задумчиво смотрит на Золотые кварталы, сейчас черные, в пятнах света на полированных крышах. - Я укрыла ее и сделала вид, что она спит.

 

- Ты – молодец.

 

Мы идем молча, мимо тонких, покрытых куцей листвой, деревьев. Черные ветки влажно блестят и колышутся от слабого ветра. Весна еще только наступает на мой Север, расползаясь тонким запахом черемухи. Прошлый год, когда я возвращался с ненавистного юга, запомнился мне запахом раздавленных апельсинов, которые непременно попадались под ноги. И воспоминание это свежо, как раннее утро, и приятно, как бокал молодого вина. И я уже жалею, что решил вернуться. Тогда и сейчас.

 

Мы оскальзываемся на мокрой траве, но поддерживаем друг друга, и я с трудом вспоминаю, когда в последний раз полагался на кого-то, кроме себя. С рождением суррогатов в нашей жизни установилось равновесие, которые мы раньше отрицали. Каждый за себя. Едва в нас вытравили желание размножаться, как мы обрели иную, куда более опасную степень свободы.

 

Стена, защищающая Золотые кварталы, сложена из белого кирпича и, когда стоишь у ее основания задрав голову, заслоняет небо. Поверху двумя рядами выстроились тонкие золотые пики. Мы пялимся на них в густом молочном тумане.

 

- Что дальше? Полезем вверх, как пауки? - спрашивает Софи, и я вижу, как она побледнела. Вены вздулись на шее, дыхание поверхностное. Она удивительно спокойна для концентратного наркомана. Интересно только, что бросила она не меньше полугода назад. И до сих пор жива.

 

- Нет, - качаю я головой. - Мы зайдем через центральные ворота. Подожди еще немного.

 

Софи уже безоговорочно верит мне.

 

Мы садимся метрах в трех правее черных стеклянных ворот, сквозь которые не разберешь ни единого движения. Я все еще держу Софи за руку, а она устало привалилась к моему плечу.

 

- Ты взяла девочку, потому что знала, что с ней будет? - спрашиваю, и голос мой кажется огромным, падающим в пустоту камнем. - Потому что она такая же, как ты?

 

- Ее родители ограбили одну лавку и унесли два ящика концентратов.

 

Я присвистываю. Софи заканчивает свою простую историю:

 

- Когда мы встретились, их уже не было. А она страшно быстро теряла вес. Ты прав – я знала, что с ней будет. Но теперь я к тому же знаю, что будет со мной.

 

- Мы этого не допустим, - я глажу ее по тыльной стороне ладони.

 

«Сейчас, - думаю я, но ничего не происходит. - А что если у них не вышло? Я даже не узнаю об этом. Мы просидим до утра, чтобы я признался, как не продуман план Толстяка. План отчаявшегося, но упрямого человека. Честное слово, он заслуживает уважения».

 

Пальцы Софи намертво сдавливают мои, и она шепчет:

 

- Смотри!..

 

Она вскакивает на ноги и замирает, а я вижу, как рыжие отблески ложатся на ее белое лицо. Как в темных глазах разрастаются две одинаковые багряные вспышки. И жуткий треск сковывает меня так, что я не могу отвернуться и не смотреть, как сминается башня Лаборатории.

 

У Толстяка получилось. Он победил.

 

И пока пожар бушует среди нашей теперь уже истинно Мертвой деревни, я вспоминаю, как впервые очутился в том приюте, обессиленный из-за того, что в груди у меня застрял огненный шар. Тепло струилось по венам и хотелось спать, но стоило смежить веки, как становилось нестерпимо холодно, и я продолжал балансировать на грани сна и сознания.

 

«Выживет, - пробасил хриплый голос Толстяка над моей головой – Если до утра дотянет, выкарабкается». И какая-то тошнотворно соленая жидкость потеклам мне в горло сквозь обмякшие губы.

 

Толстяк содержал приют на свои собственные сбережения. «У меня всегда было, что нужно, - рассказывал он, когда я уже оклемался и мог разобрать его слова. - Лошадь, пока было куда ехать. Отбивные, пока хотелось вкусно поесть. Женщины, пока их любовь доставляла удовольствие».

 

Раньше он был по-настоящему счастлив.

 

И потому не требовал денег с постояльцев. Платой ему служили пачки мыла. С тех пор, как суррогаты вернули ему тело дочери, на десять лет заточенное в Лаборатории, он был одержим местью. А одержимые люди всегда добиваются своего.

 

Теперь они с суррогатами, пожалуй, поквитались.

 

- Ты знал, - то ли восхищенно, то ли испуганно тянет Софи, оборачиваясь ко мне. За ее спиной в черное небо валит густой дым.

 

- Да, - подтверждаю я, ничего уже толком не чувствуя. - Пойдем. Они должны открыть ворота. Они должны выяснить, что произошло.

 

Но ворота по-прежнему заперты, и мы отражаемся в них, а за нашими спинами все еще взвиваются огненные языки.

 

Я думаю, что все же зря считал Толстяка наркоманом – ему просто было все равно. Какая разница, насколько крупные куски от тебя останутся после взрыва?

 

- Микко! - зовет меня Софи, но я не могу не смотреть на пожар.

 

«Покажи им, парень, - сказал мне Толстяк вчера ночью. - Я вижу, ты воин. Я помогу тебе начать. А ты – помоги мне закончить».

 

- Микко…

 

Я оборачиваюсь. София стоит перед приоткрытыми воротами.

 

- Они не заперты…

 

Мы опасливо минуем черту, которую ни один бродяга до нас не посмел пересечь. За воротами темно и удивительно тихо. Из-за стены пожар почти не виден, и мы в блеклом лунном свете бредем по брусчатке. Из щелей тут и там топорщатся жесткие стебли сорной травы и желтые цветы мать-и-мачехи.

 

- Не понимаю, - Софи таращится то на меня, то на погасшие окна домов. - Почему они не слышат?

 

И тут мы видим его – одинокую фигуру в белом балахоне до пят. Балахон усыпан заплатами, подбой – черный от грязи. Он направляется к нам, подволакивая правую ногу. София прячется за мою спину, и я не виню ее.

 

- Простите, - но сам почему-то совсем не боюсь незнакомца. - Простите, а где остальные?

 

Старец с роскошной бородой до пупка несколько секунд изучает меня, а я – его. Глаза поблекли от катаракты, лицо сморщилось, как печеное яблоко, и не остается сомнений – перед нами настоящий человек. Он мрачно качает головой:

 

- Люди-то? Да нет уж никого. Зря пришли.

 

- Как это нет? - тоже осмелев, встревает София.

 

- Так и нет. Я все ждал, когда хоть кто-то вернется. Выходит, дождался. Пора мне.

 

- Нет, подождите! - София теперь хватает его за рукав и останавливает. - Куда все делись? Что произошло?

 

- То и произошло, - мычит старик. - Незачем, оказалось, жить, когда все готовое и бесплатно. Так и померли: поубивали друг друга и сами себя. Кое-кто ушел, бродяжничать стал вроде.

 

- Но Лаборатория… Зачем тогда она?.. - растеряно спрашиваю я, чувствуя, как немеют и врастают в землю ноги.

 

- Да, дело. Восстановить хотят человечество. Понимаешь? Девчонок отобрали, чтобы те рожали. Уж целое поколение вывели детей, настоящих, но никому не показывают, а то начнется... Через год-другой выпустят, и, глядишь, вернемся мы. Им без нас тоже… Нечего делать. Ладно, пора мне. Раз вы пришли, я могу уйти. Присмотрите тут.

 

И он призраком скользит к воротам, еще не зная, что ждет его снаружи.