Азатот


Радость жизни давно выветрилась из нее, оставив изношенное тело плесневеть в ожидании смерти. Тощая кровь едва текла по синюшным венам. Она впитала в себя столько воспоминаний, что стала горькой, как шелуха грецкого ореха. Смерть пришла долгожданным облегчением…

Грубая кровь с запахом металла и древесных опилок. Ее простой вкус рожден кожей, крепким табаком и кружкой пива после трудного рабочего дня. Добрая кровь, но весьма безыскусная…

Обволакивающая бархатистая кровь страстной любви. Ее обманчивая сладость пьянит, пробуждая бурлящую жгучую жажду искренности…

Снова кровь влюбленного, но, в противоположность первой, ясная и свежая. Аромат белых медовых цветов беззаботности...

Он вечно голоден, но иногда прячется в черные глубины подсознания. В такие моменты я вновь чувствую себя свободным. Держать в руках перо и бумагу так приятно, что память сама тянется к воспоминаниям. Пожалуй, я паршивый писатель, если способен только на автобиографию, но все же это честнее, чем изощренные метафоры.

В тот день мы с Лицедеем посчитали доходы от первого года работы в Сити. Он радовался, дурак, но я то знал, что деньги привлекают хищников. Сидел бы тихо, вместо того, чтобы угощать таких же, как он сам нищих поэтов и неудачников всех мастей. Впрочем, он не знал моих целей. Дело организовывалось с целью прокормиться на время поиска книги, а не превратиться в заплывшего жиром богача.

— Сидишь целый день как ящерица, пялишься в одну точку. — Сам он вился волчком, успевая одеваться, завтракать и сочинять стихотворение для своей очередной воздыхательницы. — Послушай:

Ты высохший осенний лист в моем гербарии любовном…

И этот устаревший стиль с ритмичностью секундомера.

Напоминает мне о том, как наша связь окостенела.

Не удержаться, глядя вам, от ностальгического вздоха.

Собратьев размололи в прах копыта осени жестокой.

И выдувая холод из ладоней, я вспоминаю, как он шелестел…

— Вряд ли женщине понравится сравнение с высохшим осенним листом, — сказал я.

Лицедей на мгновение задумался, а потом замахал руками:

— Во-первых, ты ничего не понимаешь в поэзии. Во-вторых, когда эти руки-крюки последний раз касались женщины?

Я посмотрел на свои руки, вполне обычные. В чем-то он конечно прав: расслабиться и жить в свое удовольствие у меня совершенно не получается. Собирай богатство, — что может быть проще сейчас, когда все налажено. Но одна мысль не дает покоя: король со всей своей армией вассалов — всего лишь карты разного достоинства. Меня же интересуют те, кто этими картами играет.

Лицедей согнулся над столом, переписывая стихотворение начисто.

— Как раз сегодня могу познакомить тебя с одной замечательной дамой.

— Спасибо, предпочту прозу жизни.

— Пф… — Он накинул свой новый дорогой сюртук, и принялся распихивать деньги по карманам. — В прозе я тоже мастер. Вот, например, знаешь, как себя называет вождь дикарей, что живут у Кривого моста?

— Не интересуюсь дикарями.

— Я тоже, но никогда не знаешь, откуда вспорхнет признание, — Лицедей вытащил из кипы бумаги исписанный вдоль и поперек листок. — Эту историю я написал сто лет назад. Слушай:

«…Человек идет от одной затхлой деревеньки к другой. За спиной у него электрогитара. Кое-где еще можно найти рабочую подстанцию или староста расщедрится на топливо для генератора. Когда электричества нет, он играет просто так. Струны громко бренчат о гриф, а дека гудит, разогреваясь от звука. Замученные выживанием жители деревни подходят ближе, чувствуя исходящую от нее энергию.

— Говорят, это гитара известного музыканта, — шепчут они друг другу.

Находятся и те, кто знает, что это гитара легендарного Джимми Хендрикса, не менее легендарный Стратокастер. Струны на нем натянуты под левую руку, и лак вытерся там, где его несчетное количество раз ударяла рука владельца. Странно, что лица гитариста никто не запоминает. Гитара как будто играет сама по себе, и ее свет оставляет человека в тени.

— Парень, ты кто и куда идешь?

Он отвечает что-то тихо и натягивает шляпу на глаза. Никто не решается переспрашивать.

После его ухода людей греет тепло. Они смотрят на удаляющуюся спину и им кажется, будто что-то связывает их с теми, кто услышит музыку сегодня, завтра, через месяц или год. Когда государства уничтожили друг друга в опустошительной войне, все остались одинаково беззащитны перед будущим. Поэтому они желают ему удачи. Ведь так, даже не зная друг о друге, они будут чувствовать себя частью единого человечества.

Но есть кое-кто следующий по пятам за музыкантом. Он приходит в конце дня, когда диск заходящего Солнца прячется за горизонтом. У него серьга в ухе и вычурный белый воротник. У него тоже есть гитара, но она совсем не светится. Да и играет он так, будто не терпится скорее закончить. Сухие пальцы шерудят по струнам, будто паук сматывает в кокон жертву. По всему видно, странный гость пришел забирать, а не отдавать.

— Спешу за своим другом, — оправдывается он с извиняющейся улыбкой.

Жители деревни смущены, но дают ему ночлег. Все понимают: никакой не друг, а самый настоящий враг, но что тут сделаешь? Мало ли каким мраком от него несет. Плохого-то ничего не сделал.

На следующее утро по улицам растекаются черные лужи. Люди смотрят на жижу, опасаясь сойти с крыльца. Незнакомец стоит в ней по пояс, на голове очки-тепловизоры:

— Глядите-ка! Вот вы где. Теперь я вижу. Он пометил каждого из вас.

Староста понимает, что парень слетел с катушек.

— Убирайся отсюда, — кричит он со своего крыльца, держа незнакомца на мушке. Другие мужчины также выходят со своим оружием. Пришелец наклоняется вперед, будто хочет переиграть старосту в гляделки, и произносит что-то неразборчивое. Тот поворачивается к жене и разносит ей голову выстрелом в упор. Капли крови растворяются в черной жиже. Парень облизывает губы:

— Ммм… миндальная горечь напрасно прожитой жизни.

Охотник, приходящий в деревню раз в месяц, чтобы продать дичь, обнаружит расстрелянные гильзы и брошенное оружие, но ни капли крови. И ни единого жителя».

Тут в дверь постучали, и Лицедей упорхнул, пообещав рассказать окончание вечером. Я не спеша натянул поношенный сюртук, отлично маскировавший под обедневшего благородного. Посмотрел на пыльные сапоги и решил: раз сегодня встреча на рыночной площади, чистить их нет смысла. Экипаж уже дожидался перед входом. Обычно молчаливый кучер поделился переживаниями относительно конца цикла:

— Двенадцать лет… Ох, сколько добра пропадет. Когда же это кончится!

Добрая половина прилавков на рынке пустовала, хотя до прихода Чистильщика оставалась целая неделя. В стоячем, влажном после долгих дождей воздухе растекалась вонь тухлой рыбы и гнилых овощей. Телеги забрызгивали грязью прохожих, пробирающихся по брошенным в лужи доскам. Из беспорядочного нагромождения хижин блестел жемчужиной под солнечными лучами семидесятиэтажный небоскреб — вотчина графа Яркиса. Тягаться с ним мог только сам лорд «да этот, как его там Бер..фер..перк…ис — главный враг графа Яркиса в борьбе за наследство дряхлого лорда».

Агент стоял возле прилавка с овощами, почесывая щетинистую шею, и воровато оглядывался по сторонам. Когда я хлопнул худую сгорбленную спину, он взвился от неожиданности. «Тяжелый перегар и трясущиеся руки, — думал я, слушая нервное нашептывание, — жаждет заполучить монетку, чтобы опохмелиться. Черт, а ведь был отличным агентом».

— Раз в неделю графья съезжаются. Бывает и попроще народ, но не такой, как мы. Один раз видел, как бедняк продает что-то благородному. Тот в дом зашел, да и не вышел ужесь две недели как.

— Может ты его проморгал? Глаза красные, как помидоры.

— Ей богу, сутками здесь с сынишкой торчали. Не выходил благородный, а мужик тут постоянно ошивается, когда графья приезжают.

Пьяница агент не внушал доверия, да и мужик, на которого он указал, походил на обычного торговца, еле сводящего концы с концами. Что могло от него понадобиться «графьям», вхожим в дом Яркиса? Я отсчитал несколько монет.

— Здесь только половина, — агент смотрел взглядом побитой собаки.

Я подавил приступ неконтролируемой жалости, повторив привычную мантру: «Чем больше тратишь, тем быстрее привлечешь к себе внимание», а вслух сказал:

— Твоя информация не стоит больше.

Он стоял, опустив голову, раздавленный уничтоженный человек. Надо было скорее уходить, а я задержался и увидел, как по монетам в открытых ладонях растекаются капли слез.

— Чего ноешь? Можешь кормить семью целый месяц, а за это время разузнаешь что-нибудь поинтереснее, вместо того, чтобы пьянствовать.

Пришлось наклониться ниже, чтобы услышать, что он бормочет сквозь слезы.

— Он заберет меня…

Понятно. Последняя неделя перед приходом Чистильщика. Я инстинктивно нащупал потайной карман. Тяжелый брусок с печатью лорда и вдавленными буквами моего имени уютно устроился в ладони.

— Кто твой господин? Разве у тебя нет пропуска?

— Граф Визракис… Дочка у меня родилась три года назад. Она и места-то не занимает совсем, а распорядитель, собака, денег требует за лишнего человека.

Таких историй тьма тьмущая. Причина одна, а выход каждый находит сам. Кто избавляется от детей, кто от стариков. Самые честные приносят в жертву себя. Я полоснул агенту кинжалом по лицу. Порядочный шрам останется.

— Три дня назад в лесу ограбили купца, который припрятывал свое добро. Так случилось, что теперь купец сам лежит в ямке, которую выкопал. Подробности придумаешь сам, а если скажешь правду, до следующего Чистильщика точно не доживешь.

Отдав мешочек с монетами, я остался смаковать обострившуюся паранойю. У Яркиса не только самое большое гнездо после лорда, но и самая серьезная шпионская сеть. Разобраться со мной ему не сложнее, чем с тем купцом.

От нечего делать я приглядывался к торговцу, на которого указал агент. Он не следил за прилавком, спешил отделаться от редких покупателей и не пересчитывал деньги, которые ему давали. Даже издалека было видно: овощи у него паршивые и разбросаны кое-как, лишь бы прикрыть пустое пространство.

Вскоре начали съезжаться гости, в большинстве своем местная знать. Судя по напряженным лицам, они посещали Яркиса отнюдь не для веселья. Важное совещание? Однако, из следующей кареты выскочил Лицедей, собственной персоной. К нему присоединилось несколько человек из того общества, что называют богемным. Вряд ли артисты и музыканты имеют отношение к государственным делам.

Один из новоприбывших вместо входа прогулялся до угла небоскреба. Бледная худая рука держала шелковый платок, которым он прикрывался от запахов улицы. Безупречно чистые сапоги, ей богу, он сегодня и двух шагов не сделал по земле. Указав на яблоко, он переглянулся с продавцом, который потерял все свое равнодушие. Молодой человек отдал значительно больше денег, чем могло стоить гнилое яблоко и получил взамен пробирку с темной жидкостью.

Приятель по шулерским временам говорил, что умение «видеть» людей помогает в нашем деле едва ли не больше, чем ловкость рук. Наверное, жизненный опыт позволил мне не раздумывая двинуть наперерез молодому человеку с платком и заявить, что я видел его секретные манипуляции, но готов промолчать, если он проведет меня в замок. Грустные голубые глаза, смотрели так, будто внутрь самого себя он заглядывал чаще, чем во внешний мир:

— Но…

— И не говори, что сюда пускают полубродячих музыкантов, но не найдется возможности провести дальнего родственника — обедневшего, но очень назойливого дядюшку, что наезжает в Сити раз в двенадцать лет, только чтобы укрыться от Чистильщика в небоскребе своего господина.

Молодой человек рассеяно кивал, слушая подробности придуманной на ходу легенды. Впрочем, нас никто и не подумал останавливать. «Нищие попросту не сунутся сюда, — подумал я, оценивая роскошный ковер и огромную закрученную в спираль люстру в холле, — социальный инстинкт». Посетители непринужденно беседовали, стоя в очереди к шести лифтам, которые двигались плавно и быстро. Наверное, лебедки наматывали не меньше сотни рабов.

Новый знакомый смотрел сквозь меня и отвечал невпопад:

— Из пустошей безумия он пришел словом, чтобы в конце концов облечься в плоть и кровь, — пробормотал он и перепрыгнул на собственные мысли: — А я не собачка на привязи… достаточно взрослый, чтобы самому решать.

Очередной лифт опустился перед нами. Я устроился в дальнем углу, наблюдая за вошедшими людьми. Пара представителей «золотой молодежи» — один с бакенбардами на жирных щеках и глазами навыкате, другой с кровожадно кривым оскалом — сдавленно хихикали:

— Меньше мути́ — больше овощи́, — повторяли они друг другу и заходились в приступе идиотского смеха.

Последними зашли два изыскано одетых господина:

— Мы наконец добились возможности завести на второй этаж кареты и кое-что из крупной мебели.

— Я слышал, что граф Вирзакис весь первый этаж заставил лошадьми. Воняет дерьмом, зато можно сразу после Чистильщика отправиться на охоту.

— Знаем мы эту охоту. Кинется собирать разбредшихся жеребцов, пока не вернулись хозяева.

— Знаете, что я на это скажу? — Толстяк состроил серьезное лицо, повернувшись к богато одетым господам: — Меньше мути́ — больше овощи́.

На семидесятом этаже мы вышли в полумрак, обволакивающий бледные светильники тяжелым черным бархатом. Люди расходились вокруг чаши, раньше служившей бассейном, а теперь убранной в ярко-алое сукно. Посередине на пухлой подушке лежал фолиант, обтянутый кожей земляного цвета, на которой был выдавлен череп. На месте глаз красовалась пара гладких камней.

Внутренности свернулись в узел от жутковато-радостного предчувствия. Я мгновенно забыл об окружающих, вглядываясь в потертый корешок, и вспомнил, как квартирмейстер ухмылялся, передавая юнге бесполезную книжку: «Твоя пятьсот двенадцатая доля». Пацан стоял, глупо пялясь на череп. Я взял у него книгу. Причудливые угловатые буквы бежали по толстым листам. Палец оставил окровавленный отпечаток в нижнем углу. Буквы сползлись к нему ордой голодных термитов. Я отбросил книгу, под смех развеселых после удачной драки пиратов. Мальчишка схватил ее и убежал в свой угол на нижней палубе. Через неделю команда «Удачи» разносила кабаки Клодика. На корабль вернулся я один. Пришел и понял, что все, кроме мальчишки мертвы. А еще почувствовал пустоту в груди, как поздней беспросветной осенью.

Воздух наполнился потусторонними вибрациями. Звук был низкий и мрачный, как будто огромный рог трубил ниже этажом. Впрочем, объяснение ничего не значило, ибо реальность истончилась. Казалось, одна существенная деталь, действие или слово, и она окончательно порвется, обрушив на нас новый непредсказуемый мир со своими страшными законами, а может совсем без них.

Толпа расступилась, пропуская мужчину, одетого в черные штаны. На голом торсе бугрились мышцы. Свирепое выражение лица подошло бы бандиту с большой дороги или безжалостному наемнику. Юнга? Если да, то он серьезно изменился за десять лет.

Жрец спрыгнул в яму и, сев перед книгой, распахнул ее. Он начал песнопения на рваном нескладном наречии. Вдоль рядов гостей проходили слуги графа с подносами в руках. Гости брали бокалы и тонкие деревянные зубочистки. Каждый прокалывал палец и выдавливали в бокал несколько капель крови. Следующий слуга собирал бокалы обратно на поднос. Чтобы не привлекать к себе внимания, пришлось сделать тоже самое. Молодой человек с мечтательными глазами снова оказался в нескольких шагах от меня. Он вылил в сосуд содержимое пробирки, которую вытянул из рукава. Обычный человек, может и не заметил бы его движения, но шулерский глаз не проведешь.

Поднос поставили рядом с жрецом. Тот брал один бокал за другим, принюхивался и, поморщившись, ставил обратно. Из нескольких сделал глоток, но также вернул на место. Наконец, один из бокалов он осушил до дна. Слуга унес остальные. Жрец перевернул страницу и продолжил песнопения. Спотыкающийся язык странным образом накладывался на гул из-за стен. Сердце екнуло, когда тьма, окружающая лампы, на мгновение проглотила свет. Эта секунда абсолютной темноты и стала тем последним условием, которое изменило реальность. Нечто проникло в наш мир и затаилось, выбирая жертву. Песни жреца превратились в отрывистый лай. Гул рога давил на уши, как будто мы находились глубоко под водой. Бассейн заполнял черный клубящийся дым. Под ним скрылась книга и все тело жреца кроме головы. Тонкая плеть вытянулась из ямы и обвила шею мечтательного молодого человека. Он упал на пол, задыхаясь и судорожно дергая ногами, но в этом мире для него не было воздуха. Плеть затянула мертвеца в черноту бассейна. Уровень дыма начал снижаться пока последние клочки черноты вновь не превратились в буквы на страницах книги.

— Азатот благословляет всех, кто отдал свою кровь, — прохрипел жрец, захлопывая книгу. После того, как он ушел, толпа облегченно выдохнула и потянулась к распахнутым дверям лифтов. Я некоторое время стоял обескураженный, глядя на ухмыляющийся череп.

Хлопок по спине заставил вздрогнуть.

— Вот те на. А говорил не придешь.

— Ты приглашал меня сюда?

Лицедей понимающе кивнул головой:

— Согласен, не лучшее место для знакомства, — Он схватил меня за руку и поволок за собой, — но и любовь — штука причудливая.

Я не успел толком ничего ответить, как оказался в компании самого Яркиса и его жены. Лицедей не давал вставить слова, зная мою способность портить прекрасную атмосферу. Граф довольно поглаживал увесистый бурдюк живота. Маленькие глаза прятались глубоко за пухлыми щеками. Во взгляде чувствовалась цепкая напористая жадность. На графиню я не обратил внимания, полагая, что она окажется пустой мишурой типичной для вкуса людей графского круга. Потом вспомнил, что Лицедей хочет познакомить меня с ней, и присмотрелся. Черное платье хорошо сидело на весьма притягательной фигуре. Убийственно гладкие вороненые волосы обрамляли голову двумя скобами. В зрачках стояло обволакивающее дрожание, которое проникло в грудь и сжало сердце. Я поспешил вернуться в реальность.

— Жалко мальчишку Пферберкиса хотя… ничего не поделаешь: судьба, — вздохнул Яркис и повернулся к жене: — Клео могла бы предупредить меня, что он пришел. Ничего нельзя доверить женщине.

Она хотела ответить, но граф так спешил оставить последнее слово за собой, что чуть не силой потащил Лицедея выпить, не удостоив жену и взглядом. Мы остались вдвоем.

— Удивительно, Лицедей сдержал обещание, — сказала она.

— Какое?

— Что познакомит с напарником.

Еще бы! Растрещал все, что болталось в дырявой лоханке его головы. Скоро можно ждать гостей от самого Яркиса. Аппараты поломают или «возьмут под контроль», как продукт технологий. Я пожал плечами:

— Я обычный человек.

— Обычных людей сюда не пускают, — она улыбнулась, и улыбка не была доброй. В маслянистых глазах блестел ум. Я почувствовал себя беззащитным, уверившись, что она видит меня насквозь. Потом подумал: «какого черта, плевать, как там она научилась смотреть. Умный здесь я, а ты рожай наследников графу и занимайся вышиванием»:

— Наверное вы правы, иначе вас бы уже давно всех повесили по приказу лорда.

— Люди приходят сюда добровольно. Также как к вам в казино. Только ставки больше.

— Я то понимаю. Но вот народ может испугаться, что власть лорда дарована не благословенной Частотой А, а какой-то жуткой древней нечистью.

— Но ведь этого они и добиваются (я имею в виду Частоту А). Загнать человечество обратно в дикое состояние, когда миром правили непредсказуемые жестокие силы. Азатот всего лишь первый из многих. — Теперь она говорила серьезно и озабоченно, но вдруг сменила тон. — Лицедей говорил, что вы будете рады показать свои удивительные машины.

Я не успел придумать достаточно убедительную отговорку, поэтому послушно сел в роскошную карету с вензелями графа. Дорогой мы молчали, глядя каждый в свое окно. Людишки суетились вокруг небоскребов, как муравьи. Каждый старался затащить с собой как можно больше добра. Тюки, мешки, сундуки, — большая часть их будет свалена в кучу и исчезнет вместе с лачугами, что успели отстроить за двенадцать лет.

В заведении было как всегда шумно и дымно. Бард на сцене распевал «Пиратскую любовь», от которой меня уже порядком тошнило. Клео замерла, прислушиваясь к словам:

Твой капитан глядит самодовольно

И гладит борт холеною рукой.

Бумаги в сундуке лежат надежном:

Права на собственность с печатью гербовой.

Но пистолеты заткнуты за пояс,

И шлюп по волнам весело бежит.

Сегодня нас десяток против сотни.

Что тут еще сказать? Мы победим!

Купец придумал сотню хитрых правил,

Чтобы шаталась клячей ты из порта в порт.

Но черт его за это в ад отправит,

А я приду исполнить приговор.

Клео сказала, что Лицедей удивительно талантлив и что сам он исполняет эту песню значительно лучше. Потом она захотела сыграть. К каждому из десяти автоматов тянулась длинная очередь. Я развел руками:

— У нас нет комнаты для особых гостей. Хотите ждать?

Как на зло, одну из машин заклинило. Недовольный народ разошелся по другим очередями, кроя матами смотрителя. Я забрал у него отвертку и через пару минут достал из недр круглую деревяшку точно повторяющую форму монеты.

— Часто такое случается? — спросила графиня.

— Десять раз на дню. Можете пробовать. Здесь шесть отверстий. От вас требуется кинуть монету и верить в удачу. Либо она скатится в банк, либо откроет заслонку, которая держит банк, и он свалится в тарелку, что болтается внизу.

Клео не раздумывая толкнула монетку в первое гнездо. Зуд пружины, три удара о стенки лабиринта, тремоло язычка «подсолнуха» и отчетливый щелчок, — на поднос высыпалась гора монет. Несколько штук покатились по полу и были немедленно прижаты пыльными ботинками. Клео восторженно захлопала в ладоши. Лицо ее приняло по-детски восторженное выражение.

— Извините, барышня, это должны были быть мои деньги.

Говоривший закрывал лицо рукой и глядел себе под ноги, делая вид, что не решается поднять глаза. На самом деле, он прятал шрам, который несколько часов назад оставил мой клинок. Пришлось засунуть руки в карманы, чтобы не зарядить ему промеж глаз. Сколько раз зарекался верить слезливым историям. Подлец успел проиграть все деньги.

Смотритель свистнул охранникам, но разочарованная проигрышами толпа встала на сторону просящего:

— Обдирают нас, как хотят!

— Отдай деньги!

— Мне они не нужны, — махнула рукой Клео, — пусть забирает.

Публика радостно зааплодировала доброй барышне. Я остановил бросившегося к деньгам обманщика:

— Сначала ты скажешь, в какое гнездо хотел бросить монету.

Он тяжело дышал, потел и, судорожно грызя ногти, приглядывался к щелям в автомате. Люди затихли, ожидая решения, но время все тянулось и тянулось.

— Давай уже, чего телишься! — злился народ.

Кое-как сглотнув, агент указал на первое гнездо, но тут же изменил решение:

— Оно… оно… — дрожащий палец тыкал в четвертую щель.

— Ты проиграл.

Смотритель ссыпал монеты с подноса в мешок и передал его графине. Мы поднялись наверх по скрипящей лестнице. Клео осмотрелась и язвительно заметила:

— Может дать денег на новую мебель?

Я подумал, что самое время рассказать, как работает аппарат. Помимо койки, стола и стула в моей комнате стоял образец для калибровки. На нем не было кожуха и путь легко прослеживался:

— Пружина запускает монету в лабиринт, — я взял со стола монетку и кинул в гнездо. — Пройдя через систему лопастей, она попадает на колесо — «подсолнух» — с полусотней язычков. Колесо прокручивается, когда монета проходит через лопасти, поэтому она всегда ударяется о разный язычок. Зная толщину трамплина, можно рассчитать вероятность попадания монеты в банк.

— Как вы это придумали?

— Частота А уничтожает технологии, но не знания. — Я открыл бутылку вина, которую прихватил внизу. — Просто людям некогда заниматься чепухой, когда можно копить бесполезный хлам и мечтать забраться на этаж повыше.

Она вращала бокал в руке, задумчиво глядя на вино:

— Что вы просили у Азатота?

— А надо было что-то просить? Видимо, я зря рисковал жизнью.

Она еще некоторое время молчала, как молчат люди, которые затевают серьезный разговор. Мне оставалось только ждать.

— Вы, конечно, знаете про Голых?

Вопрос прозвучал неожиданно. Я то прокручивал в голове предложения относительно казино.

— Живут в лесах, охотятся и собирают травы. Говорят, Чистильщики не забирают их. Даже не удивлюсь, если это правда. Скорее всего, именно такими дикарями нас хочет сделать Частота А. Одного не могу понять: если у них все так замечательно в лесу, какого черта они поставили шалаши у Кривого моста?

Графиня поставила бокал на стол, так и не сделав ни одного глотка. Длинные тонкие пальцы заложили волосы за ухо.

— Они намерены встретить новый цикл там, у моста. Мало кто верит, что Чистильщик оставит их в живых, но если это случится… Лорд считает, что дикари лгут, и переживать не о чем. Граф Яркис не желает испытывать судьбу.

— Если они причина вашего появления здесь, то вы обратились не по адресу. Я не наемный убийца. По-моему, для вашего мужа прикончить два десятка безоружных людей ничего не стоит. А чтобы народ не начал жалеть несправедливо пострадавших, сделать все тихо, ночью и вдали от Сити.

— Дайте договорить, — Жестокий блеск в глазах шел ей гораздо больше, чем дымка восторженности. — В ночь перед окончанием цикла, когда все люди уже будут внутри небоскребов, Голых силой затащат наверх и принесут в жертву. Граф найдет свидетелей «видевших», что дикари были сожраны Чистильщиком. Я не смогла убедить их уйти добровольно, до того, как это случится.

— Почему вы решили, что какой-то мелкий шулер способен уговорить дикарей убраться подальше?

— На прошлой церемонии я отдала свою кровь, желая, чтобы они ушли живыми. В ту же ночь Азатот послал мне сон. Я видела эти автоматы, кучу монет, болтающихся на тарелке, человека с порезанной щекой. Но главное: я видела вас пьющим кровь.

Я пригубил из своего бокала.

— Слава богу, мы не во сне. Гаверское сухое намного лучше крови. Единственная роскошь, от которой не могу отказаться.

Всего лишь сон, который ничего не значит. Но графиня не выглядела женщиной, при первой возможности бегущей к колдуньям, знахаркам, и прочим заклинателям нечисти. И главное, — Азатот ждет именно меня. Я почувствовал себя восхитительно и прикончил вино в два глотка.

— Проведите меня в зал, где проходит ритуал и ваше желание исполнится. Я даже не буду спрашивать, почему вы готовы рисковать собственной жизнью ради горстки упрямых дикарей.

— Не пытайтесь меня обмануть. Я распоряжусь, чтобы вас и близко не подпускали к небоскребу, пока Голые не будут спасены, — графиня подошла к автомату, делая вид, что рассматривает устройство машины: — Кроме того, ваш друг скорее всего уже истекает кровью в застенках под небоскребом. Граф не любит тех, кто обдирает народ помимо него самого.

— Когда мы уходили, они выглядели друзьями.

Она лишь взглянула на меня сочувственно, как смотрят на людей бесконечно наивных. Случилось то, чего я больше всего боялся: нас заметили люди, которые своего не упустят. В голову вдруг пришла мысль, что Клео сама все устроила. Познакомилась с поэтом, чтобы потом было, чем меня удержать. Ох, уж эти светские дамы: плюшевые, как игрушки — холодные, как нож гильотины.

— Мне пора, — сказала она и, подхватив мешочек с деньгами, направилась к выходу. — Деньги я все-таки верну.

Я долго сидел, задумчиво глядя перед собой и позволяя мыслям плыть, как им заблагорассудится. Почему люди все усложняют? Вместо того, чтобы остаться с книгой наедине, я должен спасать каких-то голозадых. Когда бутылка опустела, стало понятно, что плана придумать не удастся. Такое бывает, пытаешься все спланировать и предусмотреть, но рано или поздно наступает момент, когда единственный выход — плыть по течению. С такой мыслью я спустился в зал, который оказался пуст, хотя в воздухе еще стоял плотный запах пота. Вся публика вывалила наружу и столпилась на углу квартала. Агент лежал на мостовой в луже собственной крови. Перерезанное горло гадко улыбалось. Интересно, это она тоже увидела во сне?

— Говорил ему, извозчика бери…

— С такими то деньжищами.

— В каждой подворотне караулят, суки.

На меня посматривали зло, исподлобья, видя главную причину всех бед во мне, а не в собственной жадности.

Голые окружили невысоким забором клочок земли, за которым тянулись беспорядочные хижины. Остановившись перед мостиком, который вел на их территорию, я огляделся. Они будто специально выбрали место, которое видно со всех небоскребов. За двенадцать лет дикари насадили деревьев и выкопали искусственный пруд, протоптали дорожки между остроконечными шалашами. Несколько человек медитировали на лужайке. На лицах застыло беззаботное умиротворение. Среди них были только мужчины. Все бритые наголо и одетые лишь в набедренные повязки. Тела украшала причудливая синяя вязь татуировок. Первое время люди собирались, чтобы поглазеть на их бессмысленное сидение. Дикарей всячески подначивали, чтобы вывести из себя. Но их равнодушие скоро наскучило. Теперь народ разве что сплевывал, проходя мимо, да дети дразнили чужаков, сидя на заборе. Пару дюжин самых отчаявшихся, подражая дикарям, сидели рядом. Большинство же тех, у кого не было пропусков, предпочитали провести последние дни в таверне.

Время было позднее. Солнце вытянуло тени. Приятный мягкий свет создавал ощущение неподвижности и спокойствия, которое так сильно контрастировало с тем вертепом, что творился у небоскребов. На какое-то мгновение, глядя на безмятежных, хоть и странно выглядящих людей, я поверил, что идиллия может сохраняться вечно. В следующую секунду в голову прилетело картошкой, а с забора раздался дружный хохот мелких бандитов. Вокруг голых были рассыпаны целые кучи овощей и фруктов. Чтобы убить время, я ввязался в перестрелку и быстро посшибал злодеев.

Довольный собой, я надкусил последнее яблоко. Тот дикарь, что сидел напротив остальных и видимо был учителем, затянул бесконечное: «ом». Татуировки покрывали даже его лицо, поэтому сложно было понять, сколько ему лет. К нему подключились остальные. Когда они выдохлись, то начали потягиваться и подниматься. Вождь завел проповедь для простого люда:

— Все считают сколько циклов осталось до того, как Частота А прекратит посылать Чистильщиков на наши головы. Пять, десять, пятнадцать? Вы ждете, что это закончится через одно, два, три поколения. Как будто Частота А — однажды заведенный механизм, который должен остановиться, когда иссякнет заряд. Но это не так. Чистильщики приходят потому, что мы раз за разом возвращаемся к несправедливому устройству общества. Когда предки приняли решение избавиться от уродующих природу и человека технологий, разве так они понимали этот процесс? Думаете они просчитали, что если забрать у ребенка вредную игрушку десять или пятнадцать раз, то он научится не хватать ее обратно при первой возможности? Предки были умными, но просчитать такое даже им было не под силу. Поэтому они создали Частоту А, которая будет следить за каждым до тех пор, пока он не изменится. Перестаньте гоняться за вещами, как дети, и Чистильщикам нечего станет брать. Тем самым вы исполните желание предков и будете жить в простоте и справедливости. Больше не надо будет бояться и предсказывать, какой цикл окажется последним.

— Стратокастер Хендрикса, куда они забирают нас? — крикнули из толпы.

Как его назвали? В голове всплыл утренний рассказ Лицедея, но я все же думал, что ослышался.

— Я мог бы сказать, что они переносят людей в другой мир или, что Частота А выпалывает их, как сорняки. Но правда в том, что я не знаю. Каждый, кто заявит, что знает, заслуживает пинка под зад.

Проповедь закончилась. Вождь пошел в свой шалаш. Когда я заглянул, в полумраке пыхнула дымом длинная трубка. Дикари устраивались вокруг очага.

— Ты лишил нас ужина, — сказал учитель, мастер, вождь или как он там себя называл, заметив меня. Остальные неодобрительно качали головами. — Рассказывай.

Я сел в круг, глядя, как трубка переходит из одних татуированных рук в другие.

— Что значит твое имя?

— Символ, как и любое имя.

На это было нечего ответить, пришлось переходить к основной теме:

— Говорят, вы не боитесь Чистильщиков. А как насчет людей с оружием? Вряд ли лорду понравится, что вы волнуете народ.

— Нам не интересен лорд, — последовал ответ, и стало понятно: они действительно живут в своей вселенной.

— Того, кто перережет тебе глотку эти слова не остановят.

Мои слова произвели впечатление. По лицам было видно, какие пугающие картины разворачивались в их одурманенном сознании. Трубка дошла до меня, и я втянул ароматный дым. Вождь помахал рукой, привлекая внимание дикарей. Дым закружился вихрями.

— Когда придет время, будем переживать. Твои слова — пустое запугивание.

Тут один Голый подскочил и схватил в углу барабан, обтянутый темно-желтой кожей. Отбивая плотный ритм он запел:

О-о-о-о, от страха застывает кровь.

О-о-о-о, поднимайся, покрути задом.

О-о-о-о, твое время еще не пришло.

О-о-о-о, это точка дзен моих взглядов.

За ним стал петь каждый. У кого-то получалось хорошо, у других не очень. Я сказал, что не умею сочинять на ходу. Под дружное «буу» очередь перешла к другому, который пустился в пляс нелепый, но искренний. Мне вдруг стало по-настоящему весело и беззаботно. Никто из них не строил из себя героя и это подкупало. «Мы все пленники своих желаний. Гадим друг на друга, сидя на жердочках в семидесятиэтажном курятнике». Я смеялся и хлопал в ладоши до тех пор, пока дурманная трава не ослабила хватку. Волна отлива унесла радость в море.

— Зачем вы пришли в Сити?

— Темнота расступается перед тем, кто идет ей навстречу, — улыбнулся вождь.

Я все больше убеждался в невыполнимости желания Клео. При всей безобидности, а может как раз из-за нее, Голые обречены.

На следующее день я встретился с графиней в условленном месте. Она сидела в карете, закинув ногу на ногу, одетая в черный смокинг. Угольные волосы были уложены один к одному и, хотя внешне прическа выглядела просто, было понятно, что на нее ушло немало времени.

— Меня не интересует ваше мнение, — ответила она, сложив ладони на коленях. Красный лак блеснул каплями крови на длинных ногтях, — Чтобы лучше думалось, теперь вы будете жить на постоялом дворе в квартале от Кривого моста.

— Вряд ли я последую совету.

Она махнула рукой извозчику. Карета петляла по извилистым улицам, огибая обозы крестьян, пока не остановилась напротив казино. Вход охраняли люди с гербом графа Яркиса на груди.

— Выходите и скоро увидитесь с другом в камере.

Ее суровость вышибала дух. Глядя в жестокие непроницаемые глаза, я вдруг нащупал понимание. Она так и не сказала, почему желает спасти дикарей.

— Как зовут вождя Голых?

— Стратокастер Хендрикса, — ответила она без запинки.

— И что это значит?

— Символ, как и любое имя. Не уходите от темы.

В голове сложилось понимание. Осталось только облечь его в слова:

— Вы привыкли понукать другими, добиваясь своего. Представляю, как паршиво чувствовать собственное бессилие. Можете содрать с меня одежду и пустить бегом по улице, все равно не получите власти над дикарями. Вас злит отсутствие рычагов, на которые можно надавить. Им просто наплевать на вас.

Терпкий аромат ее духов стал гуще. Глаза смотрели напряженно, почти страстно:

— Все это я итак знаю.

— А теперь то, чего вы не знаете. У вождя есть одно слабое место: он верит, что люди способны меняться к лучшему. Остальное зависит от вас.

— Хорошая идея, — Клео кивнула и обворожительно улыбнулась, — В следующий раз, если вы придете без конкретного решения, я действительно прикажу пустить вас по улице голышом.

Карета высадила меня у постоялого двора, о котором говорила графиня. Меньше всего хотелось мерить углы в одиночестве незнакомой комнаты. До прихода Чистильщика шесть дней, а мое колесо совершило полный оборот: снова стою на улице бродягой. Надеюсь графиня созреет раньше, чем ее муж успеет показать Голым свою власть.

Спешить было некуда, поэтому до дикарей я дошел пешком. С обозов на меня таращились любопытные дети, да бабы. Всегда одно и тоже. Знают же, что не пустят их хлам внутрь, а все равно тащат. Некоторые телеги были обвешаны тряпками, чтобы под ними можно было спать. Из подворотен пованивало нечистотами. В кабаках шло безудержное веселье.

Голые сидели на той же полянке. Жителей Сити осталось совсем мало, только те, кто твердо решил идти до конца. Я сел рядом и закрыл глаза, но, как ни старался, не почувствовал ничего кроме растерянности существования. Через некоторое время вождь спросил:

— Вы готовы?

Никто не был против моего присутствия. Десяток дикарей попрыгали на лошадей. Также сделали и мы. Слабую старуху посадили в телегу. Ей составил компанию бородатый мужик с культями вместо ладоней. Ехали за город туда, где кончалась вереница обозов. Затем, свернув с дороги, углубились в лес. Пологий склон забирался все выше, пока не закончился обрывающейся в море скалой.

Худощавый веснушчатый парень в последний раз взглянул на брусок в ладони и запустил им далеко в море. Плеска мы не услышали. За ним девушка сняла пропуск с шеи. Через дырку в металле был пропущен шнурок. Так он и улетел вниз. Старуха отпустила свой брусок так близко к краю, что он покатился ударяясь о камни. Двое бездомных бродяг, и мужик без кистей сказали, что у них пропусков не имеется. Я тоже подошел к краю, взглянул на огромные подводные камни и достал свой знак. Двадцать пятый этаж в небоскребе графа Визракиса. Я спросил:

— Почему бы не отдать кому-нибудь?

— Мы не творим добро, — ответил вождь, — а избавляемся от рабства.

— Пожалуй, еще подумаю, — брусок отправился обратно в потайной карман.

— Все, кто сделал первый шаг, получат новое имя, когда уйдет Чистильщик, — сказал вождь, и мы отправились обратно к Кривому мосту.

В лагере вождь показал шалаш, где жили адепты. Я только начал засыпать, когда с улицы донесся треск ломающегося забора и гневные окрики. Выглянув наружу, мы заметили свет факелов и несколько крытых тентами телег, из которых выпрыгивали одетые в униформу люди. В гости пожаловала графская гвардия головорезов. Всех, кто был в лагере, скрутили и забросили в одну из телег.

Колеса скакали по кривым камням, растрясая внутренности. Люди растерянно переглядывались. Телеги остановились у черного входа небоскреба Яркиса, а затем закатились на подземный этаж. Нас выводили по одному и вели, не зажигая факелов.

Лязгнула железная дверь. Я стоял посреди камеры, а в дальнем углу маячило цветное пятно: роскошная одежда Лицедея. Теперь она правда напоминала подстилку, которую кинули щенящейся суке. Он вытирал разбитый нос рукавами. Синяки под глазами и распухшие губы делали лицо неузнаваемым.

— Ты был прав, — прошамкал он, поднимаясь навстречу, — сравнение с осенним листом не самое удачное.

— Скажи еще, что оно предназначалось Клео.

Лицедей поежился:

— Нужно быть заклинателем змей, чтобы иметь с ней дело.

— У тебя еще есть время, сочинить что-нибудь возвышенное.

Он хотел рассмеялся, но разбитые губы заставили скорчиться от боли.

— Нет, самое время предаться воспоминаниям. Я припомнил свою первую награду за творчество. В школе я рассказывал: «Детские стишки ядерного постапокалипсиса».

Вертушка, хлопушка играем в войнушку

По окнам палят снайпера.

А мама на ужин пожарила крысу.

Ура!

Или:

Принес сапожки новые мамуле ночной гость.

Сестренка тряхнула, играясь на кухне.

Берцовая выпала кость.

— Я был сыном башмачника. Папа хорошенько тогда поучил меня своими методами, а потом еще долго говорил соседям, что никаких крыс мы не едим, и жена у него всегда под присмотром.

Мы просидели в темноте несколько суток, судя по тарелке еды, которую приносили примерно два раза в день. Из соседней камеры время от времени доносились рыдания и стоны. Из-за сорванного голоса было трудно понять мужчина там или женщина. Слушать надрывное и отчаянное: «пожалуйста» было невыносимо. Лицедей принимался увлеченно рассказывать свои фантазии: «иногда мне кажется, что Частота А всего лишь уловка нашего разума, чтобы не замечать, как миром играет какая-то безумная сила». Когда становилось совсем невмоготу, мы принимались петь и сочинять:

Ватагою милые дети

До школы не как не дойдут

Ведь все они ядерной осенью

Умрут.

— Моя очередь:

«Мама, там грибочек»

— Мы к окну прильнули.

Так рассказ свой начал

Старый Крот-слепец.

— Тщщ… Кто-то идет, — Лицедей прислушался.

— Нас выкинут на улицу, — ответил я, — Ты же не думал, что нам дадут спокойно переждать Чистильщика?

Дверь протяжно завыла. Нас вывели в тюремный коридор и довели до лифтов. Рядом с кабиной стоял огромный барабан, на который наматывал трос десяток изможденных рабов. Двое охранников вошли в лифт вместе с нами. Этажи медленно переходили один в другой, пока мы не добрались до самого верха. Знакомый темный зал с бледными светильниками был готов к ритуалу. Охранники стояли у каждой колонны. Нас толкнули в кучку дикарей и адептов.

В проходе показался сам граф Яркис. Он взглянул вокруг так, будто зашел в сарай. За ним слуга на подносе внес бокалы, но не стал обносить присутствующих, а сразу поставил их рядом с книгой в яме. Жрец спустился вниз, собираясь выполнить привычную работу.

Внизу затрубил рог и все преобразилось. Темнота стала осязаемой. Она жаждала раздавить сознание страхом, проникнуть в нутро и закрепиться там жадным паразитом, высасывающим жизнь.

Двери лифта раскрылись еще раз. В зал ступила худощавая дикарка. Волосы сбрили совсем недавно: лысая голова была белее обнаженного тела, которое прикрывала лишь набедренная повязка. По лицу разбегались темные точки татуировки, рисуя причудливый узор. Если бы не пронизывающий взгляд черных глаз, я ни за что не поверил бы, что это Клео. Но ее взгляд лишь скользнул по мне, вызвав в душе яростную горечь. Все забыли про жреца, хотя он начал бормотать свои заклинания, и тьма уплотнилась, сжав свет без того неярких светильников. Не знаю, как реагировали другие. Скорее всего, как и я не хотели отрывать от нее глаз. Когда она царственно прошла к Стратокастеру Хендрикса, никто даже не подумал препятствовать. Граф Яркис пытался что-то сказать, но ему не хватало воздуха, чтобы вдохнуть.

Надо было срочно действовать, пока он не выхватил меч у охранника и не начал крошить всех подряд. Я спрыгнул в яму. Привлеченный заклинанием жреца дым, достигал колен. Я схватил первый попавшийся бокал и разбил его об угол. Осколки брызнули в разные стороны. В руке остался кривой обрубок, которым я полоснул себе по венам. Дым под ногами превратился в вязкую черную жидкость. Я опустился на колени, погрузив в нее истекающую кровью руку. Жрец поднял глаза, не переставая завывать и в глазах этих стоял предсмертный ужас. Чернота взобралась по нему, превратив в силуэт, который мгновенно погрузился в плескавшуюся в бассейне нефть. Рука, а за ней и все тело, вибрировали, впитывая в себя перемолотые жизни миллионов живых существ. «Каждое создание становится мною. И вы все, что стоите вокруг, станете частью меня». Горло раздирал жестокий смех. Вся тьма, что наполняла помещение затекала внутрь. Я был гусеницей, в которую загнали иглу и наполняют какой-то гадостью, пока зеленая жижа не порвет тонкую кожицу. Все сознание сузилось до одно желания: не разойтись по швам.

Яркий свет на мгновение ослепил меня. На самом деле, его не стало больше, просто тьма исчезла, и казалось будто мы находимся в совершенно другом месте. Пустые листы книги равнодушно перелистывал неизвестно откуда взявшийся ветер. Ее слова навечно стали частью меня. От подноса с бокалами исходил восхитительный аромат. Все, кроме одного, наполняла грубая землистая кровь охранников. Один запах отличался кислым душком ленивого застоя, жирной лесной дичи и суетливого страха. Я подхватил бокал с дурной кровью и поднял повыше, чтобы граф мог хорошо его рассмотреть. Он опустил руки и подошел к краю бассейна:

— Забери их, тех, кто не принес тебе своей крови. Ты же всегда делал так. Нет-нет, возьми всех, кроме меня.

Азатот хохотал внутри. Он уже знал, что произойдет дальше и наслаждался. А я едва соображал от ужаса, понимая слишком многое:

— Ты дашь нам уйти, — проговорили губы.

*****

Мы брели по пустой улице полной мусора и беспорядочно разбросанных тюков. Чуть поодаль брошенная лошадь силилась сдвинуть перевернутую телегу. Фиолетовый мрак укрывал город. Небоскребы нависали над нами огромными инопланетными кораблями чужого уродливого мира.

— Мне пора, — Лицедей свернул на боковую улицу.

— Куда ты?

— Вряд ли я смогу измениться. Лучше останусь самим собой. — Он покосился на Клео, которая держала лысую голову так гордо, будто сидела на троне. — Напишу романтическую балладу «Сбежавшая графиня», пока есть время.

— Возьми. — Я вытащил из потайного кармана пропуск. — Кстати, ты так и не рассказал, чем закончилась та история.

Лицедей внимательно с пониманием посмотрел мне в глаза и кивнул:

— Тот парень… его гитара горит ярким огнем, но сам от так мал, что тьма не замечает его. Обтекает со всех сторон в поисках большого и громогласного. Человек в серьгой в ухе смог взять лишь электрогитару, но в его руках она оказалась мертва.

Тысячи пар глаз смотрели нам вслед из-за толстых надежных стекол. Брошенные собаки провожали путников грустным воем. Когда первые искры стали носиться в небе и флейты Чистильщика разразились уродующими сознание звуками, мы остановились. Новички дрожали от холода и страха, полагаясь, как и их пещерные предки, только на благосклонность высших сил. Невидимые барабаны ускоряли ритм. Какофония заставляла людей закрывать глаза и уши. Фиолетовая пелена скрыла из виду небоскребы, затем дома, и наконец, стало невозможно рассмотреть ничего дальше вытянутой руки. Я смеялся безумным припадочным смехом, довольный собой.

Когда туман стал рассеиваться и звук отдалился, люди оглядывались вокруг, не веря своим глазам. Все осталось как прежде: брошенные обозы, разномастные хижины. Из таверны в конце улицы вывалился пьяница и закашлялся, держась за стену.

— Смотрите! — кто-то указал на огромную груду развалин, что посылала в небо столб жирного черного дыма. — Небоскреб графа Яркиса.

Голые выглядели удивленными не меньше других. Так неожиданная победа смущает людей, привыкших всегда проигрывать. Они поглядывали на торжествующую Клео и на меня, прячущего смех в ладони. Стратокастер Хендрикса выглядел невозмутимее всех:

— Вы приняты в племя и должны оставить прошлое ради новой жизни, — сказал он. — Каждый расскажет самое главное. У вас больше нет секретов.

Первой вышла костлявая старуха.

— Все мои родственники умерли: дети, внуки, правнуки. Я все еще живу, не знаю зачем…

— Имя твое: Могильная Плита, — сказал вождь и старуха, поклонившись, отступила.

Бородатый мужик вышел вперед и, почесав круглый рот культей, сказал:

— Я всю жизнь строил дома. Эта гадина разрушает, а я строю. Она разрушает, а я строю. Потом рук лишился и выбросили меня, как топорище поломанное. Больше не строю.

— Имя твое: Крепкий Гвоздь.

Так они выходили один за одним, чтобы получить свои прозвища. Лица и имена остальных не запомнились. Осталось только самое главное, что растворилось в крови, придав ей неповторимый вкус. Кровь бродяги отдает палой листвой, а кровь крестьянина кислит квашеной капустой. Кровь отшельника скрипит на зубах древесной золой, а кровь торговца пахнет мышами и сырой бумагой.

Остались только я и Клео.

— Я всю жизнь получаю то, что хочу. Люди подчиняются моей воле и моим желаниям. Когда я захотела власти, я получила ее. Мне мало быть частью племени. Рано или поздно это будет мое племя.

— Лысая Ведьма имя тебе, — голос вождя дрогнул от радости обладания.

Наконец, пришла моя очередь.

— У меня бесконечное множество имен, но для тебя имя мое: Хелтер-Скелтер, — сказало всезнающее чудовище, содрогаясь от гомерического хохота.