1

В то далекое заснеженное утро мне исполнилось 5 лет. Мои веки были скованны сном, а грудь мерно вздымалась вверх, вниз. В стране Морфея я бежал по зеленому полю, пытаясь поймать единорога. Его серебряные копытца выбивали хрустальные комья земли, а грива развевалась подобно морской волне. Я уже был готов схватить поводья, но тут кто-то положил мне руку на плечо и потянул в небо. Я вырывался и кричал, а нечто тянуло меня все выше и выше. Единорог превратился в крошечную точку на зеленом полотне земли. По моему телу от плеча разливалась тяжесть. Я становился каменным. Руки и ноги перестали слушаться. Я чувствовал себя посаженным в клетку собственного тела. Страх прокатился дрожью по губам. Тук-тук – тук-тук – стучало сердце, сначала быстро, а потом… Тук…-тук… Его биение угасало, вместе с тем катализировалась жажда жить. Я попытался укусить руку, держащую меня, чтобы выбраться, но шея уже окаменела, и единственное, что оставалось – открыть глаза.

Так я и сделал.

-С днем рождения! – Закричали мама и папа и кинулись целовать мои щеки.

Я снова был хозяином своего тела, а колючий страх, испытанный во сне, растворился в огромных голубых глазах-океанах, выглядывающих из-под длинных пушистых ушей.

Родители давно обещали подарить мне щенка. Как обещали… Говорили: «посмотрим». «Посмотрим» было нелюбимым словом моего детства, да и сейчас я тоже стараюсь его избегать, а когда слышу, съеживаюсь от безысходности. Папа никогда не любил животных. Он вырос в семье аллергиков и впитал от них ненависть ко всему шерстистому, линяющему и слюнявому. Мама моя мечтала о попугаях. Правда, ее мечты ограничивались картинками на обложках тетрадей, в которых она писала конспекты. Учеба и я полностью поглощали ее свободное время, об утяжелении участи еще и собакой речи идти не могло.  Но как сказать такое ребенку? Чтобы не рушить мое идеалистическое мировоззрение, а именно мысль о том, что детство у каждого одинаково и представляет собой: маму, папу, десяток игрушек, шалаш во дворе, поездку к бабушке летом и, конечно, собаку, они придумали всякий раз говорить: «посмотрим».

-Мама, купишь мне мороженое?

-Посмотрим.

-Папа, пойдем играть в футбол на улицу?

-Посмотрим.

-А вы подарите мне на день рождения собаку?

Собаку они мне так  и не подарили, чему я нисколько не огорчился, ведь в моей жизни появилось настоящее чудо – кролик Верона. Как не протестовали родители, уверяя, что названия городов совсем не подходят для того, чтобы стать именами, я не сдавался. Кролик получил имя Верона, потому что накануне дня рождения мы с мамой ходили в театр на «Ромео и Джульетту». Глубокого смысла я не уловил, но был поражен декорациями и боями на саблях.  Все происходило в городе Верона. Тогда я решил, что Верона – это синоним замков, боев и принцесс, одним словом – приключений. Вот я и решил назвать кролика Вероной. Чтобы обеспечить нам с ним полную всевозможных геройств жизнь.

Так и случилось. Каждый день мы с Вероной совершали увлекательнейшие путешествия по квартире, искали сокровища. На пути нам встречались огнедышащие драконы и кровожадные дикобразы. Мы были отличной командой, и за целый год дружбы обезвредили целую гору роботов, уничтожили пару-тройку вампиров и вывели из себя маму раз сорок. Последнее, конечно, случайно…

Однажды мы с Вероной затеяли добыть священные печеньки из хрустального ущелья. Дело было на кухне, которая представлялась нам сказочной страной, состоящей из горных хребтов и озер. Для создания необходимой атмосферы на полу образовались крохотные лужицы холодной воды, а табуреты взгромоздились друг на друга. Верона шел вперед несмотря ни на что. Я ступал след в след, опасаясь свалиться со скалы. Вскоре мы добрались до самой высокой горы, на вершине которой как раз  и находилось хрустальное ущелье со священными печеньками. Верона сделал последний прыжок и оказался на плоской деревянной поверхности. Он повернулся ко мне и подергал своим розовым носиком. Пряный аромат дурманил и прельщал. Я вскарабкался, и мы вместе потянули мордашки к хрустальной миске.

Спустившись вниз, мы отправились рассказать о своих подвигах моему старшему брату. Вовка сидел за экраном компьютера и остервенело бил пальцами по клавиатуре, от чего «Страшила» крушил каменные стены и кидался гранатами в зомби.

- Мы добыли священное печенье! – Гордо сообщил я.

Верона запрыгнул брату на колени, но тут же был резким ударом скинут на пол под оглушающее: «Пшел вон!» Верона, сверкая розовыми подушечками лапок, сбежал из комнаты. Я боялся брата, он легко мог поднять на меня руку, поэтому ничего ему не сказал, но испытал горячее желание отомстить.

После я долго сидел, забившись в уголок в своей комнатке, и придумывал, как бы ответил брату, как бы заступился за Верону, если бы у меня были сверхспособности. Мой пушистый друг  почуял, как сильно от меня пахло виной, и уткнулся холодным носиком мне в бок. Кролик поджал уши, я взял его на руки и начал гладить. Он был мягкий и теплый, а еще он смотрел на меня так, будто хотел что-то сказать. Что-то очень важное, только не мог выговорить слова.

Вечером мама нашла меня на подоконнике в кухне, чмокнула в щечку и едва уловимым шепотом произнесла. – Вставай, малыш.

От нее пахло розами и корицей. Я открыл глаза и увидел ее доброе лицо.

– Как прошел твой день? Много драконов победил? – Спросила она, после чего взяла меня на руки и спустила на пол.  – Я вот сегодня очень-очень устала бороться с драконами… – Ее голос был не злобным, скорее чуточку грустным.

- Садись за стол, я налью тебе супа. – Мама открыла холодильник и достала кастрюлю. – Вова, идем кушать!

-Он гулять ушел. – Ответил я, утирая нос рукавом, все еще помня свое позорное бездействие.

Верона прискакал, услышав мой голос.

-Привет, дружище! – Обрадовался я, но тут в дверь позвонили.

Мама сорвалась с места и понеслась в прихожею. Обычно она так не бегает, отправляет нас открывать. Я прислушался. Скрипнул затвор, глухо отворилась дверь. В кухню тут же ворвался холодный сырой воздух. Так же пахнет в подвалах – смесь затхлости, аромата тумана и нотки чего-то едва уловимого, сладкого… Верона зашевелил сердечком-носом. Вдруг он взвизгнул и кинулся под батарею, но туда влезла только его голова. За три месяца Верона очень поправился и по размерам уже напоминал французского бульдога. Упитанный, тяжелый, сильный. Под папино вечное «апчи» Верона носился по дому, топая, как маленький кабанчик.

Мама показалась в коридоре. Я поймал ее взгляд. Мама тревожно раскрыла рот, желая что-то сказать, но тут же сомкнула губы и постаралась улыбнуться. Глаза она быстро отвела, чего тоже раньше не делала. Я почувствовал неладное, встал с табуретки и направился к маме. Она бережно оттеснила меня к стене и протиснулась в кухню. Нервными, быстрыми движениями мама вытащила Верону из-под батареи. Я еще никогда не видел, чтобы он так сопротивлялся. Верона колотил воздух задними лапами, пищал и норовил укусить маму за руку.

-Все хорошо, малыш, иди в свою комнату. – Произнесла мама надтреснутым сдавленным голосом.

- Мамааа… - я не знал, что сказать после этого,  но уходить в комнату не собирался. Я был готов заплакать от того, что маме вдруг стало так плохо.

Мама прошла в прихожею. – Вот наш великан. – Сказала она кому-то.

Этот кто-то зашаркал ногами, и в этот момент я понял, что происходит. Я вихрем кинулся в прихожею и вцепился в Верону обеими руками.

-Нет. Не отдам! – Я держал своего кролика и яростно смотрел на толстенную женщину в грязных резиновых сапогах и ветхом одеянии, издалека напоминающем шинель. Лицо у нее было опухшим. Щеки рделись, а глаза едва можно было различить в тоненьких полосках век. Огромный вздернутый нос звонко шмыгнул и женщина смущенно отступила в сторону.

За ней стояла маленькая девочка с картонной коробкой. На ее ногах тоже были резиновые сапоги, заляпанные рыжей глиной и драная куртка не по размеру. Девочка моего возраста. По ее белому лицу рассыпались ржавые веснушки. Красный рот чуть приоткрыт, а глаза совсем не моргают. Они фиолетовые. Фиолетовые, как небо перед грозой. Вдруг я понимаю, что те сладкие нотки, ворвавшиеся в нашу квартиру -  это аромат ландышей, и этими ландышами пахнет от девочки. Я вижу белые цветочки на внутреннем экране своего сознания и вижу ее фиолетовые глаза, которые не моргают. Девочка лишь стоит и держит коробку. Она стоит за спиной большой толстой женщины с отёкшим лицом и просто держит коробку. Она не знала, что окажется здесь, что будет держать коробку. Она не знала, не знала…но я все равно ее ненавижу! В уши врывается тихий спокойный голос мамы. Она велит отпустить Верону. Она велит отпустить Верону. Она велит отпустить Верону… Она…

Щелчок затвора. Я бегу в туалет и захлопываю за собой дверь. Колючий комок ледяных иголок, застрявший в горле, вырывается наружу в виде отчаянного крика. Я колочу руками по деревянной двери, пытаясь повернуть время вспять. Зажмуриваю глаза, из которых нескончаемым потоком катятся слезы, открываю вновь. Бесполезно. Вероны нет рядом. Его нет в квартире. Его нет в нашем с ним сказочном мире! Мама скребется в закрытую дверь, что-то щебечет, но я не слушаю. Она сдается и уходит. Через час она придет сюда вместе с папой, который взломает отмычкой замок и вынесет меня на руках в светлую теплую гостиную. А пока я лежу на кафельном полу и чувствую каждой клеточкой, как холод проникает сквозь кожу и подбирается к позвоночнику, к легким, к сердцу. Он сковывает меня изнутри, и вот я снова в том сне, мое тело превратилось в каменную клетку.

Эта была наша первая встреча. Мне было всего пять, и она забрала моего кролика. Мог ли я тогда подумать, что увижу ее вновь? Хотел ли я этого? Я представлял, как обрушиваю на нее небоскреб или пронзаю ее мечом, или погружаю на дно океана в бетонном саркофаге. Каждую ночь я грезил новой встречей. Каждую ночь, пока память не вычеркнула ее на долгое, долгое время - время школы - время открытий - время кислоты. Она исчезла так надолго… оставив такой горестный отпечаток на песке моего сознания, но обиды забываются. Ветер жизни развеивает следы. Через десять лет я уже не винил ее в том, что ее заставили сделать. Она просто стояла с картонной коробкой. Она просто стояла и смотрела на меня своими фиолетовыми глазами.

2

В 9 классе я влюбился в первый раз в жизни. Она носила короткие юбки, слушала Ханса Циммера и читала Коэльо. Она отличалась от всех остальных девчонок тем, что получала от учебы удовольствие. Наверное, это единственное, в чем мы были похожи. Я не любил Коэльо, считал его слишком мейнстримным. Против Ханса ничего не имел, но кино меня увлекало старое, черно-белое, с кусающими сердце композициями Нино Рота… Ее звали Катя, и у нее были самые вкусные губы на свете. Тогда мне этого было достаточно.

Катя считалась моей девушкой, но чтобы проводить с ней время, я был вынужден терпеть общество двух ее лучших подруг. Оли, которая красила волосы в розовый и преимущественно молчала, и Анжелики. Анжелика всегда тужилась выразить свое мнение. На каждом уроке она первой поднимала руку и задавала самый идиотский вопрос из всех, что можно было придумать. Среди учителей бытовало мнение, что Анжелика – очень умная и перспективная девочка. «Перспективная»- так они и говорили, нарочито подчеркивая это слово. Все, конечно, для того, чтобы родители Анжелики продолжали финансировать школу. Они были баснословно богаты, о чем Анжелика напоминала нам каждый день, являясь в школу в очередном дизайнерском наряде и объясняя вошедшему в класс дежурному, что школьная форма – это не комильфо. Причем последнее слово говорилось нестерпимо высоким голосом с бесконечно тянущимися гласными.

Втроем они обсуждали либо сериалы, либо одноклассников, либо платье на выпускной. Анжелика ненавидела меня так же рьяно, как я ее. Она считала меня слишком «не ко-о-оми-и-ильфо-о-о» для Кати. К счастью, непосредственно и беспрерывно бывал я в ее обществе всего 30 минут на большой перемене. Мы вчетвером садились за один обеденный стол, где я с удовольствием поглощал пюре с подливкой, а Анжелика, высокомерно глядя на меня, доставала из рюкзака чемоданчик для обедов с подогревом. Там всегда обитал какой-нибудь диетический сэндвич (обычный бутерброд с листом салата и тонкой пластинкой помидорки),  яблочный сок и горячий тост с беконом. Оля, как и я, предпочитала брать что попроще, а Катя всегда ела только салаты. За едой мы говорили, т.е. в основном говорила Анжелика и Катя, а мы с Олей молча поглощали свой минималистический обед.

Любимым делом Анжелики было придумывать мне будущие профессии. Она стереотипно фантазировала о том, каким я стану дворником, уборщиком или  кондуктором.

- Если бы ты решил стать пекарем, то сжег бы булочек сто, чтобы получить всего одну нормальную. У тебя же все постоянно «горит». – Говорила Анжелика, жуя свой сэндвич.

Постоять за себя? Это не имело смысла. Знаете, бывают такие люди, которым скажешь слово, а они тебе в ответ сто, и так до бесконечности. Анжелика была непрошибаема, твердолоба и бесконечно избалована. Поэтому я просто молча ел пюре и думал о том, как бы обыграть команду 9 «б» в школьном турнире по футболу, и о том, как мы с Катей уже через два урока пойдем домой. Я всю дорогу буду держать ее за руку, слышать ее переливчатый смех, а потом…

Так день сменялся другим таким же днем: неизменно, упорядоченно, долго, но однажды Анжелика пришла в школу в черной рубашке, поверх которой надела школьную жилетку с логотипом. В класс она вошла, смотря в пол. Не сказав ни слова, села на свое место и опустила голову на руки. Оля и Катя тоже хранили молчание. Они не подходили к Анжелике весь день и отгоняли тех, кто пытался нарушить безмолвную статичность подруги.

На истории в класс пришла высокая девушка с длинными черными волосами. На ней были вакуумные наушники, а через плечо висел потертый рюкзак. Блузка ее была белой, а джинсы рваными. Это была та самая девочка с фиолетовыми глазами. Только она выросла, наполнилась житейским опытом, а вместе с ним литрами грусти. Точеная фигурка в самой что ни на есть простой одежде. Больше не было грязных резиновых сапог. Больше не было чувства гнетущей ненависти. Я посмотрел, я вспомнил, но мне было все равно.

Учительница истории посадила ее рядом с Анжеликой, против чего та даже не запротестовала. Кто-то коснулся моего плеча. В переданной мне записке было всего одно предложение, написанное печатными буквами: «У Анжелики сегодня умер брат».

Я знал, что должен был почувствовать жалость к Анжелике, но она так достала меня своим поведением за 9 лет совместной учебы, что я растерялся. Мысли вились роем в голове. Пытаясь поймать хоть одну конкретную, я падал. Падал в пропасть безразличия. Брату Анжелики было всего три месяца. Младенец. Он умер сегодня. Ушел из жизни, покинул этот мир. Может и хорошо, а? Может эта смерть спасла целый класс от такого же надутого воздухом высокомерия, глупости и хвастовства человека? А вдруг он бы стал тем, кто придумает лекарство от рака? Вдруг бы не пошел по стопам сестры? Родители Анжелики – приятные люди… добрые… Сегодня умер ребенок. Каждый день кто-то умирает, почему я должен грустить именно из-за этого ребенка?

Пока я размышлял, Анжелика оторвала лицо от парты и повернулась ко мне. По ее щекам текли черные капли, а губы дрожали. Она приоткрыла их, словно хотела что-то сказать, но передумала. На ее опухшем лице возникло смущение. В этот момент ее соседка, девушка с фиолетовыми глазами, положила руку на плечо Анжелики, и та даже не отшатнулась. Анжелика выдохнула, подняла подбородок, и в ее глазах просияло спокойствие.

Получив свою курточку в гардеробе, я  ждал, когда же Катя спустится со второго этажа. Мы планировали пойти в кино. Через пять минут она появилась. Подбежала ко мне, поцеловала в щеку и извиняющимся тоном начала тараторить.

- Прости, сейчас не получится. Мне надо забрать Таню из садика. Мама задерживается на работе. Оля не сможет проводить Анжелику, а ей сейчас так нужно, чтобы кто-то был рядом. Ты меня понимаешь? Оля сидит и переписывает тест по биологии.

-Стоп, стоп, стоп. То есть ты хочешь, чтобы вместо того, чтобы идти с тобой в кино, я тащился всю дорогу до частного сектора с Анжеликой?

-Мы сходим в кино, только мне надо забрать Таню. Да, проводи, пожалуйста, Анжелику. Ей нужна поддержка, а мы…

-Ладно, ладно. – Я не хотел по второму кругу выслушивать, почему они с Олей не могут проводить Анжелику и просто согласился, чтобы сэкономить время.

-Ты чудо! – Воскликнула Катя и проскользнула сквозь толпу к выходу.

 

Всю дорогу мы с Анжеликой шли молча. Она смотрела себе под ноги, а я разглядывал облака. Молчание было напряженным. Я знал, что стоит как-то ее поддержать, но все слова, которые приходили на ум, казались сущей банальностью. Наконец, показался Анжеликин дворец. У ворот мы остановились.

Кое-как я выдавил из себя нескладную речь поддержки. - Знаешь…  В каждом из нас есть таймер.  Однажды он истекает, и мы умираем, но остаются те, кто продолжает помнить, как мы выглядели и что думали. Мне кажется, это здорово, потому что это вызов Времени. Это наш человеческий хук справа. «Вы стерли человека, а он не исчез. Я помню его. В общем… - Я не знал, как закончить поток этих банальностей, поэтому просто замолчал.

Анжелика секунд пять молча смотрела мне в глаза, а потом разрыдалась и скрылась за дверью.

Подходя к подъезду своего дома, я увидел свою новую одноклассницу. Она сидела на лавочке и слушала музыку с телефона. Губы ее бесшумно открывались, повторяя слова неизвестной песни.

Заметив меня, она ухмыльнулась, злобно так, не ради шутки. - Тебе правда ее жаль?

- А тебе нет? – Бросил я, роясь в кармане в поисках ключа от домофона.

Она отвернулась. – Мне ничего не жаль. Я разочаровалась в людях. Они начинают ценить то, что имеют, только тогда, когда у них это забирают. По-любому эта девчонка ненавидела своего брата, пока он был жив. Он раздражал ее своим плачем, вонючими памперсами…

- Вряд ли Анжелика имела дело с его памперсами. – Я сел рядом на лавочку и устало уставился перед собой, разглядывая огромное дерево дикой яблони, которое вот-вот собиралось зацвести.

Она посмотрела на меня своими не моргающими фиолетовыми глазами, и я почувствовал, как меня изнутри начинает пробирать холод, а сердце колотиться, как отбойный молоток. Снова пахнуло ландышами и подвальной сыростью.

- Ты не замечал, что на один прекрасный момент приходится один ужасный момент? Если ты провел вчерашний день чудесно, то сегодняшний непременно начнется с того, что с тебя дерзко стянут розовые очки. Ты попытаешься изменить свое отношение к случившемуся. Возьмешь банку розовой краски, кисточку, а лучше большой валик. Но краска не будет ложиться. Она начнет скатываться в капельки, потому что поверхность не подходящая, гладкая, скользкая, лакированная десятилетиями жизни в мире, в обществе, в семье.  – Она сняла наушники и положила их рядом с собой. - Можно отвернуться, посмотреть в другую сторону. Вон там с дома падает капель. Какой звук, какой шум… А солнце? Солнце так радует, но стоит ему появиться весной, как ты тут же начинаешь утопать в грязи. Сложно быть пессимистом, сложно быть оптимистом. Остается просто быть, но быть не чувствуя – все равно, что умереть, а чувствовать в этом мире больно.

- Я тоже разочарован в жизни.

- Я так и думала…

Потом она рассказала, что слушает панк-рок и читает Гессе. Сказала, что каждый день сражается с жизнью за право быть такой, как есть, но никому это не нравится. Она сказала, что смотрит фильмы Антониони, потому что в его героях видит себя. Она призналась, что никогда не любила и не собирается, что главное для нее – это найти хоть какой-то смысл. Сказала, что работает, но работа эта опять же никому не нравится, да и ей не нравится. Еще она спросила, простил ли я ее за кролика.

Кивнув, я рассказал о себе… немного… о том, что не знаю, кем быть, и что родители думают только о том, как бы пропихнуть меня на очередные курсы, и постоянно кричат друг на друга. О том, что люблю «Imagine Dragons», а Коэльо считаю мейнстримом. Рассказал о своих первых попытках писать рассказы. Она одобрила. Сказала, что они могут победить время. Я предложил дать ей их прочесть, она согласилась и печально вздохнула, а потом мы поднялись на третий этаж. Ей нужно было в 35-ую. Она открыла своим ключом дверь и скрылась в темноте прихожей, но прежде чем дверь закрылась, я успел выловить из мрака два фиолетовых огонька ее глаз.

Еще этаж и я дома. Уже звенит телефон – Катя. Я прохожу в свою комнату, минуя глухоту гостиной, где родители смотрят телевизор, и падаю на кровать с закрытыми глазами. Играет «Believer», но мне все равно.

В третий раз мы встретимся с ней, когда мне будет 30 лет…

3

Я возвращался домой с дурацким желтым пакетом в руках. В нем постукивали друг о друга мамины отремонтированные туфли. Теперь она жила отдельно от папы, и мне часто приходилось выполнять ее поручения. Мимо пронеслась машина. Двигатель ревел, как извергающийся вулкан. На перекрестке водитель резко дал влево, и машина, наклонившись на бок, на секунду зависла в воздухе. Три – два – один - и вот она снова летит вперед. Кто-то явно спешил родиться на свет.  Я шел медленно. Дома меня ждали только четыре стены да флегматичный кот. Пахло черемухой. Еще сто метров, и вот мне тоже нужно налево.

Длинная серая дорога промеж двух красных хрущевок, окантованных тонкой полоской тротуара, а на нем тело пожилой женщины, покрытое белой простынею… Рука кинематографично откинута в сторону и чуть  выглядывает из-под легкой ткани. Тонкое запястье, даже изящное. Говорят, когда в кино показывают ступни – это символ смерти. Все из-за фильма «Большое ограбление поезда». У нее тоже были ступни. У той женщины на холодном асфальте… А еще у нее были свои люди. Они ждали ее. Они думали о ней. Они чувствовали тепло ее прикосновений. Мысли, планы, задачи, цели, мечты – все это занимало ее еще утром…

Я знаю, что однажды все, кого я люблю, исчезнут. Кто-то раньше меня, кто-то позже. Эта мысль всегда рядом. Ходит, облачившись в мантию невидимку, лишь изредка высвобождая руку и хватая за плечо. Она молчит. Ни слова, ни звука, ни шороха. Она лишь  жестом показывает, куда смотреть. Я смотрю… и вижу белую простынь и изящную кисть с тонким запястьем. Чувствую холод, исходящий от земли и тепло, лучами падающее с неба. Иду дальше, несу мамины отремонтированные туфли, зная, что она наденет их с красным платьем в понедельник, и вовсе не для свидания с папой… Зная, что однажды она, зная, что однажды он, я… Зная, что надо позвонить, написать, прийти, рассказать и выслушать, сделать… Зная, что еще не все потеряно, но…

Над телом склонилась девушка в белом халате и в черных туфлях на толстом каблуке. Она спокойно коснулась белой простыни и что-то записала в блокнот. Ее маленький красный рот то и дело открывался, без эмоций произнося клочки фраз. Полицейский встретил меня серьезной физиономией, и я  решил пройти мимо, оставляя их заниматься своей работой.

Я шел по узкой ленте тротуара, погрузившись в мысли о скоротечности, как вдруг что-то резко выдернуло меня в реальность. Я ясно увидел острую линию скул, алые губы и «происхождение Александрии»! Женщина с длинными черными волосами, собранными в пучок, в простом деловом костюме шла мне навстречу, приложив к уху телефон. Я замер, вглядываясь в знакомые черты. Она не видела меня - слишком увлеклась разговором, а поравнявшись с моим плечом, хотела пройти мимо, но я схватил ее за локоть. Она не сразу поняла, в чем дело. Секунд между нами витало безмолвие.

- Привет… - Голос ее изменился, стал объемнее. Она улыбнулась. Эта была та улыбка, которой одаривают нас работники частных банков или продавцы бутиков - вышколенная, искусственная, не живая.

- Столько лет не виделись… Как ты? - Мой вопрос сильно удивил ее.

- Торопишься?

- Я уже заработал свои 500 рублей за сегодня.

- Тогда…

 

Мы ворвались в железные двери маленького подвального коридора. В нем две девушки разбирались с парнем, который хотел пройти в зал, не купив билет.

- Я помощник бариста. – Оправдывался он, протискиваясь сквозь нагромождение вешалок с одеждой.

- Но бариста уже провел одну девушку, как помощницу! Молодой человек, вернитесь!

-Бариста Борис! Бариста Борис, подойди сюда! – Кричал парень в пространство, которое отдавало холодом и едва уловимым ароматом сырости.

Время остановилось. Я сделал шаг вниз по ступенькам, и тут же синие чернила расплылись по белой коже. Сочная печать темнела на запястье, проникая в кровь. За белой дверью внизу шумели барабаны, звучали голоса людей. Рядом сквозь редкий скрежет металлических струн слышалось ее нетерпеливое: «Идем же».

Реальность, унылая и скучная, гнетущая своей обыденностью и страхами, реальность, где надо постоянно притворяться, играть роль заурядности, эта реальность осталась за дверью. Она светилась вверху, в самом начале лестницы, овеянная сигаретным дымом. На нашем же конце царил мрак, и звучали ритмы барабанов. Здесь начинался новый день, новая ночь, новое завтра. Здесь кончались запреты, и восходило другое солнце беспощадное, палящее, сжигающее всю шелуху.

Мы танцевали под рев незнакомых рок-групп. Здесь, в подвале, она стала другой. Ушла официозность и вымуштрованность профессиональной служащей. Пучок на голове развалился, и теперь волосы развевались волнами, когда она, отдавшись танцу, начинала кружиться. Даже безукоризненно строгий пиджак не смог ничего с этим поделать. Вскоре он оказался на спинке стула в дальнем уголке помещения.

Я растворился в движении, растворился в музыке, растворился в ритме сердца. Грудь вздымалась все чаще и чаще, щеки горели, а я хотел все больше и больше. Я растворялся в окружающем мраке, растворялся в пространстве всего нашего огромного мира, растворялся во Вселенной. Я танцевал, закинув голову, и смеялся над тем, как она забавно пытается удержать равновесие в неудобных туфлях. Она в отместку хохотала над моим неумением танцевать. Прогремел «Реквием по мечте» в исполнении двух гитаристов и одного барабанщика юной группы «Nobles».

Мы долго не могли отдышаться, упав на стулья, когда на сцену вышли читать стихи Блока. Она утерла со лба капельки пота и улыбнулась. На этот раз улыбка была настоящей.

- Давно я не приходила сюда… Даже не могу сказать, когда в последний раз чувствовала себя такой свободной…

- Я тоже. Спасибо тебе.

Она заказала бокал апельсинового сока у подошедшего официанта. Я предпочел глинтвейн.

- Время начать следить за здоровьем. – Серьезно заключила она, услышав мой заказ.

- Как ты вообще? Работаешь?

-А кто не работает? Надо соответствовать, вот и костюм, и телефон, и поставленный голос, ты заметил?

-Да, сразу заметил.

Она довольно кивнула. – А я вот заметила, что ты слишком часто меня замечаешь.

-Раз в десять лет – это, по-твоему, часто?

Она усмехнулась. - Время решило стать чемпионом по спринтерскому бегу, а я все стою на месте…

- Я выкинул все свои грамоты и дипломы вчера вечером.

- Серьезно? Я сделала это еще в 15. А ты, наверное, уже стал известным писателем?

- Учителем литературы в школе…

- А как же рассказы? Ты мне обещал дать их прочесть, помнишь?

- Ты исчезла.

- Искала себя. Не знала тогда, что начинать стоило раньше. С рождения. Может тогда бы получилось, но теперь приходится плыть по течению. Агент по туризму, ничего не подпишешь... Зря ты бросил писать, зря не решился бороться с Миром. Ему же скучно… Миру, я имею в виду. Ему хочется, чтобы кто-то с ним боролся. Понятно, что сил не хватит, но когда ты будешь стоять на коленях весь в крови с залатанной грудью, когда твоя рука будет дрожать над белым листом бумаги, записывая гениальные строчки, тогда Мир признает тебя достойным противником и щедро наградит. Он не злой. Садистски убивает только трусов, отважным мечтателям дарит яркую жизнь.

- Знаешь, я твердо уверен, что у человека должно быть две мечты. Одна материальная, и ее надо добиваться каждый день. А другая волшебная, о ней надо мечтать… Если первая заставляет работать, то ради второй мы открываем глаза по утрам. Она наполняет жизнь особенным смыслом. Она - то самое "настоящее"... это как гладить кошку, или долго-долго гулять под дождем. Или как смотреть на Луну, висящую над лесом, сидя на бетонной плите. Эта мечта должна быть звездой, далекой и прекрасной, недосягаемой звездой, понимаешь? Иначе… Иначе у тебя не будет смысла открывать глаза по утрам. Моя звезда – литература.

Официант принес наш заказ. Она отпила апельсиновый сок и поморщилась, и взглянула на маленькие часики на белоснежном запястье левой руки. – На небе миллиарды звезд… - Сказала она с полуулыбкой. - Все никак не могу забыть твоего кролика.

Я рискнул. - У меня два билета на «Сон Шекспира», завтра в семь… Может… сходим?

Она подалась вперед и всмотрелась в мое лицо. Я впервые так близко мог разглядеть ее большие фиолетовые глаза. Прожилки на радужке светились, а зрачок все увеличивался и увеличивался. Я почувствовал, как холодок бежит по моим рукам, заставляя волосы вставать дыбом. Нос уловил знакомый аромат ландышей. Она встала и посмотрела на меня сверху вниз.

- Я ненадолго… Сейчас придет моя подруга. У нее белые волосы и достаточно большие ладони для девушки. Она вообще-то не унывает… - Она на секундочку задумалась, а потом добавила. - Окликни ее, пригласи за столик. Я вернусь.

Она подняла голову и пошла. Я почувствовал, как ее рука скользнула по моему плечу. «Может, решила припудрить носик, прежде чем дать ответ?» Спустя мгновение в зале действительно появилась девушка с белыми волосами. Ее ладони показались мне чуть больше обычных. Еще они были пухлыми и розовыми. Она оглядывалась по сторонам. Я встал и махнул рукой. Девушка улыбнулась и энергичной походкой направилась ко мне.

- Она отошла ненадолго. Я Дима, ее знакомый.

- Привет, я Жизнь. Уверена, Смерть оставила нам время, чтобы полюбить друг друга...

 

Это была наша третья встреча со Смертью. Она действительно не вернулась тогда. Два года назад я сделал Жизни предложение. Сейчас мы живем в маленьком домике в коттеджном поселке. Она пишет картины, а я рассказы. Школьную практику я не оставил, преподаю все тем же оболтусам. Зато теперь у меня есть свой «кружок» - Литературная гостиная, где мы с ребятами говорим о книгах и читаем свои стихи.   Мама и папа снова живут вместе, и как будто снова счастливы.

Мы с Жизнью часто гуляем и наблюдаем за миром. Жизнь любит размышлять вслух: «Людям странно вдруг сталкиваться с добрым взглядом, или с заботливой фразой "не падайте, осторожно", сопровожденной улыбкой и рукой, которая уже направлена для помощи и подстраховки. Так необычно слышать искреннее "здравствуйте" и видеть живой взгляд молодой продавщицы. Так дико слышать "простите, пожалуйста" от того, кто случайно сел на крохотный краешек их пальто. В такие моменты человека выдергивают из сумрачной реальности, где всем управляют злость, жадность и душевная боль. Его за шиворот вытаскивают из этого надуманного им самим мира. На него опрокидывают ведро с холодной водой: "Эй, ты чего загрустил? Мы существуем… Мы - добрые люди. Мы - великие мысли. Мы - справедливость, благородство и духовность". Рассказывая это, она шмыгнула носом и добавила: «Когда такое происходит, люди начинают светиться и говорят со мной вежливо, ласково… Но чаще люди меня обвиняют, проклинают, обзывают…». Я сказал Жизни, что она замечательная, и что люди просто иногда носят на глазах повязки, которые не позволяют им разглядеть, какие у нее красивые голубые глаза, какая добрая душа, какое щедрое сердце.

Жизнь обняла меня, крепко прижавшись к груди. - Смерть они тоже не любят, но она выше этого, а я не могу…

- Мысль о скоротечности скрывается под мантией-невидимкой и растворяется в пространстве. Она всегда неслышно ступает следом, изредка напоминая куда смотреть, напоминая: «Спеши любить».

- Значит, мне стоит сказать Смерти «спасибо»? Но ведь она неуловима, и неизвестно… Я ее не вижу… Стоит мне появиться, ее и след уже простыл.

-  Я тоже ее больше не вижу, а может просто не замечаю, потому что слишком влюблен в тебя… Но однажды я снова с ней встречусь. «В туристическом бюро» выберу самое захватывающее путешествие, на горные хребты, например, или в страну озер и драконов… И тогда, поглаживая свою длинную седую бороду и нежно касаясь твоей теплой руки, моя милая Жизнь, я скажу ей это от нас… Скажу Смерти наше общее «спасибо».