Внезапно, как раскрывшееся око, свет зажигается в одном из окон. Владимир Набоков, Окно

 

 

Заглядываешь в чужие окна? Есть тысяча причин - почему. Но суть в одной: это не запретно. И кажется безобидным, ты знаешь, куда заглядываешь: в окно. А если это оно - в тебя? Раздвинутые занавески, красная орхидея на подоконнике, янтарный свет от ночника… Ловушка. Чтобы заманить твой взгляд. Случайный, невинный. Довольно и такого. И тебе не вырваться никуда.

 

Если идти по Краун-стрит, сверкающей в ночи, как рождественская ёлка, все боковые улицы кажутся тёмными. Жмутся к домам узкие тротуары - двоим не разбежаться. Низкие окна в упор глазеют на прохожих, если таковые случаются. Вот Ева, например, случилась. «Срез» по боковой экономил ей 9 минут, а до электрички оставалось - 12.

Кроме Евы, в ту боковую никто не сворачивал. Из чего следовало: там не водились бары, особенно караоке, не дубасила «живая» музыка, не визжали охмелевшие дамы, не клаксонили кабриолеты. Как на Краун-стрит, где тусовалась богема - художники, артисты, музыканты, богатенькая молодёжь, а также любители «отвязаться» в ночь с пятницы на субботу. Типичная публика Рэбит-Хилс. Небрежно с шиком одетая, без возраста и без предрассудков в сексуальной ориентации. Один за другим к обочинам подкатывали кабриолеты, напоминая рыночные корзинки, набитые разноцветными корнеплодами с торчащей наружу ботвой.

В другое время Ева, девушка и сама немного богемная, «оторвалась» бы сначала по «шопингу», потом «зависла» на всю ночь в клубе под китайским фонариком. Где, в конце концов, самые стильные бутики и шикарные бары? На Краун-стрит. Не считая круглосуточных кофеен.

Но Ева от усталости валилась с ног. И утром, в отличие от «типичной», ей - на работу. Тяжко зарабатывать на жизнь, легче - профукивать её на глупую мазню на постном масле. Но собственную Евину «мазню» не покупали, а за продажу чужой - ей, как эксперту - отлично платили. «Раз это по твоим соплям…» - мамашин голос заскрежетал, словно ключ в старом замке. Дай маме просунуть в дверь нос, и следом хлынет вся её сермяжная мудрость. Ева захлопнула дверь и свернула с Краун в боковую.

Медовые лучи осеннего заката ещё цеплялись за верхушки клёнов - или платанов, а редкие окна уже светились огнями. Как жестоки эти светящиеся чужие окна, бесстыдно назашторенные. Стук Евиных каблуков утратил стремительность. Её дом - ещё где, а чужой уютный - протяни руку. И дома у Евы под кроватью пыль, зажигалки без конца пропадают, а ночник наладить некому.

Тень метнулась к ней сбоку. Ева взвизгнула. Спина прижалась к стене, руки взлетели вверх. Мохнатая голова буцкнулась о ноги и полезла под короткую юбку. Ева сжала ноги. Тогда чудовище поднялось на дыбы и водрузило лапищи ей на плечи. В лицо задышала разинутая пасть. Одновременно некто мелкий, круглый, заливаясь и захлёбываясь, шариком покатился ей под ноги. Но мелкого удержал поводок. Замирая в позе «руки вверх», Ева расширила глаза и скосила их на фигуру в капюшоне.

- Э-эй…  - трата времени напрягала, и Ева подала голос.

Внутри капюшона забелели зубы. Ева целомудренно потупила глаза, мысленно поблагодарив себя за скупость в словах и особенно в выражениях. Секунды потянулись, как вагоны с железной рудой легендарного поезда «Би Эйч Пи Биллитон». Вдруг «капюшон» свистнул, и «фурри-арт» смылся.

Ева замолотила каблуками прочь - наперегонки с сердцем. «Отстой, а не элитный район! Упыри кругом!» Теперь она внимательно глядела по сторонам. Острокрышие дома, лиловые, жёлтые, голубые, примыкая друг к другу, образовывали единую сплошную стену, зубчатую, как драконий хребет. Бесконечные балконы с коваными чугунными решётками - дракона опутали цепями. При королеве Виктории, полторы сотни лет назад, любили кучность и эклектику. На черепичных крышах бок о бок с фигурными дымоходами топырились антенны и вострили уши спутниковые тарелки. «Китч! Как был, так и есть. И ведь платят две тысячи баксов в неделю за лачуги, размером с коробку из-под туфель, где ни солнца, ни парковки!»

В отличие от немного богемной Евы, вполне богемные жители Рэбит-Хилс видели в беспорядке стиль. Творцы ищут не порядок, а вдохновение и тёмное прошлое. Холмистая окраина обживалась медленно, здесь долго процветали бордели, кокаин и криминал. В начале ХХ-го, когда прокладывали железную дорогу, зачистили колониальное кладбище по соседству, закрыли цистерцианский монастырь и при нём больницу для умалишённых. У подножия холмов встал Центральный железнодорожный вокзал. Земля с тёмным прошлым стала городом. А спустя полвека за ней началась охота. Викторианская псевдоготика нашла новых хозяев. Сюда устремилась эксцентричная богема, а за ней и богатенькая молодёжь.

Улица-«срез» должна была бы давно кончиться. Но не кончалась. Стемнело. Но ни окна, ни фонари не зажигались. Дома лишились красок и окончательно обрели вид глухой стены. Евин каблук-шпилька поскользнулся, и Ева, взмахнув руками, потом ногами, опрокинулась с высоты 12-сантиметровых каблуков на спину, приложившись затылком об асфальт.

Не сразу, морщась, Ева села. Перед глазами плыло. По щекам текли слёзы. Ева шумно глотала их вместе с холодеющим воздухом: ап, ап, ап. Грудь готовилась взорваться.

Когда дыхание чуть успокоилось, стал слышен ещё один звук. Шелест. Шорох. Ева посветила включённым телефоном. В канаве у обочины шуршали сухие листья. Хотя ветер не чувствовался. Мыши? Змеи? Ева попыталась встать. Листья в канаве имели мерзкий вид. Остроконечные, крупные, они напоминали человеческие кисти рук с ладонями, пальцами и ногтями. Кто-то взял, наампутировал кучу кистей, побрасал их тут. Они скопились, засыхают, разлагаются, уродливые, скрюченные с оттопыренными пальцами. Вот один указывает прямо на неё. Ева отвернулась. Но тут и другие стали тыкать в неё своими крючками. Синий экранчик телефона потух, и никакие кнопки его не могли реанимировать.

Ева огляделась. Ярких огней Краун-стрит не видно, как не существовало. Никаких огней. Тут самое время почувствовать на себе взгляд. Ева и почувствовала. Ощущение реальное: будто трогают. Будто в кожу под кофточкой ткнули жёстким пальцем и провели от шеи до кобчика. Плечи сами собой поднимаются, в животе холодеет. Из темноты никто не выходит. От чего испуг перерастает в панику. Ты их не видишь, а они видят. Кто «они»?

Кирпичные стены молчали, не выпуская Еву из поля зрения своих чёрных, забранных решётками окон. Паника кричала: беги! Но темнота парализовывала: не шевелись, молчи, стань незаметной, невидимой.

Бум… Внезапно ударил колокол. Бум, бум. Удары протяжные и такие близкие, словно церковь за стеной, на соседней улице. Бой сменился перезвоном, но звуки стали глуше, будто уже издалека. Будто пробивались сквозь толщу расстояния и времени. Или их приносил и уносил ветер. Но ветер не чувствовался.

Умирающий колокольный звон обострил тоску. Ева подняла лицо к небу, оно ещё не угасло. Ещё тлели прожилки красного и жёлтого. Но вид их был невыносим. Кровь и гной… Ева ахнула. Птицы кружили над ней. Ни крика, ни стона. Парили, не взмахивая крыльями. «Чьи-то души прощаются с этим миром… Стоп! Это уже дно!» Ева встряхнула волосами, как собака вытряхивает из шерсти песок или воду.

Загорелось окно. «Слава Богу!» Одиноко, ярко, словно маяк в ночи. Свет упал на мостовую и замер косым четырёхугольником. Квадратики оконного переплёта напомнили сеть. Ева захромала на свет. Вывихнутое бедро ныло.

Окно вытягивалось вверх и заканчивалось остроугольной аркой. Такие - у церквей и викторианских домов. Карниз защищала изогнутая решётка. Сквозь прутья наружу рвался цветущий куст. Малиновые цветы каскадом изливались на улицу. Нежные, сладко пахнущие. Взгляд Евы скользнул на портьеры, театрально раздвинутые и прихваченные по бокам, - того же цвета, что и лепестки.

Много ли увидишь за пару секунд, пару шагов?

Узкая комната. Мягкое освещение. Густые, бархатные тени. Паркет тёмного дерева, как и полки с книгами вдоль стен. Разноцветные корешки мерцали позолотой. У окна диван. На нём - стройные икры, холёное бедро, высокий разрез красного платья - закинув ногу на ногу, сидела дама. Волосы кудрявые, открытая книга, между пальцев мундштук а-ля Одри Хепбёрн. По ту сторону комнаты - арка. За ней - ещё комнаты, анфилада комнат. «Ерунда какая, там столько не уместится…» И тут же за последней дверью мелькнули кусты, деревья - сад. Подуло свежестью.

Ева не посмела затормозить и проковыляла мимо. Покусала губу. Она заблудилась, ей нужна помощь. Хромая назад к косому четырёхугольнику на асфальте, она обдумывала, как спросит. Уже и воздуху набрала в рот. Но внезапно отшатнулась, ахнула. Дама сидела на подоконнике, словно поджидала её, и выпустила в лицо струю дыма. Ева быстро-быстро застучала каблуками прочь. Бедро ныло. Но паника гнала: быстрее, беги, дальше! В темноту! Ева не отрывала взгляда от дороги, хотя всё равно не видела куда наступала.

Её больно толкнули. Или она сама врезалась в кого-то - грудью, лицом, резкая боль в носу до слёз. Кто-то извинился, предложил помощь. Ева сощурилась. Огни ярких витрин слепили. На Краун-стрит гомонила пятничная толпа, разношёрстная и счастливая.

 

До съёмной квартирки на тридцатом этаже в «башне», где много, света, воздуха и ветра, Ева добралась далеко за полночь. Соседние высотки мерцали огнями. Окна. Связующие точки. Точки понимания, интимной близости - анонимной, потому безопасной и прочной. Когда Еве не спалось, она подходила к окну искать другие неспящие окна. Избранные, их мало, они роднее и ближе всех. Ева никогда не опускала жалюзи. Окна - это спасенье в огромном городе.

Ленясь убирать остатки ужина, Ева укуталась в одеяло и глотнула из кружки «Бэйлиса», разбавленного горячим молоком. Не просидев и десяти минут, подошла к окну спальни и опустила жалюзи. Снова прилегла. И опять через минуту вернулась к окну: не осталось ли щёлочек. Вернулось давешнее ощущение: будто острым провели по голой спине.

«Господи, а как та… с бедром? Её окно у самой земли…»

Не засыпалось. Ноутбук открыт и отброшен. Кудрявая не оставляла в покое, но лицо её никак не вспоминалось. Юная, старая? Дикое было что-то в том, как женщина застала её врасплох... Ева тряхнула головой:

- Нет! - голос прозвучал громко, но неуверенно.

Увиденная квартира не шла из головы. Память выталкивала на поверхность новые детали. Портрет на стене: старинной работы, в мощной раме. Тень у последней двери: из сада кто-то вошёл в дом.

Окно с красными шторами не покидало мысли весь следующий день. Особенно не давала покоя тень: входил кто-то из сада или нет?

После обеда закапал дождь, а к вечеру хлынул.

- Подбросить до метро? - предложил коллега. - Или умеешь плавать?

Ева не сближалась ни с кем из коллег, и предложение застало её врасплох. Она помедлила, взглянула в окно. Представила, как в невыносимой тоске будет пялиться в ночные огни высоток. И согласилась:

- Не умею.

Уже за рулём коллега предложил подбросить до дома:

- Я никуда не тороплюсь…

- И я, - Ева пожалела, что поторопилась. Если сказать «да», отступать будет некуда. - Ну… - она помедлила, - тогда… заглянешь? На чашку кофе. - Стандартный сценарий, Ева знала его наизусть.

- Не откажусь, - коллега расслабился и обнажил зубы. - Умираю, хочу горячего. С сахаром.

Ева глядела в его белые, ровные зубы. Они напомнили ей голландские фарфоровые чашки, какие мама прятала в тайниках посудного шкафа вместе с «вредными для зубов» шоколадными конфетами, и доставала только на папины именины, Рождество. Тонкие и хрупкие, чашечки соблазняли. А ей запрещали их касаться - только смотреть, издалека.

Коллега, его звали Майк (просто, но Ева никак не могла запомнить), «заглянул» и остался до утра. Всё было, как обычно. Одежда - бумажная обёртка на запретных конфетах - срывалась, и конфета торопливо запихивалась в рот. Секунды торжества. И оставшийся неутолённым голод. И мамин голос тут как тут: «Испортила аппетит!» И вина грызёт, не тает - не шоколад, ни под горячим душем, ни в бархатном на вкус вине. Зато постылoe одиночество отступило. И квартира с красными шторами в эту ночь Еве не снилась.

В воскресенье Ева уговорила себя выйти на джогинг по мокрым от поливалок дорожкам Центрального Ботанического Сада. Потом, сидя в кафе на выходе, за круглым столиком под солнцем, она маленькими глотками вкушала горький, черный кофе и в который раз прокручивала минувшую ночь: что сказал он, что он сделал, что будет делать дальше.

«Твоя ошибка, - учила мать, - что ты всё время ждёшь того, кому бы подчиниться».

«А твоя задача, - Еву поучали все, кому не лень, - найти себя».

- Свободно?

Молодой мужчина, возвышаясь над Евой, ждал. Она покрутила головой. Другие свободные столики были. Она дёрнула плечом. Мужчина кивнул, уселся и уставился в смартфон. Наглость и самоуверенность - то, чего Еве не хватало и раздражало в других. И потом - он отвлёк её от судебного процесса: она почти выстроила линию самозащиты. Её сердитый взгляд залепил интервенту пощёчину. Чёрные очки а ля Нео-Избранный не скрывали лица. Щёки выбриты, значит, с вечера; значит, ночь провёл не один. Майка, куртка, шорты - вряд ли хоть одна вещь не от дизайнера. Ролекс цвета топлёного молока.

Он поднял глаза и поймал её взгляд. Ева опустила глаза, но сразу подняла и сняла очки. Он небрежно сдвинул свои на лоб. Улыбнулись, он - белозубо, она -сдержанно.

- Я раньше тебя здесь видел? - его голос ровный, ухоженный.

- Не-а, только переехала сюда… - её голос напряжён: она не готова отвечать на вопросы о себе.

Но незнакомец вопросов не задавал и о себе не говорил, хотя говорил именно он: о невоспроизводимом «ни-о-чём». Она созерцала. И влюблялась: в его голос, выбритое лицо. Он тоже глядел на неё, но ей казалось - сквозь неё, внутрь неё. И видел её страхи и вину по поводу и без. Просто без стыда и совести ковырялся в ней и проникал всё глубже. Ей стало неловко. Чашка опустела, и Ева поднялась. Получилось резко, она перебила его. Он только учтиво склонил голову. Или насмешливо? Ева уходила, стараясь шагать ровно. А хотелось дико запрыгать от счастья.

Только через неделю они увиделись снова. В том же кафе на выходе из Ботанического. Он подсел за её столик.

- Привет! Надеялся увидеть тебя снова. - Конечно, простая вежливость.

- И я, - вырвалось у Евы, и в горле моментально пересохло: проговорилась. Теперь он предложит встретиться, она не посмеет отказаться.

Он не спросил даже её имени. Они поболтали минут семь. Он говорил. Она созерцала, потом поднялась. Он лишь склонил голову. У неё в груди надулся шар, давя на лёгкие и сердце. Секунда - и она начнёт задыхаться. Глаза мгновенно намокли. Пришлось отвернуться. Ева уходила медленно: может, окликнет. И как теперь дожить до выходных?

Прозрение настигло, как гром с ясного неба: выходные не наступят! Она не доживёт. Или он не появится. И Ева припустила назад. За «их» столиком сидели чужие. Ева рванулась на улицу. Лица, спины, одежда - не те! Чужие! Её толкали, извинялись, она толкалась, не извиняясь. Субботняя сутолока набирала мощь. Пометавшись около часа в толпе, Ева принялась всматриваться в окна окрестных высоток.

Домой вернулась голодная, разбитая, несчастная. Нашла в почтовом ящике рекламу и, обезумев, обрушила всю глубину своего горя на голову консьержа. Кричала, рыдала, грозилась жаловаться и добиться, чтобы раздолбая выпиннули на улицу. В холле собралась маленькая, глазастая толпа. Еве было стыдно, но она продолжала ругаться, пока консьерж не пригрозил вызвать полицию.

Ночью Еве приснилась узкая комната с красными шторами. Шторы настежь. Ева в комнате одна. Распахивается дверь, и входит он, широкоплечий, обнажённый, очень красивый. И Ева столбенеет от ужаса…

 

Ева сосредоточенно шагала прямо по Краун-стрит. Ничто не заставит её свернуть на ту гадкую боковую улицу! Опоздает на электричку - подождёт другую. Её окликнул «один кадр» - в жилетке, с кольцом в ухе и с пригоршней их в ноздре. Как пройти к ночному клубу «Белое Бедро»? Пока Ева вежливо морщила лобок, к ним присоединились ещё пара-другая самаритян. Дружно порешили: нет, никто не знает. Дружно похохотали, дошли до светофора. Зажёгся зелёный свет, все двинулись по «зебре», и Ева - со всеми. Пересекла Краун-стрит и углубилась в тёмную, боковую улицу.

Когда очнулась - и правда, очнулась - развернулась и поспешила назад в направлении Краун-стрит. Хотя понимала: бесполезно. Назад, вперёд - направление потеряло значение. Она попалась. Безлюдно, темно и тихо. Только в канаве возились листья. Их возню Ева слышала отчётливо. Достала телефон, экран даже не загорелся.

Ева плюхнулась на асфальт, скрестила ноги, прижалась спиной к драконьей стене. Кто увидит, подумает: идиотка. А кто увидит? «С места не двинусь!» - она прикрыла глаза, как закрывают ставни, чтобы не впускать в дом ночные ужасы.

Внезапно в груди ёкнуло. Глаза раскрылись.

Окно. Горело. Огонь манил, обещая, как водится, свет, тепло и безопасность. Ева не шевельнулась. Но яркий, косой четырёхугольник не торопил. Ждал. Чёткая тень от рамы - сетью. Тень от рамы… Только от рамы. Других не былo! Ни тогда, ни сейчас.

Пальцы мелко задрожали. Минута - и дрожь охватит всё тело. Либо она сидит тут до старости, либо идёт и выясняет, что Кудрявой от неё нужно. С этой мыслью Ева, крадучись, двинулась к окну.

Притаившись в тени куста, она заглянула внутрь.

В проёме двери стояли двое, занятые только друг другом. Мужчина в чёрном склонялся к лицу Kудрявой, сжимая её в объятиях. Глубокий вырез алого платья спускался почти до ягодиц. Освещение подчёркивало белизну кожи. Длинные, голые руки Кудрявой обнимали кавалера за шею. Сама она отклонялась назад и тянула его на себя. Изгибаясь, изгибаясь. Её тело казалось беспредельно гибким. Рука кавалера скользнула в вырез платья. Дама вскрикнула. Ева ойкнула: ей в палец вонзилась колючка и застряла в коже. Ева быстро отошла от окна. Услыхали?

Лиц она не видела. Но рука с Ролексом и фигура мужчины показались ей знакомыми. Да мало ли у Евы знакомых мужчин?

Стоять и слушать вскрики, вздохи, стоны, долетающие из окна, было унизительно. Страх уступил место раздражению. Освещённые окном листья снова притянули её взгляд. Они ползли к ней. Ева наступила на ближайший и раздавила. Лист рассыпался. Ева раздавила второй, зло и медленно. Труха. Ещё! Ещё! Одна труха… Ева закипала:

«Ну и трахайтесь, как зайцы! Я тут при чём? Что вам надо от меня, ублюдки?» – Ева метнулась назад к окну, сама не зная, какую дурь может выкинуть.

Двое беседовали на диване. Кудрявая сидела совершенно голой. Апельсинами грудь, молочно-белое бедро, нога на ногу. Портьеры настежь. Они словно ждали Еву и разом повернули к ней головы: Кудрявая - с алыми, распахнутыми губами, мужчина…

- А… Извините… - Ева покраснела и скользнула мимо.

Потом она шагала, шагала, стуча каблуками от бессильной злобы, ненавидя себя и не видя, куда наступает. «Тупица! Струсила! Да пошли они все!» Тьма, стены, окна, листья, и улица эта чёртова, бесконечная!

И снова - горящее окно. «То самое? Кто бы сомневался?»

Узкая комната освещалась ровным светом и выглядела уже знакомой: шторы, диван, Кудрявая на диване - голая, апельсинами грудь. Однако поза фальшивая. Непоправимая поза. Шея искривлена, голова запрокинута. Рот раскрыт, глаза выпучены. Ноги раздвинуты, руки раскинуты. Сломанная кукла. Белизна несметного количества мёртвой обнажённой плоти вызывала тошноту.

По анфиладе из бесчисленных комнат удалялась чёрная тень. Мужчина шёл спокойно, не оборачиваясь. Ева знала, что он знал, что она его видела. Этого он и хотел.

Потом Ева снова шла, устало шагала. Куда? Как долго? А, всё равно…

Внезапно её дёрнули за руку, она вскрикнула и попыталась освободить руку. В лицо, в грудь ударила мощная волна пыли, шума, газа. Геометрическая туша «даблдеккера» промчалась мимо, шурша шинами. Воздушный вихрь чуть не затянул её под самое брюхо. Ева глядела на спасителя, но не слышала, что он ей сказал. Загорелся зелёный свет, и накопившаяся толпа сползла на «зебру». Ева осталась. Лишь когда светофор заверещал в третий раз, и её снова толкнули, она огляделась и слилась с толпой.

 

Ева проболела неделю. Из дома не выходила, жалюзи не поднимала. Дверь открыла только мастеру, который за пару часов навесил поверх жалюзи плотные, тёмно-красные шторы. Они сразу были задёрнуты. Глотая то обезболивающие, то успокоительные, ела мало, хотя соседка по площадке предлагала и еду, и помощь. Ева сидела под одеялом и пила обжигающий чай, грея ладони о белую чашку. Коллега, тот самый Майк, звонил, предлагал «заглянуть». Но Ева выключила телефон. Зато Кудрявая снилась каждую ночь. И мёртвая. И голая. И хохотала, и пускала дым, вытягивая трубочкой красные губы, и обращалась то к Еве, то к кому-то, сидящему рядом на диване. Лиц Ева разобрать не могла.

Через неделю её вызвали на работу: накопились дела. В первый день она задержалась допоздна. Дел, конечно, накопилось по горло. На самом деле она не хотела выходить в темноту. Могла бы вызвать такси - не вызывала. Сидела одна в пустом офисе и глядела в стену.

Внезапно в груди ёкнуло. Пора? Ледяные пальцы сжались в кулаки. Тело напружинилось, рука схватила сумочку, ноги сами понесли по коридору. На пути - дверь в дамскую комнату. Ева долго мыла руки под горячей водой и гляделась в зеркало. Пока не осознала: она глядела на отражение того, что было за спиной.

На плечиках, зацепленных за дверь кабинки, алело платье.

Длинное, с низким вырезом на спине, оно льнуло к телу, ласкаясь, будто соскучилось за целую вечность. Платье сжимало бёдра и заканчивалось сзади шлейфом. Спереди высокий разрез открывал ноги.

Ева шагала аккуратно и медленно, боясь зацепить подол шпильками. Затем разулась и пошла босиком. Асфальт холодил ступни.

Окно уже горело. И ждало. Но Ева не спешила. Тогда её толкнули в спину - ветер. Его раздражала Евина медлительность. И, подцепив сухих листьев, трухи и пыли, он швырнул их ей в лицо. Закрыв лицо руками, она остановилась.

Ветер ярился. Что-то загремело, упало и оглушительно разбилось. Тёмные, безликие дома сгорбились. Но не отвели от Евы чёрных своих окон. Ещё пара вынужденных шагов. И - ах! В луже жёлтого света валялся поверженный цветок. Среди чёрной земли и черепков малиновые лепестки трепетали, бутоны вздрагивали. А зверюга-ветер всё рвал и метал.

Жёлтый свет из окна заметно погустел, стал оранжевым, потом покраснел. Пунцовая субстанция вытекала из оконного проёма, заполняла клетки четырёхугольника. Удар ветра в поясницу заставил Еву ойкнуть, изогнуться от боли. Шаг, другой - и она в сети четырёхугольника. Ослепляющий огонь заставил зажмуриться.

Между тем всё вокруг торопливо пожирала тьма: дома, улицу, платаны, землю, небо. И только свет, идущий из комнаты, не подчинялся тьме. Что-то холодное, липкое коснулась обнажённой спины, и Ева сделала шаг к окну. Нет, она не желала исчезнуть, как всё остальное, в чёрной непроницаемости. Что-то тронуло её за ногу, обвиваясь, поползло вверх. Кожу царапали шипы. Они могли порвать и платье. «Чтоб тебя!» - Ева попыталась стряхнуть с себя лозу, но та лишь затянулась туже. Оставалось перешагнуть через низкий подоконник и укрыться внутри комнаты. И Ева шагнула. Ветер, тьма, колючая лоза остались снаружи, за окном.

Мягкое освещение комнаты успокаивало: она в безопасности.

У последней из дверей Ева поймала движение: знакомая тень скользнула из сада. Кто-то вошёл в дом. Подуло свежестью. Ева повела голыми плечами. Не от холода. К ней шёл Он. Красный шёлк платья задышал, заволновался, натянулся на бёдрах. Лица идущего Ева не видела. Но скорее желала увидеть. И боялась. Того, кто ещё оставался невидимым. Увидит - и жизнь её изменится. Она, наверное… перестанет жить. А, может, поселится в этой комнате. С портретами в рамах из тёмного дерева и мерцающими позолотой корешками книг. Откроет одну. И каждый вечер будет сидеть на диване и ждать. Того, кто в сумерках будет входить в дом. Она посадит новый цветок, он расцветёт. Но никогда - никогда! - Ева не оставит свои шторы раздвинутыми!