Серенада для одинокого ёжика


- Видите ли, милочка, здесь нужно как можно меньше магии и как можно больше внимания и сочувствия, - директор пристально смотрел на меня поверх очков. Кроме этих очков, черных мохнатых бровей и приглаженной макушки, я почти ничего не видела из-за горы бумаг, которыми был завален директорский стол.

- Понимаю, – ответила я со всей серьезностью, поджимая пальцы ног в мокрых ботинках. С моего зонтика на вытертый ковер струился тонкий, но уверенный ручеек, растекаясь заковыристой кляксой.

- Я не зря сказал именно про внимание к ученикам, - продолжил директор, шурша бумагами. – Вам нужно изучать наших ребят, наблюдать за ними, слушать их. Но ни в коем случае не тешьте себя мыслью, что вы их понимаете. Оборотни – это другой биологический вид. Они животные, объективно. Не забывайте, что человек – всего лишь дополнительная фаза их существования.

Из приоткрытого окна в глубине кабинета доносился запах дождя и осеннего леса.

- В наши дни обучение в школе – это сильная традиция и необходимость, - продолжал витийствовать директор. – Тому есть несколько веских причин. Во-первых, человеческая форма существует. Вот родился ты волком или медведем, но однажды против своей воли превращаешься в голое двуногое, и это происходит регулярно. А у человеческого тела и разума есть свои потребности. К тому же стало известно, что людское сообщество питает к нам особый интерес. Фактически назревал геноцид, понимаете? – директор в волнении подпрыгнул на стуле. – Мы помогаем избежать этого. Мы обеспечиваем гармоничную интеграцию двух сообществ. И те, кто прошел нашу школу, с удовольствием приводят к нам своих детей.

Я кивала, изображая заинтересованность. На самом деле мне нужны были другие подробности, но вряд ли директор готов рассказывать о них направо и налево, тем более волонтеру. Школа неохотно платила своим сотрудникам; попасть в штат на ставку было почти нереально, и большая часть персонала  работала на добровольных началах. Правда, предоставлялся отличный пансион – еда и жилье были превосходны. Да и я приехала сюда не за деньгами, в конце концов.

- Но давайте вернемся к магии, - зябко поежился директор. – Вы же понимаете, что это очень относительное понятие.

- «Мы можем лишь то, что позволяет нам среда», - процитировала я строки, заученные … ну, пусть будет «в детстве».

- Нужно учитывать поправку на вид. Например, наши лисы умеют запутывать и насылать морок, - брезгливый тон директора ясно дал понять, что он об этом думает, - более мелкие особи владеют чарующим пением. Как вы понимаете, невозможны любые огненные трансформации. Лес защищает себя. Зато водных трансформаций, на мой взгляд, слишком много.

Я улыбнулась:

- Мне комфортно в повышенной влажности.

- Кстати об этом. Я хотел бы узнать… гхм… какова природа магии там, где вы выросли? – взгляд директора поверх очков стал настороженным.

У меня давно был припасен правильный ответ, звучащий невинно и не содержащий ни капли лжи. Я откашлялась и выдала:

- В основном ориентация в сложных условиях, трансформация материи, высокий уровень эмпатии. Немного Музыки.

- Какие у вас отношения с водой?

Я выдержала его взгляд, не снимая с лица рассеянной дружелюбной улыбки.

- Мне нравится дождь.

- А как с огнем?

- Вашему лесу ничего не угрожает, - вот здесь пора непринужденно и легко рассмеяться.

За моей спиной раздался осторожный стук.

- Там из гороно приехали, - страшным шепотом доложил кто-то из-за двери.

- Вам лучше выйти вот здесь, - директор выскочил из-за стола, приоткрыл для меня дверцу стенного шкафа, которая скрывала за собой коридор. – Идите устраивайтесь.

Кажется, я получила эту работу. Впрочем, как и всегда.

 

Эта школа слишком шумная и … твердая для меня. По коридорам и галереям скользят оборотни, милые мокрые дети разной степени пушистости. На мой взгляд, они мало отличаются от человеческих подростков. Темные, светлые, рыжие волосы, множество оттенков и переливов, но никого с чистым белым окрасом. Говорят, альбиносы не способны на Превращение.

Лабиринт стен петляет между деревьями, иногда открываются широкие ходы в норы, свисают с галерей лохматые веревочные лестницы. Нет ни краски, ни извести: стены сложены из камня и дерева. Где-то рядом должна быть река, я ее остро чувствую кожей. Очень хочется сходить к ней, но сначала нужно освоиться в школе.

Устраиваюсь на скамейке. Откидываюсь спиной на широкие перила галереи и внимательно смотрю на тех, кто проходит мимо. За моей спиной булькает, моросит и перебирает тяжелую листву дождь. Время как будто застывает для меня, а снующие рядом дети поворачивают головы и принюхиваются, учуяв незнакомый запах. Старшие – почти незаметно, а младшие чуть не в коленки тыкаются. Я внимательно рассматриваю свои коленки:  ровные и аккуратные, упакованы в тонкие чулки, прикрыты толстыми полами кардигана; от коленок вниз – симметричные изящные лодыжки. Всего две, зато крепкие.

Дети, одетые кто во что горазд, вытаптывают на полу сложные узоры мокрых следов. Стайки вихрастых малышей пробегают мимо, а ровно по центру коридора идет ребенок покрупнее, никуда не сворачивая и ни на кого не глядя. Мне знакома эта манера двигаться. Вокруг него – как будто невидимая граница, за которую вход воспрещен. Это граница заставляет остальных обходить его, инстинктивно избегать прикосновений. Жесткая щетка волос, неровно присыпанная пеплом. Голова втянута в плечи, руки держит сплетенными на груди, бормочет себе что-то под нос.

- Привет, - я осторожно вытягиваю ногу вперед, преграждая ему путь. Он вздрагивает, как будто просыпается.

- Здравствуйте, - останавливается и смотрит на меня. Маленькие черные глаза, острые и внимательные. Ужасно хочется потрогать его волосы: они светлеют к кончикам, а подшерсток почти черный. Торчат во все стороны и явно никогда не Превращаются до конца. – Вы чья-то мама?

- А ты угадай, - улыбаюсь я. Он неуверенно улыбается в ответ:

- Вы, наверное, все-таки человек.

- Почему ты так думаешь?

Пацан смущается.

- У вас нет второго плана.

Я примерно понимаю, о чем он, но их нельзя понимать примерно, поэтому уточняю, что же такое «второй план».

- Ну вот такая вы и есть, - он разводит хваткими ручками. – Вот такая. Не знаю, как вы можете выглядеть по-другому.

Все ясно. Никаких загадок и тайн. Мы оба улыбаемся. Наклоняюсь вперед, упираясь локтями в колени:

- Как тебя зовут, проницательный молодой человек?

В ответ – сложная комбинация шуршания-свиста и хитрющая улыбка на пол-лица. Черт возьми. Я не смогу это повторить, а дети крайне чувствительны к своим именам.

- Шутка. Меня зовут Игель.

- Очень приятно. Ю.

- Серьезно?!

- Конечно, нет. На самом деле меня зовут… - завершаю фразу долгим виртуозным бульканьем. Улыбка на его лице становится еще шире, и он неожиданно повторяет все мои звуки абсолютно точно. Я восхищенно качаю головой.

- Меня на самом деле зовут Ю. А ты очень здорово подражаешь!

- Я солист в хоре, - с гордостью сообщает мой новообретенный друг. – Один из солистов.

- О, у вас есть школьный хор?

- Еще какой! Вот, приходите на собрание, - Игель роется в огромных карманах своего балахона и протягивает мне смятый листок – то ли афишу, то ли прокламацию.

 

Пока я искала завуча, погода резко изменилась, и теперь за окнами ярко светило солнце. Завуч оказалась большой весёлой тёткой, кажется, медведицей. Она немедленно меня облапила и выразила своё восхищение самоотверженной молодёжью, которая готова познавать непростую педагогическую науку. И, видимо, в качестве примера оной сразу предложила посидеть у нее на уроке. Я с радостью согласилась и забралась в один из верхних лазательных туннелей, чтобы не смущать детей.

К моему удивлению, в кабинете стояли обычные столы и стулья. Прозвенел гонг, и в класс начали забегать дети. Разношерстная во всех смыслах компания. Все в человеческом обличье, но держат себя еще неумело. Чешутся, то и дело опираются на парты, чтобы не упасть на четыре точки, возятся, шевелят головами так, как будто те к воротникам пришиты. Но при этом откровенно веселятся, перекидывают друг другу яблоки и ручки, болтают так, словно за десятиминутную перемену с ними произошло больше, чем со взрослыми за год.

Завуч возвышается над этой мелкой рябью, пока не становится тихо, и объявляет:

- Дети, тема нашего сегодняшнего урока – «Бюрократы и с чем их едят».

Сосредоточенное сопение и шуршание ручек.

- Шутка, это шутка!

На задних партах ворчат и принимаются яростно вычеркивать.

Попытка завуча объяснить детям правила новой игры на словах откровенно не удалась. Вдоволь налюбовавшись на круглые глаза и отвисшие челюсти, она решительно распихала всех на две неравные группы: «чиновников» и «просителей», а одного зазевавшегося назначила «начальником». Этот способ сработал лучше, и буквально через десять минут «чиновники» изобретательно гоняли «просителей» по инстанциям, отдельные наглые личности увлеченно пытались сунуть «начальнику» взятку, а тот следил за «подчиненными», пытаясь вычислить секретных «блатных».

Дети настолько были поглощены игрой, что я смогла незаметно соскользнуть с другой стороны туннеля и выйти вместе с завучем в школьный коридор.

- Как они вам? – спросила она, азартно потирая свои огромные лапищи.

- Замечательные. Я смотрю, мой курс оптимального расхода ресурсов здесь ляжет на благодатную почву.

- Вы должны подготовить их как можно лучше. Наши проводят в человеческом теле лишь половину своей жизни, у них не будет времени и ресурсов на большинство переживаний, свойственных людям.

- Да, я понимаю.

Мы обе улыбнулись.

- Знаете, с кем сложнее всего? – доверительно спросила завуч, приобнимая меня за плечи.

- Хищники? – пискнула я, удивляясь ее хватке.

- Нет. Ежи-сектанты! Почему-то человеческий облик получается только у очень религиозных ежей. С ними почти невозможно общаться: никогда не знаешь, когда оскорбишь их веру или скажешь детям лишнее.

- И что вы…?

- Хор. Школьный хор. Когда их рты заняты, они не мешают общаться другим. Кроме того, поют просто замечательно.

Я нащупала в кармане кардигана прокламацию. Надо будет сходить, послушать, мне есть с чем сравнивать.

 

О том, что в школе пропали дети, я узнала от подруги, которая работала в детективном агентстве «для своих». Она же сообщила, кто направлен на расследование: Фулвий Граний, волк с безупречным оскалом и репутацией.

- Этот случай больше по его части, чем по твоей, - с сомнением добавила моя подруга. – Единственный оставшийся в живых – еж, а пропали волк и муравьед, что он мог им сделать… Хотя этих ежей не разберёшь, ходят самые мрачные слухи.

По словам моей подруги, тихий и скромный мальчик Игель, из ежей, познакомился у самых ворот школы с двумя другими первокурсниками. Ребята сразу сдружились, их везде видели только вместе. В конце учебного года отправились в лес и обратно не вернулись. На следующий день поисковый отряд обнаружил Игеля в человеческом обличье, заплутавшего, потерявшего память и обоих друзей. Никаких следов рядом с ним не нашли. Пропавшие мальчики были сиротами, так что официальных жалоб не поступило. Руководство школы инициировало внутреннее расследование, а я решила провести свое.

Иногда в таких школах детеныши-оборотни убивали или калечили друг друга. Не от злости или слабости, как это делают люди, а просто потому, что инстинкты оказывались сильнее. Все происходило быстро. Невольный агрессор не успевал понять, что он делает, и остановиться, а когда, наконец, осознание приходило, оно убивало его. Не метафорически, а в самом прямом смысле. Боль от потери друзей у оборотней сама по себе почти невыносима, но осознание, что был причиной их смерти – прямой путь к самоубийству. Я это отлично знала. Потому что сама…

Я помогала таким детям, чем могла. Но для того, чтобы помочь, мне нужно было знать правду.

 

Спустя неделю я стала личным куратором для шестерых учеников, в том числе для Игеля. Мальчик очень грустил, но в моменты просветления был дружелюбным и отзывчивым. Он относился к окружающему миру как к настоящему чуду с тех пор, как впервые поднялся на две ноги и лишился своих иголок. А о том, что он сектант, я вспоминала только когда меня в очередной раз зазывали на хоровые пения. Осторожные расспросы и доступные мне способы сканирования сознания показали, что он действительно ничего не помнит о том, как потерял друзей.

Тем временем Фулвий Граний зашел в тупик со своим расследованием. Притаившись как-то за дверью в директорский кабинет, я услышала, как наш детектив горестно восклицает:

- Иногда мне кажется, что этих детей вообще не было!

 

Относительно свободный вечер выдался в школьной суете нескоро. И вот, наконец, все дежурства закончены, дети уложены спать, я разделалась с бумажной отчетностью и чувствую себя прекрасно, потому что к вечеру начался дождь. Беру ключи от музыкального класса в левом крыле, на первом этаже. Открываю огромные окна на полстены и стеклянные раздвижные двери, за которыми стеной стоят темные деревья. Здесь не бывает сильного ветра, и как же легко дышится во влажном воздухе! Однако нужно закончить с детскими дневниками.

Я не помню, когда впервые обнаружила, что слышу музыку текста. Наверное, когда перепробовала все доступные занятия на том небольшом острове, который стал моим первым человеческим приютом. В доме было фортепиано и множество книг на разных языках. Меня научили читать и играть одновременно, и в какой-то момент потерялось различие между буквами и нотами. Однажды я поставила на пюпитр книгу, зачиталась, задумчиво перебирая белые и черные, увлеклась сюжетом и поняла, что давно уже играю, выражая в мелодии смысл текста. Позже оказалось, что так же хорошо я воспринимаю музыку книг, написанных языком, который мне неизвестен.

И теперь я поняла, что это отличный способ разбираться с детскими дневниками. Маленькие оборотни вели человеческие дневники, осваивая речь и заодно пытаясь разобраться во всем, что их интересовало, тревожило или было непонятно в новом обличье. Когда у меня выдавалось свободное время, я играла их. Стоит только ощутить лад, мелодию, и все происходит само собой. Рваный ритм, диссонансы, резкие неожиданные переходы, монотонные повторения главной темы – у каждого свое, но если есть разрешение в тонику, все в порядке. Нет надобности вмешиваться. Обычно я даже не читаю такой текст. Но если диссонансов много, ключ постоянно минорный, возникают длинные паузы и происходит резкая регулярная смена тональностей, приходится оставлять игру и вчитываться. Или играть снова и снова, пока не почувствую, что именно с автором не так.

Вот и сегодня – новые тексты, новая музыка. За окнами бесшумно сверкает молния. Я вспоминаю, как удивилась шторму, впервые увидев его с поверхности. Примерно такой же шторм сейчас разыгрывается на страницах чьего-то дневника. Мои пальцы следуют развитию нескольких тем, которые постоянно перебивают друг друга, сохраняя при этом удивительно стойкую, но тревожную гармонию. И музыка, и голос совпадают по мелодике, но следуют друг за другом с задержкой.

Увлекшись, я не сразу понимаю, что в класс кто-то вошел. Слышу легкое рычание и цоканье когтей по полу, как будто вошедший пытается привлечь к себе внимание. Оборачиваюсь, не переставая играть. Кто-то из волков стоит в основном обличье неподалеку, мокрый, но, судя по топоршащейся шерсти – уже встряхнувшийся. Улыбаюсь и протягиваю правую руку открытой ладонью вверх. Он подходит, осторожно кладет тяжелую серую голову с черными подпалинами мне на колени и тихо скулит. Я присматриваюсь к рисунку шерсти. Это Фулвий, и, судя по всему, он хочет, чтобы я продолжала играть.

Он осторожно опускается на задние лапы, не поднимая головы с моих колен, и поводит чуткими ушами, вслушиваясь, наверное, не только в звуки, но и в вибрацию инструмента. Шум дождя нарастает, вплетая в мелодию свой голос. Уже совсем стемнело, но мне, как и моему единственному слушателю, пока не нужен свет.

В «нотах» снова повторяется один и тот же основной мотив, аккорды слева и трели справа. Волк поднимает оба уха торчком и, кажется, понимает, о чем идет речь. А вот я понимаю все меньше, и мне бы увидеть текст, но не  хочется тревожить нежданного гостя. Дождь врывается в двери и окна, и сила моя растет вместе с ним, поэтому необязательно вставать и включать свет. Не прекращая играть, начинаю частичную трансформацию.

О Посейдон, как сложно удерживать форму и не позволять себе соскользнуть в прозрачную тонкую податливость. Мои волосы поднимаются вверх, избавляясь от присущей людям жесткой тяжести, становятся легким облаком вокруг головы. Они светятся, и этого света хватает, чтобы я могла рассмотреть написанное на листе. Волк замирает и пытается отпрянуть, но я кладу правую руку на почти уже сухую холку и мягко удерживаю. Не переставая рассеянно чесать его за ухом, подношу дневник к глазам и нахожу те строчки, на которых спотыкалась. Речь идет об устойчивых выражениях «выйти из себя», «стать собой» и «оставаться собой». Автор не может их понять и предполагает, что либо эти слова принадлежат оборотням, либо у людей есть несколько форм, только в школе не рассказывают об этом, потому что программа обучения упрощенная.

Я возвращаю тетрадь на пюпитр, останавливаю свечение и осторожно заглядываю волку в глаза.

- Фулвий, а вы знаете, почему люди говорят, что не могут быть собой?

Он заинтересованно свешивает голову набок.

-Потому что их вторая форма – воображаемая.

 

На следующий день наш детектив, уже в человеческом виде, зашел ко мне в класс, когда я проверяла контрольные работы. Постучался в приоткрытую дверь. Я улыбнулась, откладывая листки.

- Здравствуйте.

- Мне очень понравилась ваша музыка. Она буквально вернула меня к жизни.

- О, это не моя. Я играла то, о чем писали дети.

- Вот об этом я и пришел поговорить. Скажите, Ю, насколько глубоко вы можете сканировать другого… человека?

- Почему это вас интересует? – вряд ли он что-то знает о моем прошлом, но все равно не по себе.

- Я совершенно застрял с этим расследованием. Мне принесли все вещи, что остались от пропавших детей, но при этом ничего неизвестно об их жизни до школы. Никаких писем из дома, никаких запросов или обращений в дирекцию.

 

Фулвий тяжело опустился на ближайший ко мне стул, ничем не напоминая вчерашнего волка, и продолжил:

- Игель ничего не помнит о том дне, когда они отправились в лес, даже не может сказать, зачем они это сделали. Помнит, что у него были два друга, которых сейчас нет, и отсутствие которых всех тревожит. Мучается чувством вины, от этого с ним все тяжелее разговаривать. Вы можете мне помочь? Я думаю, у вас крайне высокий уровень эмпатии.

Ох, знал бы ты, чего у меня высокий уровень, думаю я, опуская глаза.

- Дайте мне два дня, хорошо? Я попробую свои методы.

Он задумчиво кивает.

- Отдохните, детектив. Вам это пойдет на пользу. Мне будет удобнее, если вы на эти два дня исчезнете из школы.

- Как скажете, - подмигивает он и скрывается за дверью. Скорее всего, давно мечтал пробежаться по лесу с чистой совестью. Но с добычей в этой местности напряг: только соберешься на что-нибудь прыгнуть, как оно тебе оборотную ведомость под нос сует. Или просто присутствие разума в нем чувствуешь.

Кстати об этом. Мысль мелькнула, еще не оформившись в слова, и я замерла, позволяя ей развернуться. Потом смахнула контрольные в стол и, прикрыв дверь, побежала в музыкальный класс. Дневники еще там. Я должна найти дневник Игеля. В нем последовательно сменялись вчера две тональности.

Да, как я и думала: он подробно описывал обоих своих друзей. Их привычки, внешность, мечты, любимые места в школе, отношение к человеческому телу и обычаям… Прочла текст несколько раз, нарочно не касаясь клавиш, но одним голосом напевая мотив.

На том острове, где я впервые осознала себя в человеческой фазе, жили сирены. Люди там бывали редко, ненадолго, и исчезали бесследно. Мои многочисленные прекрасные «матери» учили меня всему, что знали сами, в том числе искусству пения. Искусству распознать, какой именно песни ждут от тебя, и тому, как именно нужно ее исполнить, чтобы добыча спешила к берегу, покорная и обо всем другом позабывшая. Талант к музыке, как выяснилось, у меня был, но приманить я никого не смогла ни разу. В  основной, настоящей своей фазе я размножаюсь делением, а не половым способом. Поэтому в моих песнях не было главного «крючка» для моряков. Однако я неплохо знала теорию и овладела техникой, поэтому, если друзья Игеля живы и все еще бродят в этом лесу, они вернутся.

Но нужно спеть так, чтобы песня звучала только для них. Есть одна тонкость: не приманить «широким покрытием» больше кораблей, чем сможешь одолеть и удержать под контролем. Следует работать только с теми, кто ближе и понятнее всего. Описания Игеля сослужили мне хорошую службу. Я набрала в питьевом фонтанчике столько воды, сколько смогла. Медленно прогнала ее в пищевод, смачивая горло. И начала петь.

Первые ноты были еле слышны, голос разогревался, из самой глубины моего сердца взывая к их далеким сердцам. Я сбросила туфли, босыми ногами ступая на широкое деревянное крыльцо, на траву двора, и дальше, приближаясь шаг за шагом к темной стене леса. Пела обо всем, что они любили, о том, как ждет их потерянный друг, о том месте, которое они так охотно называли своим домом.

Я пела. Шло время. Силы заканчивались, но в молчащем лесу не было ни намека на отклик.

Очнулась я оттого, что на мое запястье легла теплая детская ладонь.

- Учительница Ю, вы хотели позвать моих друзей?

Игель смотрел серьезными печальными глазами. Я наклонилась и обняла его за плечи.

- Пойдем в школу, мой хороший. Я хотела тебе помочь. Надеялась, вдруг твои друзья придут, если я позову.

- Почему вы так думали?

- Потому что я всегда приплы… приходила, когда меня звал мой друг в детстве.

- У вас тоже был друг?

Я отвернулась. Какая ужасная, безмозглая и опасная затея. Мертвым, если они мертвы, не помогла, зато создала проблемы живым, и больше всего – себе.

- Да, был, - ответила я пересохшими губами, садясь на табурет у рояля и тяжело опираясь на крышку локтем. – И мой друг тоже … исчез.

- Ваш друг умер?

Откуда же ему знать, этому маленькому млекопитающему. Но он знает. Возможно, услышал в моей песне что-то, чему там не стоило быть. Впрочем, сожаления теперь бесполезны, а вот разогретые способности к внушению можно применить на пользу дела.

 

- Да, он умер. Мы познакомились на одном острове… - отвечаю я глухо, а перед глазами стоит этот самый остров – темно-зеленой точкой в отдалении. Я вижу и снова чувствую теплые южные воды, в которых проводила раньше всю свою жизнь, косяки рыб, стайки бурно веселящихся дельфинов и своего друга, который плывет наперегонки с ними. Я передаю Игелю эти ощущения – не слова, не картинки, а именно ощущения, в надежде на то, что они срезонируют с его чувствами и он все вспомнит.

- Моему другу было лет пять. Крепкий, высокий, светловолосый мальчик. Он часто приплывал играть со мной, - задумчиво говорю, вспоминая восторженные вопли мальчишки, кружащего вокруг меня в изумлении. Еще бы! Мой  колокол, натянутый ярко-желтым парашютом, был раза в два больше его головы, и длинные щупальца светились в темноте. В тот день мы увиделись, когда я была сыта и безопасна, только следила за ним во все свои двадцать четыре глаза. Да и течение не позволяло мне подобраться ближе к этому неугомонному существу, всплывавшему подышать не чаще, чем дельфины.

Заметив, что пауза затянулась, я продолжила:

-  Мой друг был телепатом, мог передавать и читать мысли.

Но не стала объяснять Игелю, что поняла это много позже. Тогда, в начале нашей дружбы, «мысли» ощущались как легкие электрические разряды. Поэтому не стоило нападать на потенциально опасное существо, которое приплывало ко мне почти каждый день. Кто же знал, что у моего друга сильнейший дар убеждения и ментальной трансформации. И как выяснилось потом, он взращивал во мне нечто похожее на личность.

- Я очень любила играть с ним… - говорю маленькому ежику, опуская ненужные подробности: когда смогла хоть что-то чувствовать, любить или не любить. Тогда же осознала, что опасна для моего друга и не хочу его погубить. Для меня как для хищника это было невероятным, чуждым ощущением. Но никак не получалось объяснить другу, что нельзя прикасаться к моим щупальцам. А он, как любой ребенок, был очень назойлив.

Но пора заканчивать историю:

- А потом случилось непоправимое. Мы плавали вместе, как обычно… - я остановилась, в который раз пытаясь выудить хоть что-нибудь из памяти:

…мы кружим в слабых рассеянных лучах солнечного света, постепенно поднимаясь к прогретой поверхности. Мой друг неожиданно резко протягивает руку, а потом я не помню ничего, кроме ощущения тяжелой, одуряющей сытости и долгого дрейфа в незнакомых водах.

Игель вздрагивает. Он не слышит моих мыслей, но в полной мере воспринимает эмоции.

- А потом я помню только, что лежу на берегу…

И могу дышать воздухом, а еще чувствую вместо колокола и щупалец руки, ноги и голову; меня неудержимо рвет соленой водой.

- …одна, без него, и ко мне бежит по песку его мать. Меня приютили и вырастили, как родную, а мой друг так и не вернулся.

Сирены приняли меня за жертву кораблекрушения. На вид мне тогда было не больше трех лет. Но такие подробности маленькому ежику тоже не нужны, поэтому я не говорю этого вслух.

- … но очень сильно скучаю, до сих пор.

Я только сейчас заметила, что по щекам моим текут слезы, и уже тяжело дышать. Игель сидел у моих ног, серьезный, торжественный, глядя прямо мне в глаза и что-то напевая.

- …

Я не понимала слов. Это была тень речи. Скорее всего, именно ее использовали в гипнотических песнопениях школьного хора. Обернулась в сторону открытой двери. На деревянном крыльце стоял мой друг, пятилетний ребенок сирены, одетый в нашу школьную форму, босой и растрепанный. Он улыбался.

Тишина упала на нас обоих, как рыбацкая сеть. Я физически почувствовала ее тяжесть.

- Здравствуй, - сказал мой друг, переводя взгляд с Игеля на меня.

Мы молчали до тех пор, пока ежонок не вышел, плотно прикрыв дверь музыкального класса.

Я опустилась на колени у порога, пряча руки в складках одежды.

- Прошло так много лет, Юлли, - сказал мой друг, и я впервые услышала его голос. Божественно чистый голос ребенка сирены. Этот голос мог приказать мне вернуться в основную фазу и погибнуть на сухом полу, и я без промедления сделала бы это.

- Я не могла сказать им.

- Перестань.

- Я убила тебя.

Мой друг мягко улыбнулся.

- Ты дала мне новую жизнь. И шанс стать бессмертным.

- Ты существуешь?

- Сейчас – да.

- А что станет с тобой потом? Что было с тобой раньше?

Я осторожно протянула руку, чтобы прикоснуться. Мой друг был теплым, настоящим. Он шагнул вперед и обнял меня, положив на мою голову подбородок.

- Там, где я родился, сложно отличить иллюзию от настоящего мира. В каком-то смысле весь наш остров – иллюзия. А я – самая удачная песнь моей матери. Я не мог угаснуть в твоем колоколе, я превратился в то, что дает тебе жизнь, много жизней. Я прожил их все с тобой. И буду жить дальше.

- Я смогу тебя видеть?

- Боюсь, что нет. Но тебе и не нужно. Ты же не видишь океан, когда ты внутри него.

- Прости меня.

- Я никогда на тебя не сердился.

Мне показалось, что мир вокруг стал мягким и медленно поплыл в сторону. Когда я смогла снова сфокусировать взгляд, моего друга не было рядом.

 

- Учительница Ю! Учительница Ю!

Растерянный Игель звал меня; он стоял рядом, но не прикасался. Я опустила взгляд и увидела, что тело мое почти полностью стало прозрачным и истончилось. Пришлось усилием воли возвращать себе твердую форму, которую они здесь, на суше, считают мягкой.

- Я просто очень хотел, чтобы вы снова увидели своего друга, по которому так скучаете, - ежонок носился вокруг меня, топоча ботинками и размахивая руками. – И вдруг!!

Я медленно подняла голову. Смотрела в пространство пустыми глазами минуты четыре, складывая в голове одну-единственную правильную мысль. А потом, обернувшись к лесу, пропела несколько фраз, которые могли призвать детектива Грания обратно в школу.

 

- То есть он просто захотел, чтобы в новой школе у него были друзья?

- Да.

- И поверил, что сразу их встретит?

- Угу.

- И тогда они появились? И исчезли, когда перестали быть ему нужны?

- Похоже на то.

- А почему не придумал обратно?

- Потому что уже придумал, что они пропали.

- Ох. А как-нибудь попроще, например, познакомиться с настоящими мальчиками?

- Объясни это стеснительному ежонку, для которого Превращение в человека совершенно стерло границы возможного в этом мире.

- Кстати о границах возможного. Ты знаешь, что игра в чиновников совершенно заглохла?

- Ммм, а почему? Там вроде разгорались нешуточные страсти.

- Теперь все бегают за Игелем и изобретают способы сделать так, чтобы он очень сильно захотел… разного.

- Бедный ребенок.

- Да нет. Он, собственно, всем рассказывает, что они тоже так могут.

- Но они же не…?

- Некоторые пробуют, но без особых успехов.

- И что он собирается делать?

- Пока что с восторгом пишет новые песни для хора. Если у него не получается искренне пожелать и создать стойкую иллюзию, всегда можно исполнить песню.

- И этого хватает?

- Пока она звучит, ощущения вполне реальные. Хочешь попробовать?

- Нет, спасибо. Мне им еще аккомпанировать осенью, наслушаюсь.