День выдался сумрачный, с утра землю укрыл колючий иней и ветер свистел в лесу холодный и сырой, словно дыхание сотни мертвецов, так что дети то и дело бегали со двора в дом, где весело прыгал в большом очаге огонь, а на столе золотилась груда свежих семечек. Мать только сегодня вынула их из тыквы, готовя начинку для поминального пирога. Аньес, Эрван и даже Магда, которая едва дотягивалась до стола, хватали семена горстями, совали в рот скользкие сладковатые зерна и, кое-как обогревшись, снова бежали на улицу – кататься на колодезном журавле, играть в прятки вокруг амбара. Ведь едва отзвонит колокол после вечерни, уже нельзя будет взять в рот ни кусочка, нельзя будет ни смеяться, ни бегать, чтобы не оскорбить души умерших.

– Эй, поглядите! – крикнул вдруг Эрван, раскачиваясь на калитке. – К нам идет полоумный Лойзо!

Сестры мигом вскарабкались на изгородь. В самом деле, на каменистой тропке, обходившей поля фермы, показался человек, и ни один добрый христианин не поспорил бы, с тем, что он полоумный. Бродяга не шел, а пританцовывал, кружа по колеям точно так же, как делали это сухие листья, гонимые ветром. Деревянные сабо глухо стучали по промерзшей земле, заплатанная куртка разметалась, открывая ветру впалую грудь, но странник не останавливался, снова и снова пускаясь в пляс с каждым встречным хороводом листьев.

– Боюсь! – пискнула Магда и попыталась спрятаться за изгородью.

– Вот глупая! – ухватила её за рукав старшая сестра. – Нечего тут бояться. Господин кюре говорит: блаженные в руках Господа.

– Что он делает?

– Старуха Фантиг рассказывала, что он может видеть души умерших, оттого и повредился в уме, – шепотом сообщил Эрван, не сводя глаз со странной фигуры на дороге.

А блаженный к тому времени дотанцевал почти до самых ворот фермы.

– Лойзо! Эй, Лойзо! С кем это ты танцуешь? – окликнул его мальчик.

Услышав голос, бродяга остановился, уставился на детей невидящим взглядом и принялся что-то бормотать. Голос у него был тихий, свистящий, будто шум ветра в каменной изгороди и лишь спустя какое-то время детям удалось разобрать слова.

– …В такой вечер каждая душа к дому тянется и каждую уважить надо, – несколько раз повторив эту фразу, блаженный раскланялся с пустой дорогой, извлек из кармана помятую жестяную кружку для пожертвований и протяжно закричал: «На Анаон! На Анаон[1]! Подайте на поминки душ христианских!»

– Мы одни, Лойзо. Мать с отцом ушли в Кереспер, на поминки, – сказала ему Аньес.

Бродяга не обратил внимания на её слова. Вошел во двор, как ни в чем ни бывало, и, присев на ступеньке под порогом, затянул плач по усопшим, перемежая каждый куплет протяжным криком: «На Анаон, на Анаон! Подайте, на поминки душ христианских!».

Дети переглянулись.

– У нас ведь нет денег. И пироги мама трогать строго-настрого запретила, – растерянно прошептала Аньес брату, теребя концы своего чепчика

– Я знаю! Знаю! – воскликнула Магда.

Малышка кинулась в дом, схватила со стола липкую пригоршню семечек и, бочком подобравшись к бродяге, сунула её в руку Лойзо.

Тот разжал кулак и печально глянул на подаяние.

– Эх, видно скоро мне стать одним из Анаона, если уж на поминки выносят проклятие Анку[2]...

Магда попятилась и поскорей юркнула за сестрину юбку.

– Что за ерунда! – буркнул Эрван. – Не бойся Магда, никакое это не проклятие, просто семечки.

Блаженный перебрал зерна на ладони и задумчиво глянул на мальчика.

– Просто семечки говоришь? Может оно и так, да только семечко семечку рознь и не каждое из них – доброе. Это так же верно, как то, что смертным не дано знать какими путями свершается правосудие Господне. Так сказал мне Янник Тыквенная Голова, когда я нынче проходил у креста в Низилзи. Никто в Трегьере не знает об этом больше чем он, уж можете мне поверить.

– В Низилзи? – ахнула Аньес. – Да разве можно живым ходить по дороге тела[3]?

Лойзо оскалил к усмешке редкие зубы

– А кто ходит? Тыквоголовый что ль? Не-е-ет… Бедняга Янник может и рад уйти, да нельзя ему. Сильные корни у проклятия Анку. Потому и поклон просил передать, – Лойзо поднялся со ступеньки и низко поклонился каждому из детей по очереди. Магда испуганно захныкала.

– Замолчи, – прикрикнул на неё брат. – Он нас нарочно пугает. Не знаем мы никакой Тыквенной Головы.

– И про обиду, что вышла у него с покойным хозяином Низилзи, тоже верно не слыхали?

– Нет! – с вызовом заявил Эрван. – Ну и что?

– А ничего, – ласково улыбнулся Лойзо. – Я расскажу. В такой вечер каждая душа к дому тянется и каждую уважить надо. Вот я и тут.

Он снова опустился на ступеньку и стал говорить…

 

Два года уж тому, как был Янник работником в Низилзи. Хозяин его – покойный Жозон ар Гов – был самым богатым фермером в округе. Скота у него было много и все прибавлялось, так что он купил под пастбище луг, по которому ещё во времена его прадеда провожали мертвых в последний путь. Да только старику ар Гову плевать было и на мертвых, и на их дороги. Он перегородил луг и закрыл дорогу. Сколько ни совестили его соседи, сколько ни увещевал господин кюре, Жозон только покрепче прибивал доски. «Теперь, – посмеивался он, – Анку нипочем не найти дороги в Низилзи, разве только я сам ему её покажу!»

И в самом деле, ничто его не брало, жил себе да поживал. Крепкий старик, видный, не сыскать было в округе голоса громче, чем у хозяина Низилзи. И в семьдесят с лишком не убавилось у него ни сил, ни бодрости, ни крепких слов для ленивых работников. Сам в поле пропадал от зари до зари и другим не давал спуску, не привечал ни музыкантов, ни нищих, ни прохожих людей. Таких почитал он бездельниками, что только попусту обременяют землю. Но пуще всего не любил Жозон терять время зря, а потому в доме у него один день мало чем отличался от другого, не чтили там ни праздников, ни поминальных дней. Даже в день похорон его жены работникам на ферме велено было сгребать сено.

Вот из-за этой его черты и вышла у них с Янником обида, что связала их крепко-накрепко.

Однажды, перед самым Праздником Душ попросился работник у хозяина домой раньше срока. Хотел мать с отцом проведать, лакомств младшим принести. Рассердился тогда Жозон, словно черт его толкал, и приказал Яннику убираться прочь, а вместо месячной платы бросил тыквенное семечко – кривое и сморщенное, приговаривая, что, если уж кто выбрал жить, как птица небесная, довольно будет тому и птичьего подаяния.

Плюнул Янник хозяину в след, швырнул семечко на землю, растоптал, да ушел прочь с обидой в сердце. Но, то ли навоз во дворе Низилзи был слишком уж густым, то ли так суждено было, да только семечко, брошенное в сердцах, прилипло к башмаку Янника и отправилось путешествовать вместе с ним.

Уже смеркалось, когда работник оставил за спиной поля  Жозона. Перемахнув  последнюю изгородь, Янник присел на камешке, размял брикет табаку, размышляя, где теперь искать работы, чтобы пережить зиму. Но не успел он раскурить трубку, как услышал скрип телеги. Две тощие лошади едва тянули расшатанную повозку, в которой стоял возчик в широкополой шляпе.

Удивился Янник: что за человек едет в такую пору, да ещё и окольной тропкой, далеко от настоящей дороги? Тем временем повозка поравнялась с ним, возница придержал лошадей, поздоровался и попросил показать ему дорогу в Низилзи.

Ещё больше удивился поденщик, потому что ферма была огромной и спрашивать где она, стоя у края низилзинского поля, мог только совсем уж чужой человек. Янник не сдержал любопытства и спросил, откуда и зачем едет странный возница.

– Не твое это дело, откуда я еду, – ответил тот коротко, – А только нынче ночью у меня дело к Жозону ар Гову.

Припомнил тогда Янник, что хозяин весь день ждал скупщика из Трегьера, которому хотел выгодно продать зерно, и хоть худая телега и лошади не больно-то подходили богатому торговцу, он решил, что заплутавший возница скупщик и есть.

Снова взяла Янника обида, представил он какое будет лицо у матери, когда явится он в праздник без копейки к ней на порог.

«Запутаю-ка я чужака, – решил он. – Пусть ещё подождет хозяин, пускай побесится». И указал вознице прочь от полей фермы.

Телега отъехала. Но едва Янник докурил свою трубку и встал, чтобы идти дальше, как снова услышал скрип тележных осей.

– Что за черт! – подумал он. – Видно возница догадался, что я послал его не туда или снова заплутал. Пойду-ка я в другую сторону, чтобы с ним не встречаться.

И он побыстрей свернул на непроезжую тропку над рекой. Ну и удивился же он, когда через некоторое время скрип телеги послышался снова, у него за спиной, да так явственно, что Янник невольно обернулся, но только никого и ничего позади не оказалось.

Совсем стемнело, и работник уже почти ничего не видел, кроме белых облачков пара, вырывавшихся у него изо рта. Тут Янника начала пробирать дрожь. Он бросил тропу и зашагал полями, но не прошел и четверти лье как снова услышал скрип телеги, на этот раз впереди себя. Не выдержал Янник, крестясь и бормоча все молитвы, которые знал, пустился он назад в Низилзи, к кресту на дороге тела, думая там укрыться от чертовщины.

Хоть и бежал он быстро, но проклятый скрип всё не отставал. Напротив, с каждой минутой он становился всё громче, слышно было, как хрипят клячи страшного возницы – казалось, повозка гонится за ним по пятам.

Вот уже и крест показался, и изгородь вокруг поля. Янник перевел дух, но едва подошел ближе, похолодел. Расшатанная телега ждала его возле креста, а возница высокий и тощий, словно жердь, стоял рядом с лошадьми. На нём не было больше плаща, и увидел работник, что перед ним стоят кости, а шляпа покрывает череп с пустыми глазницами.

– Ты обманул меня, Янник… – сказал Анку глухим голосом. – За это ты послужишь мне провожатым. Открой дорогу! – и он костлявым пальцем указал на барьер, поставленный Жозоном ар Говом поперек дороги смерти.

Яннику бы послушаться, но страх взял над ним вверх. Кинулся он к подножию креста, торопясь обнять его, но Анку куда проворнее смертных – он метнул свою косу быстрее, чем вы сказали бы: «Господи помилуй!», и бедняга Янник умер на месте.

Волосы его поседели, а лицо так исказил ужас, что когда следующим утром тело нашли пастухи, то не узнали и похоронили ради Христа прямо на перекрестке у дороги тела вместе с кривым тыквенным семечком, прилипшим к башмаку.

Лойзо замолчал и снова принялся перебирать зерна на ладони, уставившись в никуда серыми словно ноябрьский туман глазами. Дети, затаив дыхание, ждали продолжения.

– А семечко тут причем? Отчего оно стало проклятием Анку? – не выдержал, наконец, Эрван.

– Семечко? – удивился Лойзо, словно уже успел забыть, о чем говорил. – Опасная это штука. Никогда не знаешь, что может вырасти из семечка, посаженного не в добрый час... Вот так и семечко Жозона ар Гова лежало себе в земле, пока прах, в который превратилось тело Янника, не удобрил его. Тогда оно, наконец, треснуло и начало прорастать. К весне пробило землю, и на следующую осень у креста красовалась огромная тыква. Никто не посмел тронуть тыкву с могилы, и она долежала до первых морозов. Стала съеживаться, подсыхать, гнить. Пятна плесени покрыли её сверху донизу, и стала она напоминать сморщенное лицо – такое же, какое было у бедняги Янника, когда нашли его мертвым подле креста. Увидев такое при дороге, прохожие крестились и невольно ускоряли шаги, а вскоре и вовсе перестали ходить у полей Низилзи.

И снова настал канун Праздника Душ, снова заныл по дорогам холодный ветер, неся вместе с листьями духи усопших, что торопились погреться у родных очагов. Только бедный Янник, заключенный в тыкве, не мог сдвинуться с места.

И вот, в самый глухой ночной час, снова раздался зловещий скрип телеги у полей Низилзи, и потерянная душа встрепенулась, надеясь, что пришел час её избавления. Снова приблизилась к могиле расшатанная повозка, и Анку тяжело ступил на промерзшую землю.

– Пожалуй, в таком виде от тебя больше проку, – обратился он к Яннику. – Ты, помнится, не хотел показать мне дорогу в Низилзи? Посмотрим, научил ли тебя учтивости прошедший год. Постереги мою голову, а я одолжу твою.

Мертвец снял свой череп и бросил его на могилу, затем наклонился к прогнившей тыкве и обеими руками водрузил её себе на плечи.

Тыква немедленно ожила, повернулась вокруг своей оси, и глаза Анку вспыхнули ярким огнём. Он получил новую голову, и теперь никакие изгороди и барьеры на «хент корф» – дороге смерти – не мешали ему найти свой путь к дому Жозона ар Гова.

Мертвец легко отвалил барьер, хлестнул лошадей и поехал прочь, минуя заливные луга и пастбища Низилзи, только слышался в темноте скрип несмазанных осей телеги: «крик-крак», «крик-крак».

Той же ночью хозяин Низилзи – умер.

Вот так Анку нашел дорогу к дому Жозона ар Гова, и случилось, как было сказано, – старый скряга показал ему её сам. Видите теперь, что правду говорит вам Лойзо: не всякое семя бывает добрым, и не дано смертным знать, какими путями свершается правосудие Господне.

Сказав эти слова, бродяга осекся, словно у него перехватило дыхание, и принялся растеряно озираться, будто впервые видел и детей и двор фермы.

– А вы что же, ребятня Дезире Мингама? – изумленно спросил он.

Дети разом закивали.

– Святые облака! – озадаченно почесал в затылке Лойзо. – Далеко меня нынче занесло. Я ведь в другую сторону шел, а оно вон как повернулось. Да что поделаешь... В такой вечер каждая душа к дому тянется и каждую уважить надо.

Он поднялся и, с трудом переставляя затекшие ноги, зашаркал прочь со двора.

– Постой, погоди, Лойзо! – воскликнула Аньес в слезах, бросаясь за ним. – Да ведь это был наш Янник! Я только сейчас поняла! Два года, как он пропал! Мама с папой его поминать ушли! Мы ведь всё его ждали… Мама только теперь поминальную мессу заказать согласилась!

– Давно пора, – одобрил бродяга. – Месса покойнику, что пир голодному.

Эрван тоже подошел, смущенно коснулся распухшей от холода руки Лойзо.

– Прости, что у нас только семечки.

Блаженный разжал кулак, удивленно поглядел на подаяние и засмеялся:

– Семечки, так семечки. Дай-то Бог, чтобы все ваши семена оказались добрыми.

Он махнул рукой детям и пошел по дороге, грохоча своей кружкой и изредка протяжно вскрикивая.

«На Анаон! На Анаон!» – кричал он, пока из лесу ему не начали отвечать совы.

Небо совсем нахмурилось, с полей поднялся сырой туман, и скоро фигура Лойзо растаяла во мгле, словно его никогда и не было. Во дворе остались только притихшие дети, ветер да скрипучий колодезный журавль…

 

[1] Анаон – бретонск. духи умерших;

[2]  Анку – бретонская персонификация смерти в виде высокого костлявого человека в шляпе или плаще с капюшоном. Последний умерший в году становится Анку своего прихода;

[3] Хент корф (бретонск.) – дорога тела; путь, по которому умерших несут на кладбище.