Слуги атамановы

Солнце, еще в полдень жарившее по-летнему, у горизонта совсем растеряло пыл. Через все небо за ним, словно стая голодных волков, тянулись косматые, вылинявшие тучи. С реки веяло влажной стынью, и всадник, мчавшийся по обрывистому берегу, ежился от холода, несмотря на овчинные шаровары и армяк из плотного сукна, сработанного из верблюжьей шерсти. Увести коня от реки он не решался — боялся заплутать в приближающихся сумерках, потерять драгоценное время среди рощиц, балок и стариц, меж которых петлял Старший Ягак подобно бьющейся в агонии змее. Слишком уж много лет минуло с тех пор, как ему довелось ехать этим путем в последний раз.

Всадник был худ, коротко острижен. Жиденькая бороденка свисала на грудь, утяжеленная парой железных бусин. Обветренное, казавшееся медным под закатными лучами лицо украшали страшные, уродливо зажившие отметины бунтовщика и каторжника: вырванные ноздри, отрезанное правое ухо, три клейма в виде особых букв на лбу и обеих щеках. С таким лицом он мог открыто путешествовать лишь здесь, в предгорьях Клятого хребта, под боком у огромной, сонной, уставшей расползаться империи, когда-то и оставившей ему на память эти знаки. Всего полтора дня пути на запад — и первый же попавшийся навстречу батрак побежит докладывать старосте или уряднику о висельнике с искромсанной рожей, свободно разгуливающем по округе. А уж если наткнуться на казачий разъезд, считай, пропал — без разговоров поднимут на пики, да бросят в канаву подыхать как безродную псину.

Здесь же, на берегах Старшего Ягака и его дочерей, между восточными крепостицами империи и жуткими Клятыми горами, никому не было дела до чужих лиц. Здесь стоило опасаться совсем иного. Бродили по увалам лихие безбожные люди, готовые зарезать не то что за лошадь и добротную одежу, а за один лишь косой взгляд, да в темных, влажных оврагах и распадках поджидали путников твари, которым не сыскать имен в человечьем языке. Потому и висела за спиной фузея, и тянулась через грудь берендейка с готовыми к использованию зарядцами, и сабля болталась на поясе с левого боку. Потому и спешил всадник, что с наступлением темноты шансов добраться до укрытия целым и невредимым почти не оставалось. Эти края не любили одиночек.

Несколько лет назад — он пытался счесть, когда все началось, но получалось плохо — на Старшем Ягаке объявился человек, бросивший империи вызов, и отроги Клятых гор вскипели от народа, желавшего воли. Недовольные начальством казаки, беглые каторжане и солдаты, обиженные непомерными поборами крестьяне, воры, разорившиеся дворяне и еретики — все они явились на зов, обреченные на поражение, но безрассудно верящие в победу, и назвали эти земли Безбожным Царством, потому что здесь молния не поражала человека, нарушившего клятву, данную Господним Именем, анафема, произнесенная попом, не повергала наземь в корчах, лишая рассудка, и молитвы тоже оставались всего лишь словами.

Но империя не могла, разумеется, оставить без внимания гнездо вольнодумцев, возникшее вдруг под самым ее носом, и бросилась затаптывать его — остервенело и яростно, как затаптывают вспыхнувшую сухую траву, чтобы пламя не распространилось вокруг. Более полугода, с середины осени и до поздней весны, пока владыки восточных губерний пытались справиться с бунтовщиками собственными силами, Безбожное Царство лишь крепло да расширялось: казачьи отряды, посланные усмирять восставших, переходили на их сторону, сражения и стычки с непривычными к настоящей войне поместными дружинами неизменно заканчивались поражениями последних, а успех привлекал в ряды мятежников все новых и новых людей, лихих и не очень, уставших от постоянных податей и неусыпного ока, следившего с небес за каждым прегрешением.

Но по завершении распутицы с запада пришли регулярные рекрутские части, закаленные в бесчисленных противостояниях с соседями, умевшие воевать в чужих землях против чужих богов. Командовали ими военачальники, сокрушавшие лучших полководцев мира. Однако безбожников одолеть оказалось непросто — им, куда лучше знавшим местность, удалось даже одержать несколько небольших побед, прежде чем в середине лета удача окончательно переметнулась на сторону правительственных войск. Под лязг стали, под грохот пищалей и пушек, под ржание коней и вопли умирающих Безбожное Царство захлебнулось в крови. Новой осенью, всего год спустя, его раздавили о стену Клятого хребта.

Некоторые из бунтовщиков, не желавшие покоряться, в отчаянии решившиеся уйти козьими тропами, сгинули навеки — из Клятых гор не возвращаются. Тех, кто сдался или был захвачен в плен, ждала другая участь. Император, ставленник Бога на земле, в бесконечной доброте своей помиловал простых участников восстания. Их секли кнутом, а после отправляли с вырванными ноздрями в северные каменоломни сроком на полтора десятка лет. Баб и детишек ссылали в дальние селения. Уцелевших же вожаков допрашивали и судили в столице, возили по ее улицам в клетках, будто диковинных заморских зверей, унижали и истязали на потеху толпе. Спустя месяц на крыльце императорского дворца на Старой площади состоялась грандиозная казнь. Дюжину человек, включая того, кто назвался первым Безбожным Царем и чье имя теперь было запрещено и позабыто по всей стране благодаря неустанным молитвам имперских монахов, четвертовали. Одного за другим их выволакивали на помост посреди огромного каменного крыльца, отрубали руки и ноги, и только затем, дав хорошенько помучиться, отсекали голову. Еще троих, чье участие в командовании восстанием осталось недоказанным, помиловали, в последний момент заменив смерть пожизненной каторгой.

Всадника, гнавшего коня по берегу Старшего Ягака, звали Наумом Жилой, и он был одним из тех троих.

Солнце скрылось за желтыми кронами орешника на дальнем берегу реки. Пахнуло дымом, впереди мелькнул огонек, а вскоре из сгустившихся теней выступили очертания умета: частокол на просевшем валу, двускатная крыша над ним, крытая свежей соломой, высокие ворота, на которых и мерцал фонарь, зажженный специально для припозднившихся путников. Забрехала, учуяв чужака, собака.

Минуту спустя Наум уже въезжал в просторный, заставленный остовами телег двор. Рыжий мальчишка лет двенадцати, впустивший его, не говоря ни слова, взял лошадь под уздцы и, едва всадник спрыгнул наземь, повел измученного скакуна в стойло, где под навесом из еловых ветвей уже ждало ароматное сено и блестела в ведре вода.

— Надо же. Никак сам Жила пожаловал, — раздался сбоку резкий, скрипучий голос. — Давненько не видались.

Наум повернулся, криво усмехаясь. Владелец умета, грузный, плечистый здоровяк с бородой столь же рыжей, как волосы его сына, и наголо бритой головой, стоял на крыльце большого, сложенного из вековых бревен дома, держа в руке горящую лучину.

— Давненько, — согласился Наум. — Некогда было.

— Дело ясное, — сказал уметчик, которого много лет назад звали Фомой Ондреевым, а теперь наверняка как-то иначе. — У каждого свои заботы. Ну, заходи, обогрейся. О коняге не думай, Фролка займется.

Гость последовал за хозяином внутрь, стягивая через голову берендейку. Едва дверь за ними захлопнулась, спросил шепотом:

— Все собрались?

— Нет пока, — сказал уметчик. — Кое-кого недосчитываемся.

— Вот ведь сучьи дети! Может, встретить? Вон темень какая.

— Ничего, доберутся. Самые важные уже здесь.

Они вошли в горницу, грязную и темную, но полную душного тепла. В печке потрескивали березовые поленья, отсветы пламени прыгали по комнате, играя в салочки с чернотой теней. За столом сидел человек с длинной седой бородой, которого Наум узнал мгновенно, несмотря на полумрак и усталость.

— Горь! — не смог он сдержать радости. — Чортов лис! И здесь раньше меня успел!

Старый казак, ощерив кривые зубы, поднялся ему навстречу, и они обнялись.

— В тебе ни на соломину не сомневался, — сказал Горь, чье лицо носило те же отметины, что и у Наума. — Как на духу, вот только-только говорил Фоме, мол, Жилу ждем обязательно, Жила не подведет. И нате вам — приехал! Надо было биться об заклад.

— Небось, на чарку вина? — проскрипел с довольной усмешкой уметчик. — Да ежели б ты ошибся, как отдавать стал?

— Отработал бы, — проворчал Горь. — Не закипай.

— Ее бы отдал в услужение? — спросил хозяин вполголоса, и только тут до Наума дошло, что в горнице кроме них есть еще кое-кто. Девушка сидела у окна, забравшись с ногами на лавку, и смотрела, не отрываясь, сквозь прозрачную слюду на ночь, набухающую снаружи. Ей было не больше пятнадцати лет, но волосы, не стриженные, видимо, с рождения, спадали густыми прядями до самого пола. В полутьме они казались смоляными. Кроме волос, ничто не прикрывало стройного, молодого тела, и у Наума пересохло во рту от одного взгляда на бледную кожу ее бедер.

— Кого ты видишь? — прошептал Фома на ухо.

— Девку, — ответил так же шепотом Наум, не успев подивиться странности вопроса. — Нагую совсем.

— А мне старуха чудится. Толстая, обвисшая вся, почти лысая.

Тут Наум наконец понял, кто перед ним. Горная ведьма. Воскресительница мертвых. Ключевой элемент их плана — тот самый, о котором Горь поведал ему еще когда они впервые задумали это сборище, встретившись в еретическом скиту в верховьях Младшего Ягака. По словам старика, он спас ей жизнь, а ведьма в награду пообещала вернуть с того света любого, кто был ему дорог. Горь не вдавался в подробности, а Наум не любопытничал — старику он верил как себе. Но сейчас удержаться от вопроса не смог, с трудом оторвал взгляд от девушки, повернулся к товарищу:

— А ты, Горюшка, кого в ней видишь?

— Мать, — вымолвил коротко старик, не поднимая глаз от столешницы.

Наум опешил от такого ответа, не нашелся, что сказать. Несмотря на жару, побежали по спине и плечам мурашки. Хозяин тоже потупился — его, пустившего горную жуть к своему очагу, наверняка одолевали дурные мысли и предчувствия — но тут же встрепенулся и, хлопнув по лавке широченной ладонью, крикнул деланно веселым голосом:

— Авдотья! Сколько можно?! Уважь гостей, неси харчи!

В соседней комнатке, отделенной от горницы цветастой занавеской, что-то зашуршало, завозилось, вздохнуло, и спустя минуту оттуда появилась дородная женщина в выцветшем сарафане, с красным одутловатым лицом. Опасливо, почти по-лошадиному косясь на ведьму, она бочком прошла к столу и поставила на перед казаками поднос со снедью. Ничего особенного: сыр, пара луковиц, краюха хлеба, миска с кашей да крынка браги.

— Перепелок надобно еще потомить, — сказала Авдотья мужу. Тот, хмуро кивнув, отправил ее прочь взмахом руки.

— Перепелок наловил, — объяснил он гостям. — Но их тогда позжей, когда все соберутся. Там и вина бочонок откопаем. Эх, у меня и доброе винцо припасено!

Горь и Наум молча согласились, принялись за еду. Ведьма продолжала сидеть в прежней позе, не шевелясь, не отводя взгляда от окна. Наум украдкой посматривал на нее, все пытаясь заметить хоть что-то, способное выдать истинную природу этого создания, но лишь сильнее убеждался в том, что перед ним обыкновенная девка, хотя и необыкновенной красоты. Женщины у него не было давно — с тех самых пор, как Безбожное царство приказало долго жить под огнем имперских пушек и копытами имперской конницы — и сейчас желание, от которого он успел отвыкнуть за годы работы в каменоломнях и скитаний по безлюдным пустошам предгорий, проснулось, подкрепленное выпитой брагой, сдавило грудь, наполнило ее раскаленными углями, вспыхивающими при каждом вдохе.

— А она в самом деле сумеет нам помочь? — спросил он Горя, чтобы отвлечься от круживших голову мыслей. — Сумеет воскресить атамана?

— Сумеет, — старик отпил из крынки, отер рукавом усы. — Я сам не раз видал, как у нее это получается. Даже не сомневайся. Главное, чтобы вы привезли нужные для колдовства вещи.

— Я свою привез, — Наум коснулся пальцами левой стороны груди. — Все тут, в лучшем виде.

— Ну, значит, и не переживай.

Спустя минуту снаружи тявкнула собака.

— Ага, — довольно протянул уметчик. — Вот и следующий пожаловал.

Тяжело поднявшись, он вынул из щели между бревнами горящую лучину, вышел в сени. Вскоре со двора донеслись приглушенные голоса и лошадиное ржание. Тяжко вздохнула за занавеской толстая Авдотья. Похоже, мужнина затея не пришлась ей по душе. Или просто было жаль перепелок.

— Да, — сказал вдруг Горь. — Согласен.

Повернувшись к товарищу, Наум увидел, что тот смотрит на ведьму, по-прежнему не отводящую глаз от окна. Судя по всему, слова его были обращены к ней.

— Что? — спросил Наум.

— Она сказала, нам стоит быть настороже, — пояснил Горь. — Дело не чисто.

— Как сказала? Я не слышал.

— Ну, так она же мне говорила...

Дверь распахнулась, пропуская осенний, холод, танцующие тени, а следом — новоприбывших. Их оказалось двое: до черноты загорелый казак по имени Беляй, хорошо знакомый Горю с Наумом, и молодой кучерявый парень ростом под самый потолок, которого они видели впервые.

— Эге! Вот они, злодеи! — проревел Беляй и громогласно засмеялся. — Уж не думал, что когда-нибудь увижу вас вновь!

— Не ты один удивлен, — ответил Наум, вставая из-за стола.

Все трое обнялись. Беляй не попал в лапы имперских палачей, а потому лицо его не было обезображено так, как у Горя или Жилы, но битвы, в которых ему довелось участвовать, оставили по себе верную память: от левой скулы до подбородка тянулась кривая вмятина сабельного шрама, а на правой руке не хватало трех пальцев. Благодаря этим пальцам он и избежал смерти или плена в последнем сражении — за две недели до того, как государевы полки вышли к столице Безбожного царства, его, лишившегося возможности владеть саблей, атаман отправил на юг, к устью Старшего Ягра, посланником к болотным дикарям. Предприятие это было ничуть не менее опасным, чем любой военный поход — жители топей славились своей непредсказуемостью и людоедством. Предложение присоединиться к войскам Безбожного царя они отвергли, но посольство его жрать не стали — и на том спасибо. А вернувшись, Беляй застал успевшие уже остынуть пожарища, овраги, полные догнивающих трупов, и жалкие ошметки некогда единого войска, вновь превратившиеся в разрозненные, полубезумные от голода и страха ватаги разбойников.

— А это кто? — спросил Наум, указывая на высокого парня, стоявшего у двери, потупив взор, словно нашкодивший малец. — Почему он здесь?

— Это Елезар Полынник, — сказал Беляй с гордостью, будто тот приходился ему сыном. — У него сорок сабель в подчинении, стоят в двух днях пути отсюда, в излучине Меньшой Ягаковны. Две пушки, да несколько горных дел мастеров. А еще он привез слово атаманово.

— Откудова оно у тебя? — прищурясь, спросил Горь.

— От старшего брата осталось, — пробасил Елезар, шмыгнув носом, отчего стал еще больше похож на мальчишку, несмотря даже на торчащую из-за кушака рукоять пистоля. — Он велел хранить, а сам сгинул вместе с Безбожной вольницей.

— Добро, — сказал Наум. — Подойди-ка, давай взглянем, что у тебя на сердце.

Парень, ожидавший этого требования, с готовностью сделал шаг вперед, поднимая руки к вороту черного кафтана, явно доставшегося ему с чужого плеча, но тут взгляд его, скользнув вдоль казаков, уперся в лавку у окна, и он, испуганно отскочив назад, схватился за рукоять сабли. Наум и Горь мгновенно обнажили свои клинки, и если бы не хозяин, вовремя сообразивший, что происходит, дело могло закончится плохо.

— Это ведьма! — гаркнул Фома, встав между ними. — Всего лишь дикая горная ведьма, чорт ее дери! Она всем кажется разной. Кого ты там увидел, Елезар?

— Мою суженую. Она года два как померла от поветрия.

— Дрянь играет с твоим рассудком. Может, ты ей приглянулся, не знаю, хочет соблазнить тебя, вот и притворяется дорогим человеком. Не смотри на нее, и все. Понял? Просто не смотри.

— Понял.

— А вы двое уберите сабли. Не хватало еще оружием размахивать!

Они послушались. Сталь исчезла из вида, сразу стало легче дышать. Елезар распахнул кафтан, развязал тесемки на горловине рубахи, обнажил левую половину груди. Фома поднес только что запаленную лучину, и в неровном багровом свете все увидели неровный розовый шрам на том месте, где должно было находиться церковное клеймо. Каждому при рождении ставили такое — знак империи, знак Всевышнего и Всемогущего. Как человек клеймит стада свои, так и слуги Божьи помечают Его паству.

— Сам срезал, — пояснил Елезар. — Ножом. Когда брат сгинул.

Наум кивнул:

— Наш.

— Раз так, то забудем все страхи. Не грех и пропустить по чарке, — натужно улыбнулся Фома. — Я схожу за бочонком. Смотрите, не поубивайте тут друг друга без меня.

Он скрылся за занавеской. Наум ободряюще хлопнул по плечу Елезара:

— Не переживай. Любой бы перепугался вусмерть от такого. Забудь. Сегодня сделаем дело, и пусть эта ведьма катится на все четыре стороны. Меня звать Жилой. А вот этот седой, по чьей вине мы здесь собрались, — Горь.

— Я знаю, кто вы, — сказал Елезар. — И сделаю все, чтобы вам помочь. Хотя, по мне, это опасный, очень опасный путь.

— Казаку ли пристало бояться опасности? — пожал плечами Наум. — Я свое отбоялся на Старой площади. Теперь меня никакой ведьмой не запугать.

— Да и чорт бы с ней, с ведьмой, — понизив голос, сказал Елезар. — Просто... вот даже если все это правда, воскресит она атамана, вернет его в мир живых. И что дальше? Что скажут те, кто сражался с ним рядом? Или те, кто мечтает возродить его дело? Атаман послал подальше Бога империи, но принял помощь от горных богов! Все равно что крестьянин, ушедший от одного барина к другому, который сечет меньше. Оброк так и так платить. Разве это не глупость? Разве не предательство всех, кто погиб за безбожье?

— Красиво говоришь, — проворчал Наум. — Не удивлен, что за тобой люди идут.

— Отец отдал меня в монастырское училище, — смутился Елезар. — Там натаскали.

— И грамоте небось разумеешь?

— Да.

— Удивительное дело! Говорит как по-писаному, буквицы корябать умеет, а не понимает ни хрена! Кто знает, что мы воскресили атамана?

— Никто.

— Именно, — зашипел Наум. — Ты, я, да вот эти инвалиды, каждый из которых даже на дыбе будет держать язык в положенном месте — то бишь, за зубами. Ведьма уйдет обратно в горы, а мы встретим атамана. Мало ли как он спасся, мало ли где слонялся все эти годы, мало ли кого казнили вместо него! Я поклянусь чем угодно, что в тот день на Старой площади четвертовали другого мужика — и мне, чорт подери, поверят. Потому что я был там, прямо там, и все видел. Потому что у меня не хватает доброй половины носа и одного уха, а рожа отмечена тавром!

— Ясно, — закивал кучерявый. — Народ можно обмануть и повести за собой. Но ведьму вы не проведете.

— А с чего ты вдруг взял, будто ей есть до всего этого какое-то дело? Клятые колдуны отродясь не вмешивались в то, что творится на равнине. Они так далеко, поди, и не забредали никогда.

— Вот именно! Чего это ей тут понадобилось? Не следует доверять тому, чего не понимаешь.

— А кому тогда? Тебе, например, следует доверять? Я тебя первый раз в жизни вижу.

— За меня поручился Беляй.

— А за нее — Горь. А Горя не проведешь, он хитер как лисица весной. Вишь, вон — ведьме умудрился жизнь спасти.

— Она в расселину провалилась, — сказал Горь, взглянув на них угрюмо из-под седых бровей. — А я рядом случился. Ну и вытянул, чего ж бабе не помочь. Улов уж только наверху рассмотрел.

— В настоящем-то, значит, виде ни разу ее и не видал? — спросил Беляй.

Горь помотал головой.

— А как мертвых воскрешает?

— Это видал. Она все спрашивала, чем отблагодарить меня за спасение. Ну, я возьми да и скажи, мол, так и так, верни с того света атамана моего, Безбожного царя — а она возьми да согласись. Я, само собой, сперва-то не поверил. Тогда она говорит, де, убей кого-нибудь, увидишь. Так и вышло, — Горь поднес ко рту крынку, но та оказалась пуста, и он разочарованно вернул сосуд на место. — Встретился нам блаженный: в веригах, в рубище, нестриженый — как полагается. Шел в Клятые горы проповедовать, Божье слово нести. Ну я и подумал, мол, все равно ж погибать бедняге. Зарубил его. А она воскресила.

Горь замолчал, снова потянулся к крынке. Видно было, что рассказ дался ему нелегко.

— И что блаженный? — спросил Беляй.

— Ничего. Дальше в Клятые горы пошел.

— А он точно помер? — это уже Елезар. Горь поднял на него мрачный взгляд:

— Я знаю, как убить человека, сынок. Мертвее не бывает. Битый час ее к нему не подпускал, чтобы уж наверняка убедиться.

— А когда подпустил? Что она делала?

Горь поморщился:

— Какая разница? Сейчас все равно иначе будет.

— Почему?

— Да потому что у нас ни тела, ни крови, ни даже костей атамана нет! — раздраженно стукнул кулаком по столу Горь. — Тут другое колдовство нужно.

Ввалился Фома с несколькими латунными чарками в руках и небольшим бочонком под мышкой, перемазанным свежей землей. Раскрасневшееся лицо его дышало предвкушением попойки.

— Вот об этом сейчас и погутарим! — объявил он, услышав последнюю реплику Горя. — Но сперва — самое время для того, чтобы отметить встречу.

Выбив пробку, уметчик принялся разливать вино по чаркам:

— Аккурат из этой посуды атаман пил, когда в последний раз у меня останавливался. Он тогда, помнится, не в духе был. Грызли его, поди, сомнения...

Глядя на жидкость, льющуюся из бочонка и кажущуюся в темноте черной, Наум вспоминал атаманову кровь, стекающую с досок помоста на молочно-белый мрамор дворцового крыльца. Разбуженные разговором с Елезаром, жуткие образы поднялись из густого ила на дне его памяти, всплыли на поверхность, и теперь он не знал, как от них избавиться. Рев толпы, заполнившей площадь, строгие каменные лики серафимов, смотрящие с фасадов надвратных башен, черные росчерки ворон над ними. Топор палача, занесенный в серое бескрайнее небо, словно призывающий самого Господа в свидетели творимого правосудия — и короткий стук, с которым лезвие врезалось в плаху, разрубив плоть. И крики. Нескончаемые, до костей пробирающие крики — сквозь слезы, сквозь молитвы, сквозь стиснутые зубы.

Пошатнувшись, он тяжело оперся на стол, мотнул головой.

— Все хорошо, Жила? — встревожился Фома.

— Терпимо, — ответил Наум, облизал пересохшие губы. — Давайте уже начнем.

Сказано — сделано. Фома раздал чарки, поднял свою:

— За Безбожного царя!

— За Безбожного царя! — стройным хором отозвались остальные. Вино и в правду оказалось хорошим, крепким и терпким, со стойким травяным привкусом. Наум не спеша выпил чарку до дна, оглядел товарищей.

— Итак, все ли справились с поручением? — голос его чуть подрагивал, да и пальцы пришлось сжать в кулак, чтоб не тряслись. — Я свое выполнил. Вот атаманово знамя.

Он вынул из-за пазухи сверток, бережно перевязанный шелковой тесьмой. С третьей попытки справился с узлом, развернул полотнище на столе. Кое-где прожженное, в паре мест пробитое пулей, пахнущее землей и плесенью, это было то самое знамя, под которым бойцы Безбожного Царства сражались за свою волю против хранимой Богом империи — красная фигура человека посреди черного поля небытия.

— За три дня до того, как нас повязали, — сказал Наум. — Я по приказу атамана спрятал его в укромном месте. Закопал. Где именно, знали только мы двое. Сбежав с каторги, первым делом отправился туда и забрал. С тех пор вожу с собой. Больше ничего священного у меня нет.

Беляй осторожно коснулся ткани пальцами.

— Надо же, — проговорил он. — Думал, никогда его больше не увижу.

Горь вытер рукавом глаза, пожал Науму руку:

— Спасибо, Жила.

— Спасибо! — пробормотали остальные, склонив головы. Вид знамени, запрещенного и поруганного, подействовал на них странно — вместо воодушевления пришла тоска.

— У меня сталь атаманова, — сказал Фома, нарушив тягостное молчание. — Ножик его, которым он расплатился за пребывание в тот раз, в самый последний. Клянусь, я им не пользовался. Как тогда на полочку убрал, так и не доставал. Ну, разве что иногда — полюбоваться да сыну похвастать.

Он бросил на середину расстеленного знамени короткий походный нож в кожаных ножнах. Науму хватило одного взгляда, чтобы узнать оружие. Он кивнул. Следом кивнули Горь и Беляй — все они не раз видели у вождя этот нож с замысловатым узором на костяной рукоятке.

— У меня, как было уже говорено, слово, — сказал Елезар, положив на стол бумажный свиток. Фома осторожно развернул его. Слова, начертанные неспешным, основательным почерком, складывались в аккуратные строчки. Внизу, рядом с восковой печатью, изображавшей все того же одинокого человека, стояла размашистая, похожая на детские каракули, подпись — Безбожный Царь, несмотря на все старания, не смог овладеть грамотой.

— Кажись, его значок, да? — пробормотал Беляй.

— Чорт знает, — хмыкнул Фома. — Вроде похож. А ну-ка, друг, раз ты ученый, прочти, что тут написано.

— Да я наизусть уж выучил, — сказал Елезар. — За столько-то лет! Это обращение к крестьянам с призывом переходить на сторону безбожников. "Сим именным указом жалуем всех, находившихся прежде в подданстве помещиков и имперской короны, волей и свободой от оброку, подушных и иных податей, а также рекрутских наборов. Владейте землями, лесными, сенокосными угодьями и плодами охоты вашей и рыбной ловли в полной мере. Ни помещика, ни Бога, ни..."

— Да откудова ж мы знаем, что там именно это написано, — перебил парня Горь. — Никто ж из нас подтвердить не сумеет. Может статься, брехня!

Елезар уставился на старика, скрипя зубами. Потом процедил:

— Ежели брехня, так я сейчас заберу бумагу и уйду. А ежели не уходить, то ты, дядька Горь, помолчи, а не то не посмотрю на седину твою, разобью к дьяволу рожу. На твой зов я откликнулся, по твоей просьбе самое дорогое, что у меня есть, принес, хоть и не доверяю горному колдовству. А потому и ты меня уважь.

Горь скривился, но смолчал. Беляй, убедившись, что перепалка не состоится, бросил на стол крошечную ладанку на оборванном ремешке:

— Я привез волосы атамановы. Ефросинью Краснову, чай, помните?

Фома и Наум кивнули.

— Вот у нее забрал. Состригла на память у атамана локон и на груди все это время носила. Нынче на севере живет, в горнозаводской деревушке — еле нашел. Отдавать не хотела, пришлось силой брать.

— Не пришиб? — спросил Наум.

— Что ты, Жила! И пальцем не докоснулся. Припугнул токмо.

— Эх и хороша была девка, — протянул Фома, разглядывая ладанку. — Но потому атаману и досталась, что хороша. Других-то мы себе разбирали.

Его толстые пальцы оборвали ниточку, стягивавшую горловину мешочка, и извлекли завиток волос, иссиня-черных будто вороново крыло.

— Все верно, — с видом знатока сказал Беляй. — Носа не подточишь. Атаман чернявый был.

Волосы легли на середину знамени, рядом с ножом и свитком, а взгляды собравшихся обратились к Горю. Старик полез за пазуху:

— Я свою долю выполнил, как условлено. Вот земля атаманова. Из его родного села, — достав кожаный кошель, он высыпал на сложенные в середине стола сокровища обыкновенный грунт, сухой, коричнево-серый. — Избу, в которой атаман родился, снесли по императорскому повеленью. На ее месте теперь пустырь. Ничего сложного не было в том, чтобы землицы накопать.

— А откуда ж нам знать? — оскалился Елезар Полынник, сложив руки на груди. — Может, ты тут неподалеку нарыл, а нам теперь брешешь? Как проверить?

— Ежели б я не хотел, чтоб дело успехом увенчалось, стал бы я его затевать? — сказал Горь. — Это я придумал атамана к жизни вернуть, я вас созвал. Что ж мне, самому себе на горло наступать?

— И то верно, — Наум повернулся к Елезару. — Глупость ты сморозил, казак. По хорошему, дядьке Горю с тебя спросить бы надо за неуважение, но некогда нам сейчас этим заниматься.

— Некогда, — подтвердил старик. — Самое важное впереди.

Он склонился над столом, осторожно взял знамя за углы, поднял их и связал, получив узелок вроде походного, со всем потребным для колдовства внутри. Земля просыпалась сквозь дыры в полотнище, и ему пришлось придержать узелок снизу ладонью. Затем Горь обратился к ведьме, сказал:

— Пора, — и шагнул за занавеску. Остальные торопливо последовали за ним, стараясь не оглядываться. Они прошли через тесную кухоньку, где на сундуке в оцепенении замерла толстая Авдотья, и, миновав обширную клеть, выбрались на задний двор. Здесь, в окружении яблонь и пустых бочек, размахивал деревянной саблей сын хозяина.

— Брысь! — рявкнул на него Фома. — Чтоб духу твоего тут не было!

Мальчишка послушался. Ему хватило ума броситься в обход дома и не столкнуться с ведьмой, как раз выходившей из клети. Казаки избегали смотреть на нее, но Науму нелегко было справиться с искушением. Девушка двигалась плавно и бесшумно, плыла сквозь сумрак ослепительно-белым силуэтом. Волосы совсем не мешали ей, стелились позади, словно шлейф высокородной дамы. Упругие, налитые груди с маленькими розовыми сосками чуть покачивались при каждом шаге, и Наум зажмурился, боясь, что вот-вот потеряет контроль над собой.

Горь приблизился к небольшой, но достаточно глубокой свежей яме возле ближайшей яблони — похоже, здесь был вырыт бочонок с вином — и, бережно опустив в нее узелок, принялся засыпать яму землей. Закопав, отошел к товарищам, стал шепотом объяснять, отряхивая руки:

— Это как бы могила атамана получается. Императорские палачи скормили его плоть псам да стервятникам, но суть его, сам он — здесь. Потому и можно...

Елезар, не дослушав, круто повернулся и направился было к дому, но Наум схватил парня за руку, остановил:

— Погоди! Ты чего?

— Видеть не желаю эту колдовскую белиберду! — громким шепотом ответил Полынник. Лицо его потемнело от гнева. — Я лучше внутри подожду.

— Ты это брось, — угрожающе прищурился Горь. — Мы все вместе здесь, ради общего дела.

— Пусть так! Дело важное, не спорю. Но смотреть на всяческую мерзость я обязательства не брал!

Вырвав руку из хватки Наума, Елезар скрылся в избе. Горь выругался, сжал кулаки.

— Не серчай, — сказал Наум. — Сам понимаешь, ему тяжело.

— А мне не тяжело? Нежный какой. Нет у меня к нему доверия. Щегол! Щенок!

— Тише. Мы не для того сюда съехались, чтобы друг на друга зубами скрипеть. Потерпи, научится и он уму-разуму.

Горь махнул рукой, опустился на одну из бочек. Сгорбленный и разозленный, старик походил на оголодавшего степного стервятника. Долгая жизнь, состоящая из одних только невзгод и лишений, научила его, вцепившись в добычу, не упускать ее. И не жалеть. Наум подумал, что Горь просто отвык видеть в окружающих людях кого-то, кроме врагов.

Тем временем, ведьма опустилась на колени у крохотной могилы и, положив ладони на влажные комья земли, принялась бормотать что-то неразборчивое, ритмичное, похожее сразу и на колыбельную песню, и на молитву. Наум прислушался, но не смог различить ни единого знакомого слова. Наверное, это был язык Клятых гор.

Казаки замерли, пораженные обыденным величием происходящего. Они пытались творить историю посреди истерзанной холодными ветрами пустоши, лишенной Божьей благодати и людских законов. Они пытались возродить дело, погубленное сильными мира сего, вернуть надежду, которую когда-то, чорт знает сколько лет назад, дал им чернобородый человек, чьего имени сейчас никто уже не смог бы вспомнить. Горстка искалеченных стариков да горная ведьма, существо из страшных сказок, в крохотном безымянном умете на берегу Старшего Ягака, пограничной реки между землями людей и нечисти. Неужели этого достаточно? Наум, подняв глаза к беззвездному небу, решил про себя, что даже если колдовство закончится впустую, даже если утром им придется разъехаться ни с чем и вернуться к остаткам своих жалких жизней, он не станет жалеть. Главное в свободе — борьба за нее.

Ночь накрыла умет промозглой мглой. Пальцы ведьмы светились бледным, зеленоватым сиянием. Мерно раскачиваясь, она продолжала читать заклинания, иногда срываясь на пронзительный, почти птичий крик, иногда возвращаясь к едва различимому шепоту. Пахло серой и застарелой болезнью. А потом, внезапно, девушка замолчала. Рывком поднявшись на ноги, она отскочила от могилы и застыла на месте. Казаки, перепуганные и встревоженные, сгрудились вокруг.

Под землей что-то двигалось. Даже в темноте было видно, как шевелится грунт в яме. Словно под ним извивался клубок змей. Или человек пытался вырваться из пут.

— Братцы, нужно ему помочь! — воскликнул Фома, но Горь приложил палец к губам. В полной тишине, затаив дыхание, они наблюдали, как в могиле бьется нечто не мертвое и не живое, то ли в агонии, то ли в родовых муках. Через несколько мгновений из ямы поднялся жалобный, полный горькой муки стон, и земля замерла.

— Это что? — спросил Фома, обращаясь то ли к Горю, то ли к колдунье, то ли к пустоте вокруг. — Получилось или нет?

Ведьма повернулась к казакам. Лицо ее — для Наума прекрасное и молодое, с родинкой над правой бровью — ничего не выражало.

— Ложь, — сказала она. И замолчав, вновь уставилась на яму.

— Как это понимать? — дернул Горя за рукав Беляй.

— Так и понимай, — прохрипел Горь, которого душила ненависть. — Так и понимай! Одна из атамановых вещиц, знать, подложная! И я догадываюсь, чья! Чортов сосунок...

Круто повернувшись на каблуках, он бросился к дому. Фома поспешил за ним, сдавленно бурча, что стоило бы одуматься и держать себя в руках. Прежде чем последовать за товарищами, Беляй и Наум задержались на минуту, глядя на ведьму.

— Кого ты видишь? — спросил Наум.

— Дочку, — помолчав, признался Беляй. — Старшую.

— Она умерла?

— Почем мне-то знать?

В избе царила неразбериха. Громыхали оскорбления и ругательства, трещал под ударами кулаков стол, метались по стенам перепуганные тени. Когда, промчавшись мимо хнычущей в кухне Авдотьи, Наум и Беляй ввалились в горницу, Елезар, загнанный Горем в дальний от двери угол, уже положил пальцы на рукоять пистоля.

— Не отнекивайся, гаденыш! — рычал старик, тряся кулаком у самого носа молодого казака. — Отвечай, кто тебя подослал! Отвечай, стервец!

— Я за него ручаюсь! — взревел Беляй. — Слышишь?!

Он встал рядом с Елезаром, оттолкнул горев кулак:

— Не размахивай руками. Я его привел, мне и ответ держать.

— Нет уж, дядя Беляй, — сказал спокойным, ровным голосом Елезар. — Я сам за себя постоять сумею.

— Вот-вот! — яростно закивал Горь. — Чай, не маленький. Сколько у него там сабель, говоришь? Только вот чорт знает, что это за сабли и на чьей они стороне! Нет, братцы, это крыса... что угодно поставлю, это крыса, которой поручено было наш замысел сгубить. Кто ему разбрехал? Ты?

— Я, — с вызовом произнес Беляй. — Потому что я в ем не сомневаюсь, сызмальства его знаю.

— Знаток, ети твою мать! — скривился Горь. — Значит, вы заодно с ним? Не зря я думал, что никому с чистой рожей нельзя верить. Кто на каторгу за безбожное дело не пошел, того купить можно, запугать можно, обдурить можно. Паскуды гнилые!

— Ты за языком своим следи, — сказал Елезар, и в словах его не слышалось ни капли былого уважения. — А то оборву.

— Я тебе сейчас хрен оборву! — орал Горь. — Грамотей поганый! Намалевал на бумажке буковок, за слово атаманово выдал, а мы и поверили, как дети малые послушали его. Щенок! Сволочье! Выблядок безродный! Кто тебя надоумил?

— Слово атаманово не трожь! — завопил Елезар. — Я его с детства хранил! Это тебе не земли с грядки набрать, старый хрыч! Это тебе не с чортовым отродьем путаться, не продавать себя подороже от одного божка к другому! Атаман бы за такое в харю твою рваную плюнул!

Наум не заметил, как в руке Горя появился нож. Да и никто, наверное, не заметил. Короткий кривой клинок сверкнул багровым в отсветах печного огня — а следом, мгновение спустя, полыхнул выстрел. От грохота заложило уши. Из облака порохового дыма выпал навзничь Горь с простреленным горлом. Пока он падал, прямой как палка, все еще сжимая в кулаке нож, Наум вспомнил предупреждение ведьмы, прозвучавшее перед самым появлением Беляя с Елизаром. Дело не чисто, сказала она, стоит быть настороже. Нужно было ее послушать, подумал Наум. Нужно было допросить этих двоих с пристрастием.

А потом Горь упал, опрокинув лавку, уставившись в потолок пустыми глазами, и Наум больше ничего не думал. В руке у него оказалась сабля. Рядом встал Фома с палашом и боевым топориком, огромный, словно медведь.

— У меня в доме такое не позволительно, — медленно, тщательно выговаривая каждое слово, проскрипел рыжебородый. — Мой гость — мой брат.

— Клянусь, мы не помышляли такого исхода, — сказал Беляй, выхватывая оружие. — Мы хотели вам помочь.

Никто не ответил. Они замерли на вдохе, двое против двоих в большой, но темной горнице, полной едкого дыма, примериваясь, присматриваясь друг к другу. На выдохе они сшиблись: Наум с Елезаром, Фома с Беляем. Засвистела, зазвенела, заскрежетала сталь. Рубились умело и страшно, не жалея ни себя, ни супостата, вкладываясь в каждый взмах.

Беляй был обречен. Сабля в левой руке не могла тягаться с топориком и палашом куда более дюжего Фомы. Он сопротивлялся отчаянно, но быстро выбился из сил. Рыжебородый, только этого и ждавший, в два счета вышиб у него оружие, однако вместо того, чтобы сдаться на милость победителя, Беляй рванулся вслед за отлетевшей к печке саблей. Фома, пропустив бывшего товарища мимо себя, ударил вслед, вонзил лезвие топора в затылок. Сделав по инерции еще пару шагов, казак рухнул лицом вниз. Пальцы на изувеченной ладони дернулись несколько раз и замерли. Топор застрял в черепе, и Фоме пришлось упереться ногой в спину убитого, чтобы вытащить его.

Елезар Полынник и Наум были в равных условиях. Сабля против сабли, на стороне первого — молодость и сила, на стороне второго — опыт и гнев. Клинки плясали вокруг них, сталкиваясь и отскакивая, сыпали искрами. Когда Беляй лишился оружия, Елезар, поняв, что вот-вот окажется в меньшинстве, усилил натиск, заставив противника попятиться. На его счастье, Жила, отступив, приблизился к стене, и на очередном взмахе острие сабли зацепилось за полку, на короткий миг оставив его беззащитным. Этого Полыннику хватило. Он сделал резкий выпад, пронзив Науму грудь, затем пнул в живот, опрокинув на спину, а сам развернулся к Фоме. Уметчик как раз выпрямлялся, выдернув топор из головы Беляя. Елезар рубанул его сбоку, чудовищным по силе косым ударом с потягом. Рыжебородый, рассеченный почти надвое, издал протяжный булькающий хрип и повалился на свою жертву, щедро заливая пол кровью.

Елезар, перешагнув через быстро растекающуюся лужу, кинулся к двери. Молодой казак не оглядывался и не видел, как поднимается, скалясь от боли, Наум. Зажимая левой рукой рану в груди, правой он поднял саблю, сунул ее в ножны. Затем подобрал топорик Фомы и, оставляя за собой багровые следы, побрел за Полынником.

В сенях Наум едва не упал. Силы стремительно убывали, ноги дрожали и подгибались, голова шла кругом. Лишь навалившись всем телом, сумел он открыть наружную дверь, выбрался на крыльцо и увидел, как Елезар выводит из стойла под уздцы двух лошадей.

Из мрака возник невысокий силуэт, перегородил дорогу. Мальчишка направил на казака деревянную саблю:

— А ну, стой! Это не твоя кобыла...

Голос был звонкий, чистый, ничуть не похожий на отцовский. Но деревянная сабля — не ровня настоящей. Полынник, не сказав ни слова, ударил наискось, снеся рыжую голову. Лошади, боевые, видавшие виды, привыкшие к запаху смерти, лишь недовольно всхрапнули.

Опершись на столб, что поддерживал навес над крыльцом, Наум взвесил топорик в руке, примерился и метнул в Елезара. В прошлой жизни, давным давно, у него это хорошо получалось. Тело отозвалось на движение дикой болью — и он закричал. Как тогда, на другом крыльце, под кнутом палача. В этом крике было больше ярости, чем жалости к себе. Елезар, вздрогнув, обернулся на звук, и топорик, метивший между лопаток, угодил ему в правое плечо с мокрым, отчетливо слышным хрустом.

— Ах, гнида! — взвыл он, схватившись за рану. Между пальцев тонкими ручейками побежала кровь.

— Ничего, сейчас пройдет, — сказал Наум, спускаясь с крыльца. Каждый шаг давался ему с трудом, каждый вдох наполнял грудь раскаленным кипятком. — Сейчас, потерпи чутка...

Правая рука Елезара повисла плетью, пальцы разжались, и сабля упала в грязь. Наум медленно вытащил свою.

— Ты мне кость сломал, — простонал Полынник. — Пес поганый!

— Я тебе сейчас и хребет сломаю, — заявил Наум, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. — Подожди немножко.

Елезар нагнулся, протянув левую руку за оружием, и в этот момент Жила бросился на него. Он не успел совсем чуть-чуть. Молодой казак оказался проворнее — острие поднятой сабли метнулось навстречу, скользнуло по лицу, распахав кожу от скулы до отсутствующего уха. Наум отшатнулся, но, потеряв равновесие, рухнул наземь. Попробовал откатиться в сторону, однако тело не желало подчиняться, и он замер на месте, чувствуя, как рот наполняется горячей соленой влагой.

— Ты так даже на человека похож, — сказал Елезар, стоя над ним. — Когда вся харя в кровище перемазана.

Он взмахнул саблей. Топор палача на дворцовом крыльце. Небо, принимающее жертву. Наум зажмурился, не ощущая ни страха, ни досады, и вдруг вспомнил имя своего атамана. Но лезвию не суждено было опуститься. Громыхнул выстрел. Пуля, угодив молодому казаку в глаз, вышибла из него всю дурь. Елезар прошептал что-то перекошенным ртом, поднес к лицу руки, пошатнулся, сделал неуверенный, пьяный шаг в сторону, упал ничком и больше не шевелился.

Наум открыл глаза. На крыльце стояла Авдотья с его фузеей в руках. Дуло дымилось. Вот чорт, подумал он, настоящая казацкая жена. Сумеет и перепелок правильно потомить, и ружье зарядить. Не смотри, что толстая и с рожей красней помидора — стреляет метко. Повезло рыжему.

Авдотья уронила фузею и, едва переставляя ноги, побрела через двор к телу сына. Даже сквозь усиливающийся шум в ушах Наум слышал ее причитания. Повезло рыжему, снова подумал он. У него была настоящая жизнь. У него было, кого любить. У него было все. И он умер раньше, чем успел это потерять. Повезло.

Наум попытался привстать или перевернуться на бок, но ни одна мышца не отозвалась на зов. Плоть больше не принадлежала ему. Лежи, жди конца. Сейчас, сейчас пройдет. Еще немного. Небо над ним было все так же затянуто тучами, все так же беззвездно. Или это он слепнет? Проклятая ведьма! Где она, принесшая беду? Где ты, отродье горных демонов? Сдержи слово, данное Горю, оживи сына этой толстой, несчастной бабы. Разве не слышишь, как она убивается?

Авдотья, действительно, рыдала взахлеб, в полный голос, опустившись на колени рядом с Фролкой, выла и скулила, подобно умирающей собаке, без слов и интонаций. Поднявшийся ветер подпевал ей.

Я представлю, что она оплакивает меня, подумал Наум. Никому от этого не будет вреда, верно? Верно? Но окончательно убедить себя он не успел, потому что Авдотья вдруг заверещала. Пронзительно и тонко, будто насмерть перепуганная свинья, а потом, столь же внезапно, замолчала. Каким-то чудом, отозвавшимся новой волной боли, Науму удалось приподнять и повернуть голову.

Мальчишка вставал. Неспешно, неуверенно, совершая по одному деревянному движению за раз. Мать, всхлипывая, отползала от него, выпучив в ужасе глаза. Кажущееся нелепо коротким тело слепо шарило в воздухе руками — по очереди, осторожно, словно вновь учась пользоваться конечностями. Со скрипом открылась дверь дома, на крыльцо вышел Беляй. Голова его была запрокинута назад, рот широко распахнут из-за отвисшей нижней челюсти. Он шевелился так же, как мертвый мальчишка — шаг одной ногой, шаг другой ногой, взмах рукой — точь в точь, поломанная кукла на ниточках из ярмарочного балаганчика. Следом выбрался Фома, и Авдотья завизжала вновь, потому что из разрубленного живота ее мужа свисали дьявольской бахромой перекрученные канаты внутренностей, а верхняя часть туловища съехала набок и с каждым отрывистым движением постепенно сползала все ниже и ниже. Третьим шел Горь. Борода его почернела от крови, а в руке до сих пор был зажат злополучный нож.

Рядом с Наумом задергался Елезар. Лошади, испуганно прядая ушами, попятились в стойло. Но мертвому казаку не было до них никакого дела. Неуклюже передвигая свое непослушное тело, он присоединился к темной процессии, которая направлялась к воротам.

Когда они сняли засов, из дома показалась ведьма. Вот дрянь, подумал Наум. Ведь даже не обманула. Она действительно умеет воскрешать покойников. Просто казаки считали, будто ведьма — гвоздь их замысла, а оказалось наоборот: все это время они являлись частями ее хитрого расчета. Видать, для чего-то понадобились Клятым горам вожди разгромленного восстания, верные слуги атамановы.

Расставаясь с жизнью посреди залитого кровью безымянного умета на восточном берегу Старшего Ягака, безбожник Наум Жила смотрел на ведьму и улыбался. Он видел ее в истинном обличье и, если б мог, возблагодарил бы Господа за то, что умирает, потому что живым никогда не познать подобной красоты. Наум не спешил. Знал, что она дождется.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 25. Оценка: 4,40 из 5)
Загрузка...