Случай с тенью

1

Среди многих и многих зданий, надежно охранявших жителей города от солнечных ожогов и тьмы, было одно, чьи стены противились внешним силам с особым упорством. Ни кошмары, пробирающиеся в дома,  ухватившись за длинные космы беспечных девиц, ни  любовники, входящие сквозь оставленные открытыми ставни, ни за что не смогли бы ускользнуть от взгляда приставленного к зданию двухэтажного каменного атланта. Случись что, и он сбросил бы со своих плеч огромный балкон, с некоторых пор заменивший ему небосвод,  и безжалостно расправился бы с любым нарушителем. Даже сквозняки, зная о неприступности этого здания, лишь беспомощно скользили по внешней стороне его стен, не решаясь проникнуть вовнутрь.

Эта была школа рисования, о чем красноречиво свидетельствовали каменные вслед за атлантом буквы на ее фронтоне, и входить в нее могли только городские художники и все, кто таковыми себя считали. Они приходили утром, проводили здесь весь день и уходили только к вечеру, оставляя свои незаконченные работы атланту.  И вот, среди всех этих людей, каждый день до боли в коленях простаивавших перед мольбертами в надежде выдумать что-нибудь невероятное, был один рисовальщик, чье мастерство и таланты почитались особенно высоко. Он мог бы, пожалуй,  лепить статуи или собирать хитроумные механические машины, но предпочитал писать картины, за что ему были благодарны те, кто лепил статуи и собирал хитроумные механизмы.

Впрочем, даже в живописи рисовальщик ограничивал себя только одним жанром: его одинаково не привлекали ни  портреты, ни батальные сцены. Из последних он питал особую неприязнь к морским сражениям, а из первых сильнейшее раздражение у него вызывали изображения старух и детей.  Один только раз в жизни он попытался  нарисовать натюрморт, но так и бросил, едва не сломав себе челюсти от скуки и оставив только наполовину нарисованную морковку, которая должна была стать частью огромного блюда с овощами, да так и осталась одинокой морковкой.  Что его действительно влекло, и чем он снискал славу и уважение коллег по цеху, были пейзажи, а точнее, городские пейзажи. За более чем тридцатилетнюю свою карьеру он успел перенести  на свои холсты практически все городские сооружения, так что если бы город сгорел или растворился однажды в утренней дымке, а память у горожан оказалась бы настолько короткой, что они мгновенно позабыли бы облик улиц и площадей своего города, его, этот облик,  можно было бы восстановить, ориентируясь только на целую галерею картин этого именитого рисовальщика, которая одна, конечно же, осталась бы незатронутой пламенем пожара и холодными каплями утреннего тумана.

Очевидно, зная все это, атлант так тщательно и следил за зданием, не позволяя себе ни на секунду закрыть глаза, как раньше не позволял он себе разогнуть плечи, чтобы не уронить небосвод. И именитый рисовальщик, подобно другим, менее именитым и просто неизвестным своим товарищам, проходил  мимо недремлющего ока атланта в школу рисования и под тем же недремлющим оком выходил из нее.

Тщательно исследовав картины рисовальщика, можно было бы заметить, что на самых ранних из них были изображены далекие от центра места: окраинные улочки, постепенно переходящие в лесные тропки, заводы и фабрики, населенные сломанными станками и забытыми рабочими, свалки, на которые никогда не ступала нога человека, трущобы, психиатрические лечебницы, тюрьмы, крематории, кладбища – все, от чего город старался избавиться и забыть, как дурное сновидение. Следующими по времени создания шли изображения городских районов, расположенных между центром и периферией: дома, населенные горожанами и их семьями, элегантные магазины, становившиеся все более элегантными по мере приближения к центру, рестораны вперемежку с аптеками и прачечными, банки, туристические агентства, больницы, тщательно скрывавшие болезни от посторонних глаз, автобусные и троллейбусные остановки, почтовые службы, перекачивающие огромные потоки журналов и писем – эту городскую кровь – в дома, конторы и учреждения, словом, здоровое тело города, прекрасно функционирующие органы жизнедеятельности, его мышцы и сухожилия. Последними с мастерством, достойным упоминания в газетах и энциклопедиях, были нарисованы центральные постройки: городская ратуша, казначейство, законодательный дом, дом собраний, суд, театр, консерваторий – все то, что определяло судьбу города, задавало тон его жизни.  Оставался нетронутым  только Собор – центральная точка, к которой, как реки к морю, стекались все улицы города. К нему–то, к главному Собору, и пробирался рисовальщик всю свою жизнь через рисунки фабричных труб, сточных канав и   мещанского благополучия.

В отличие от всех остальных городских построек, на которые рисовальщик тратил обычно от пары часов до недели, Собор отнял у него несколько месяцев. Отвергнув один за другим десяток эскизов, которые иному художнику показались бы совершенными, он отверг и одиннадцатый, который и ему самому показался достойным всяческого внимания,  помедлил на двенадцатом и остановился только на тринадцатом, самом податливом и многообещающем эскизе. На нем в беспорядочно на первый взгляд разбросанных по всему листу бумаги линиях уже угадывались соборные ниши и купола, стрельчатые окна,  портал и нависший над ним орнамент, каждым своим изгибом призывающий прихожан к молитвам и благочестию, на площади перед Собором  виднелись фигуры людей, принужденных к неподвижности, но в любой момент готовых сорваться со своих мест и разбрестись по делам. Теперь нужно было  нарисовать  тень, и сделать это так, чтобы каждому прохожему и каждой нише собора досталось ровно столько тени, сколько они того заслуживали. Так как солнце на рисунке висело прямо над собором, в любой момент рискуя напороться на его шпиль, а соборные часы, оправдывая такое расположение солнца, показывали ровно двенадцать часов, теней должно было быть мало, а света много.

И вот в понедельник, после длинных и вконец измотавших его выходных, рисовальщик вошел в школу с твердым намерением расправиться с тенями. Этому должна была поспособствовать ненастная погода за окном, пришедшая на смену свирепствовавшему все выходные солнцу и нетерпение, которое напало на рисовальщика, словно сорвавшаяся с цепи собака, едва он пересек порог своей студии.

Впрочем, несмотря на внезапно охватившее рисовальщика чувство, он  не сразу взялся за работу. Сперва он обошел мастерскую, успокаиваясь и собираясь с мыслями, наудачу вынул из вороха раскиданных по полу листов бумаги пару неоконченных эскизов, равнодушно оглядел их, взял со стола остро оточенный карандаш, которым, обладай рисовальщик несколько более игривым характером, можно было бы кого-нибудь прирезать, и только после этого подошел к мольберту с пришпиленным к нему рисунком. Помедлив немного, словно раздумывая, не прирезать ли ему и вправду кого-нибудь,  рисовальщик откинул полог и неслышно и удивленно ахнул.

На площади перед собором, едва вмещаясь в бумажный лист, лежала огромная тень.  Ее очертания – прямоугольник,  завершающийся внизу трезубцем  - двумя маленькими боковыми  и одним большим  треугольником посередине,  -  повторяли очертания собора. Только это был перевернутый собор.  На острие среднего треугольника балансировал, не решив еще в точности, в какую сторону ему следует скатиться, темный шар – тень от солнца, как будто освещенного другим более мощным солнцем.

Первое, что пришло в голову рисовальщику, когда он пришел в себя, было позвать людей в надежде на то, что, устыдившись их присутствия, тень, без его разрешения появившаяся на рисунке, немедленно исчезнет. C этим намерением он сделал несколько шагов по направлению к двери мастерской, но, поняв всю  нелепость своей  затеи, остановился на полпути.

Вероятно, это все-таки была чья-то  проделка. Кто-то, обманув бдительность атланта, проскользнул в мастерскую и пририсовал тень к собору, как пририсовывают иногда усы к фотографиям исполнителей на афишах. И проделка эта была довольно неприятной, так как тень, хоть и сделанная против всех правил, нелепо-чудовищно, была хороша своей темнотой. И если б не было столько  честолюбия у рисовальщика, он ее, пожалуй что, и  оставил и, более того, без зазрения совести выдал бы за своих рук дело, но честолюбие, помноженное на беспримерное упрямство, у него было, а потому, окончательно придя в себя, он принялся замазывать тень и вновь рисовать фигурки спешащих по своей надобности горожан на соборной площади.

После целого дня кропотливой работы  тень сократилась до маленькой, едва заметной, как и полагалось при полуденном расположении солнца, полоски вдоль основания собора. Теперь можно было доделывать разные мелочи. Удостоверившись, что все окна закрыты, рисовальщик накинул на рисунок полог, запер дверь студии  и  отправился домой.

На следующее утро в тот же час, что и днем раньше, он вошел к себе в мастерскую. Как и накануне обошел ее, поднял с пола несколько старых эскизов, растерянно их осмотрел, положил обратно, затем взял карандаш, за целый день рисования не потерявший своей убийственной остроты, подошел к мольберту, откинул  полог и увидел, как и в предыдущий день, огромную тень перед собором. Она была еще больше, чем вчерашняя и не умещалась вся на рисунке: краешек ее заехал на мольберт.

На мгновение рисовальщику показалось, что он сходит с ума. Он медленно осел на пол и схватился за голову, так что со стороны могло бы показаться, что он напряженно о чем-то раздумывает. Но это мнимое раздумье продолжалось недолго. Через несколько секунд он неожиданно вскочил, схватил стоявшую рядом банку с краской и со всей силой швырнул  ее в стенку, как будто ему привиделся черт. Банка пролетела в нескольких сантиметрах от рисунка с собором и глухо шлепнулась об стенку, которая немедленно окрасилась в черный цвет. Рисовальщик для верности запустил в стену еще одну банку (на этот раз краска оказалась белой) и, глядя, как содержимое банки медленно стекает по стене, возвращая ей первоначальный цвет, мало-помалу успокоился  и теперь уже на самом деле задумался.

“Очевидно, у кого-то просто есть дубликат ключа, и ночью, пока я малодушно предавался снам, этот кто-то, как и в прошлый раз,  вошел в мастерскую и подмалевал к собору эту чудовищную тень, - думал рисовальщик, - и если я снова оставлю картину в мастерской на ночь, он опять сыграет со мной свою злую шутку. Стало быть, единственный выход из всей этой ерунды, - это снова загнать тень в прежние границы и взять картину на ночь к себе домой.”

Так он и сделал. Провозившись весь день с ластиком и снова сведя тень к узкой полоске у основания собора, рисовальщик открепил рисунок от мольберта, свернул его в трубочку, засунул в чехол  и отправился вместе с ним  домой, чтобы теперь уж наверняка сохранить результаты своих трудов. Дома он забросил чехол на самый высокий шкаф  и, в полной уверенности, что там-то с его рисунком точно ничего не случится, отправился спать. Что ему вполне удалось.

На следующее утро он поднялся довольно поздно. Первым делом достал рисунок, развернул его и с замиранием сердца осмотрел. Тень не увеличилась. Неподвижные люди на площади все так же спешили по своим делам, а громада собора сумрачно напоминала о скоротечности и преходящести всего земного.  Рисовальщик счастливо вздохнул и пошел собираться в мастерскую. Долго умывался, с наслаждением и так же долго  жевал завтрак, тщательно причесывался и одевался.  К тому моменту, как он вышел из дома, солнце уже забралось довольно высоко и, судя по скорости, собиралось в этот день побить все свои предыдущие рекорды высоты.

Рисовальщик пошел обычной дорогой, которой он ходил в школу каждый день: мимо трамвайной остановки, овощной лавки и двух афишных тумб, внутри которых дворники хранили свои метлы и лопаты. Миновав почтамт, он прошел сквозь арку, завернул в узкий переулок,  пройдя по которому вдоль двух высоких стен домов, вышел на площадь с Собором и тут  же отпрянул назад в переулок.

Площади не было. Вместо нее лежала огромная  тень, точно такая же густая и черная, как та, которую он в течение двух дней изо всех сил изгонял со своего рисунка.

 

2

 

Кажется, никаких других теней в этот час на улице не было. Они стали появляться лишь ближе к вечеру, однако против обыкновения росли быстрее  и чернели ярче, чем  в предшествующие дни.  Когда солнце скрылось за западными окраинами города, свет, до последнего цеплявшийся  за печные трубы  и верхушки деревьев, постепенно сошел на нет. Воспользовавшись этим благоприятным обстоятельством, тени  тут же  слепились в одну большую темную массу, в которой без остатка потонули и печные трубы, и верхушки деревьев, и даже луна со звездами.

А утром  все, как всегда, повторилось с точностью до наоборот, словно  в прокрученном задом наперед фильме: ночь, как плохо сшитое платье, развалилась на множество маленьких темных лоскутков, которые, немного поупрямившись и покапризничав,  съежились и к полудню совершенно исчезли. Единственная тень, у которой хватило сил сохраниться и продержаться до вечера, нисколько не потеряв в размерах, была та, что днем раньше образовалась на соборной площади. Не прижившись на картине рисовальщика, тень  соскользнула в город, из которого  теперь ее не смогли бы изгнать ни  солнечный свет, ни самые строгие указы городского главы. И на третий, и на четвертый,  и во все последующие дни она так и чернела перед собором, не позволяя ни одному солнечному лучу прикоснуться к брусчатке соборной площади.

Рисовальщик оказался  первым горожанином,  встретившимся с этим необычным оптическим явлением. В то  утро он остановился в каких-то сантиметрах от предательски растянувшейся во всю соборную площадь тени и  еще долго не мог отойти от сковавшего его по рукам и ногам изумления. Это действительно была тень с его картины.  Правда, теперь она выглядела совсем как настоящая и льнула к собору с такой силой, что для того, чтобы оттащить ее в сторону, не хватило бы, пожалуй, талантов  и дюжины таких рисовальщиков, как он. Тень заметно почернела, и цвет ее вплотную приблизился к тому самому  черному цвету,  какого,  говорят,  не существует в природе и вместо которого  все художники и маляры испокон веков вынуждены довольствоваться оттенками серого – этой жалкой пародией на черный цвет. Казалось,  дотронуться до тени – все равно, что залезть в банку с гуталином, - на руках останутся темные пятна,  которые отмоет не всякое мыло.

Рисовальщика, впрочем, это не испугало. Куда сильнее боязни измазаться, говорило в нем внезапно сменившее давешний испуг желание исследовать эту странную тень. Упрямство, с которым она противостояла солнечным лучам, в считанные минуты расправившимися со всеми другими тенями в городе,  наводило на мысль об особом ее устройстве. “Как будто где-то внутри плавает огромная каракатица, от макушки до самых кончиков щупалец заполненная чернилами, которые то и дело выплескиваются из нее наружу, - мелькнуло у него в голове, -  неудивительно, что я с таким трудом согнал ее со своего рисунка”. И потом, очень  быстро позабыв обо всех причиненных тенью неудобствах: “Вот бы взять эту каракатицу да и притащить в школу рисования, чтобы всегда иметь под рукой источник черной краски.”

- И самые черные тени на картинах, - отозвалось откуда-то сзади.

- И самые черные тени на картинах тоже, - пробормотал про себя рисовальщик и, неожиданно поняв, что за спиной у него кто-то стоит, оглянулся.

- Да, господин рисовальщик, пожалуй, если вам удастся раздобыть кусочек этой великолепной черной тени, то  тени на ваших картинах будут в свою очередь настолько черны, что слава о них затмит все уже нарисованные и еще не нарисованные тени на картинах других художников, - с этими словами произнесший их человек в широкополой черной шляпе и огромном плаще  поклонился и добавил: – Разрешите представиться. Я рисовальщик.

Едва покинувшее рисовальщика изумление опять вернулось к нему, и в ответ он смог только промычать что-то нечленораздельное, похожее на “очень приятно”.

- А мне-то, мне-то как приятно, - незнакомец вырос прямо перед лицом рисовальщика, схватил его за руку и изо всех сил ее потряс. – Приятно до невозможности.

-  Да-да, - только и смог произнести рисовальщик, а про себя подумал: “И откуда он здесь только взялся. Как чертик из коробочки…”

- Как чертик, это да, - засмеялся незнакомец, - только не из коробочки, а из этой вот гениальной тени, - и он ткнул пальцем в соборную площадь. - Но выпрыгнул из нее, натурально, как чертик из коробочки.

- Так вы тоже рисовальщик? – собравшись с силами, спросил незнакомца рисовальщик.

- Да, я рисовальщик, - и незнакомец еще раз поклонился.

- Как и я, получается?

- Ну, не как вы, а скорее, ээ… , - незнакомец на секунду задумался, -  вместо вас,  что ли. – он улыбнулся, - Но вы не беспокойтесь. А лучше даже не забивайте себе этим голову. Думайте только о том, как бы добыть кусочек этой восхитительной тени. Кто знает, сколько еще времени она тут продержится. Того и гляди солнце растворит ее своими лучами, - и здесь незнакомец поморщился, - как и все другие тени.

-Да, да, - еле слышно  пролепетал рисовальщик, удивляясь про себя своей податливости.

- Кстати, а это, - незнакомец указал на чехол с эскизом, который держал в руках рисовальщик, - это я могу пока отнести в студию.

Рисовальщик  послушно протянул незнакомцу чехол.

-  И  доделать его, - чуть тише добавил незнакомец.

- Доделать…, - попробовал было возразить рисовальщик.

- Нет, нет, господин рисовальщик, не потерплю никаких возражений с вашей стороны. Полезайте в тень, а обо всем остальном я позабочусь, - решительно сказал незнакомец. – Прощайте, – с этими словами он развернулся так, что плащ его волной прошелся по лицу рисовальщика, и, засунув чехол с эскизом подмышку, зашагал прочь.

В чувство оставшегося в полном одиночестве рисовальщика привела неожиданно вспыхнувшая в его сознании мысль, что только что он совершенно глупым образом лишился эскиза, на который потратил несколько месяцев своей жизни и уйму сил. Он сделал было несколько шагов по направлению к удаляющемуся незнакомцу, широкий черный плащ которого еще виднелся в конце улицы, попытался даже идти быстрее, почти побежал, но, едва незнакомец свернул за угол, передумал и остановился. Мыслями его опять завладела идея пробраться в тень и разузнать секрет ее долгожительства. В голове зазвучали слова незнакомца о том, какие замечательные перспективы откроются перед ним, как перед рисовальщиком, если он решится проникнуть в образовавшееся на соборной площади темное пятно.

“Вы полезайте, а обо всем остальном я позабочусь”, - вспомнил он слова незнакомца, которые теперь в его голове прозвучали еще настойчивее, чем наяву, несколько минут назад, когда их произносил сам незнакомец. “Да и вправду, - подумал рисовальщик, - он обо всем прекрасно позаботится. А если даже и не позаботится, то и черт с ним, с эскизом. Я сотню таких же эскизов наделаю с этой тенью, даже еще лучше будет”.

В надежде найти кого-нибудь, кто мог бы окончательно укрепить его в этом решении, рисовальщик оглянулся по сторонам.  Но вокруг было пусто.  Близстоящие дома, изо всех сил стараясь не касаться соборной тени, сжались, а некоторые, испытывавшие, по-видимому, особо сильное чувство брезгливости, даже немного сдвинулись со своих мест. Солнечные лучи, едва дотронувшись до крыш, скатывались по сточным трубам прямо в канализацию, где  толпы крыс растаскивали их  и жадно дожирали по углам.

Невдалеке рисовальщик увидел фонарный столб, который так же, как и все дома вокруг площади, несколько отодвинулся назад и теперь загораживал  вход в чей-то подъезд, по-видимому, терпеливо ожидая вечера, когда ему позволят зажечься и развеять соборную тень своим ярким светом. На какое-то мгновение рисовальщику показалось, что каемка на фонарной лампе начала увеличиваться и, все более и более разрастаясь, превратилась в  поля шляпы. На стеклах, защищавших лампу от непогоды, прорезалось два глаза, выступил нос, и показалась  ухмылка, точно такая же, какую рисовальщик видел на лице своего недавнего собеседника. Наконец, небольшая тень от дома, к которому пристроился фонарь, задвигалась на манер развевающегося флага и, не успел рисовальщик и глазом моргнуть, превратилась в огромный плащ.   Образовавшийся из фонаря незнакомец ледяным взглядом окинул рисовальщика и уже без тени прежней игривости в голосе  проговорил:

-  Вы упрямы и непослушны, господин рисовальщик. Тень готова. Вам пора исчезать.

В глазах у рисовальщика потемнело, на лбу выступил холодный пот,  и, двигаемый скорее повелительным тоном незнакомца, чем своими собственными ногами, он приблизился к соборной тени. Остановившись, он дотронулся до тени сначала кончиками пальцев, затем, не почувствовав ничего опасного, а только лишь приятную прохладу, какой обычно веет в жаркие солнечные дни от лесных ручьев и деревенских колодцев, медленно погрузил в темноту свою руку, так что  сначала исчезла кисть, затем предплечье, а потом и вся рука до самого плеча. Замерев в такой позе на несколько секунд, рисовальщик вступил в тень сначала правой ногой, потом левой и полностью в ней растворился.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...