Девочка пряталась в густых зарослях хвоща и старалась не шевелиться, боясь себя выдать. Тишина обволакивала лес подобно ватному одеялу, и тем сильнее девочка прислушивалась, готовая в любой момент рвануть с места в самые заросли, куда не протиснется взрослый. От напряжения она будто окаменела, и взор случайного человека едва ли смог бы различить ее в густом переплетении рыжеющих ветвей шиповника, зеленой поросли и смыкающихся над головой кровянисто-красных сосенок с шелушащейся корой.

И вдруг она услышала резкий звук, будто кто-то стучит крохотным молоточком по сухой ветке. Похолодев, девочка сжалась в комочек, а сердце ее забилось так тихо, словно тоже опасалось быть выданным.

Звук смолк. Несколько мгновений тишины, и лес вновь огласило тихое стук-стук... Едва смея вдохнуть, девочка робко подняла голову, стараясь не делать резких движений, даже не задев ни единой веточки пушистого, бледно-зеленого хвоща, и чуть не обмерла от облегчения — на ветке прямо над ней сидел дрозд. Периодически его клювик открывался, и из него доносился тихий клекот — стук,стук.

Вздрогнув, девочка обернулась и тут же вскочила на ноги, различив что-то между корявых стволов сосен. Ей хватило трех секунд, чтобы рвануть с места прямо в заросли. Раздирая руки и ноги, падая, она все бежала и бежала вперед, понимая, что не имеет права остановиться.

Потому что так уж было заведено в этом мире испокон веков - что есть хищники, а есть их добыча. Сильные пожирают слабых, а богам приносят кровавые жертвы. И глупо было кого-либо в этом винить. Это был один из тех извечных законов бытия, который на уровне инстинкта жил в каждом живом существе.

Голодные, алые глаза алчно блестели в предвкушении славного пира.

 

Девочка сидела на лавочке возле детской площадки и играла с рассыпанными разноцветными камешками — из некоторых выстраивала баррикады, другие зачем-то складывала в причудливые фигуры. Увлеченная игрой, она не замечала ничего вокруг — ее волновали только голыши и придуманная игра.

В песочнице неподалеку возились малыши, а на скамейках щебетали их мамы, периодически поглядывая на своих чад. Каждый был всецело поглощен своим занятием и считал его самым важным в мире. Даже лохматая дворняга, греясь в последнем тепле уходящего лета, сладко дремала и видела свои собачьи сны.

Противно гудели машины, заглушая шум человеческих голосов и звуки музыки из кафешек. Город шумел и жил своей жизнью, беспрестанно вертелись жернова, ни на секунду не замедляя ход. Вокруг детской площадки сосредоточился целый мир, но никому не было дела до того, что в нем происходит.

Люди проходили мимо, спеша на работу, а высоко над крышами небоскребов бороздили небо самолеты. До одури громко свистели стрижи, рассекая застоявшийся паркий воздух последних деньков лета. Впрочем, жарко уже не было, только по-прежнему душно, особенно в самом городе. Пыль смешивалась с выхлопными газами, сигаретным дымом и смрадом из помоек, садня в горле и носу.

В окружении каменных коробок-домов дышать было действительно тяжело, а тело мгновенно покрывалось липкой испариной, однако никто почему-то не стремился отойти всего на несколько шагов от центра, чтобы окунуться в убаюкивающую тишину и прохладу парка.

На детской площадке росло несколько невысоких кленов со скудными, выцветше-красными кронами, дающими так мало тени, что ее хватало только стайке голубей, что слеталась сюда за семечками от сердобольных бабулек. Но девочку на лавочке полуденное солнце ничуть не беспокоило. Поглощенная своей игрой, она даже не заметила, как к ней кто-то подошел, и вздрогнула, когда на расставленные камешки упала человеческая тень.

— Ну, привет.

Девочка подняла встревоженный взгляд и напряженно всмотрелась в незнакомца, склонившегося над лавкой. Он стоял против солнца, так что все его лицо оказалось в тени, из-за чего первой ее ассоциацией стало слово «безликий». Это был худощавый, среднего роста молодой мужчина с непримечательно русыми волосами и острым носом, вытекающим прямо из резких скул. Одет он был в белую рубашку и джинсы, словно только что вышел из офиса, но ни кейса, ни каких-либо иных вещей девочка у него не заметила.

Она очень долго его рассматривала, видимо, определяя, насколько плохим человеком тот может оказаться, и наконец решила, что опасности незнакомец не представляет. Да и улыбка у него была донельзя приятной, что и заставило девочку успокоиться.

Она аккуратно поставила розовый камешек на свое место среди прочих и с интересом покосилась на мужчину.

— Мама учила тебя не разговаривать с незнакомыми дядями, верно? — понимающе хмыкнув, человек сел на лавочку по другую сторону от камешков. — Какая молодец! Но я вовсе не «плохой дядя». Ну, разве я похож на негодяя?

Он выпрямился и с жаром стукнул себя по груди, корча при этом уморительное выражение самой воплощенной честности. Не выдержав, девочка хихикнула и потупилась, а мужчина расплылся в довольной улыбке. На его точеном лице блестели капельки пота, но вот рубашка была совершенно сухой, будто только из магазина.

— Давай попробую отгадать, где сидит твоя мама, - подмигнув девочке, поглядывающей на него из-под челки, мужчина театрально сощурился и принялся рассматривать болтающих женщин, — вот, точно, знаю! Та, что в зеленом платье, угадал?

Девочка даже не посмотрела в ту сторону и сразу же качнула головой, отрицая. И снова искоса поглядела на незнакомца, ожидая следующую попытку. Кажется, ей начинала нравиться эта новая игра в «угадайку».

— Хм... — протянул он озадаченно. — А ведь у тебя такой же цвет волос! Кто же тогда? Прекрасная леди справа, в очках и шляпке?

И снова мотание головой, в этот раз уже заигрывающее. Мам на площадке оказалось не так уж и много, поэтому и отгадывание продлилось всего несколько минут, но девочка все качала головой и хитро улыбалась. За роем веснушек ее лицо казалось рыжим, как сицилийский апельсин, а волосы были смоляными, как сама ночь, с дивным шелковым отливом, какой бывает только у холеного вороного коня. Для своих семи-восьми лет она вела себя слишком серьезно и была худенькой, но с милыми и по-детски округлыми щечками и ножками.

— Где же твоя мама, малышка? — немного растерянно спросил мужчина, обводя взглядом площадку, словно мама могла прятаться за тонким кленом. — И папа? Ты что, здесь совсем одна?!

Девочка медленно кивнула и внимательно, как умеют только маленькие дети, заглянула в глаза незнакомцу. Плохой человек? Или нет? Она не проронила ни звука, держа губы плотно сомкнутыми, словно опасаясь сказать что-то не то. По ней совершенно невозможно было определить, кто она и откуда — обычное платьице с кармашками, округлое и, если не считать веснушек, заурядное лицо. Ее родители могли быть как депутатами с сотней телохранителей, так и безработными бродягами.

— Опасно гулять одной, — с волнением произнес мужчина, — знаешь, как много вокруг плохих людей?!

Девочка вновь сердито мотнула головой и насупилась — я, мол, уже взрослая! Гулять в одиночестве она явно не боялась. И судя по ее недоверию к незнакомцу, вполне ясно осознавала, что чужие люди могут представлять угрозу.

Это не скрылось от мужчины, и тот с виноватой улыбкой пояснил, проводя рукой по волосам:

— Ну, я к плохим людям уж точно не отношусь! Я вот, может, тоже поиграть хочу. У тебя такие красивые камешки! Что это за игра?

Он потянулся было пальцем к ближайшему голышу, ярко-голубого цвета, но девочка сердито оттолкнула его руку, яростно мотая головой — все не так, неправильно! Отодвинув голубой камешек подальше, она выдвинула в центр красный и желтый, а все остальные расставила двумя баррикадами справа и слева. Причем особой логики в таком расположении мужчина не заметил, так как все камни были разного размера, цвета и формы, но игру все же решил поддержать, с умным видом кивая.

— Вот как! Здорово ты придумала! — восхищенно заметил он, показывая на баррикады. — Где ты нашла такие красивые камешки?

А камни-то и правда невольно притягивали взгляд! Среди них не нашлось бы и двух одинаковых. Насыщенные, словно выкрашенные краской, они однако явно имели природное происхождение. Золотистые, красные, сиреневые, цвета лаванды и незабудок, звездного неба и топленого молока — они были гладкими, как галька, а стоило присмотреться внимательнее, как начинало казаться, будто внутри у каждого вспыхивает крохотный огонек.

— Подаришь один камешек? — словно очнувшись, мужчина смог наконец оторвать взгляд от голышей.

Однако девочка отреагировала неожиданно бурно. Побледнев как мел, она сгребла все камни с лавки и прижала к груди, аки сокровище. Поджав губы, исподлобья поглядела на мужчину. Глаза ее влажно подрагивали от смеси обиды, страха и возмущения.

— …они... мои друзья... — прошептала она одними губами, так тихо, что мужчине лишь чудом удалось расслышать.

Обрадованный, что ребенок все-таки заговорил, незнакомец театрально всплеснул руками, растекаясь в самой дружелюбной улыбке.

— А я могу стать твоим другом? — увидев сомнения на лице девочки, он заговорил еще слаще. — Тебе ведь нравятся такие камешки, да? Ох, а ведь точно!

Спохватившись, он стукнул себя по лбу и со смехом продолжил:

— Я вспомнил, где уже видел такие! Точно-точно, такие же цветастые, блестящие. Кажется, как раз пару дней назад. В парке, у старого ручья — знаешь это место?

...ведь главное в игре — подхватить ее...

Девочку явно терзали сомнения. Уходить с чужими было категорически нельзя, но слова незнакомца звучали так заманчиво! Застывшие на разных чашах весов «хочу» и «можно» все время перевешивали друг друга, и она никак не могла определиться, что же важнее.

— Нет, извини, я не стану настаивать! — взмахнув руками, посетовал мужчина. — О чем я только болтаю? Не могу же я, незнакомый дядя, потащить тебя в парк?! Представляю, как это будет выглядеть со стороны. Да и камешки те наверняка уже кто-то собрал, там ведь много людей гуляет...

Было заметно, что девочка заинтересовалась еще сильнее, но все никак не могла решиться, и муки терзаний отразились на ее хорошеньком личике. Теребя пальчиками камни, она задумчиво пожирала взглядом мужчину. Она уже почти готова была согласиться...

— Ох, пора мне уже, — встав с лавочки, человек с несчастным видом пожал плечами — нет, мол, так нет, — рад был стать твоим другом. Не буду и дальше тебя отвлекать. Пока-пока. Может, и завтра увидимся?

Развернувшись, мужчина успел сделать лишь два шага, как его рубашку что-то дернуло. Посмотрев назад, он с удивлением увидел вцепившуюся в нее детскую руку. Глаза девочки сияли, как начищенные монетки. Сгорая от нетерпения, она требовательно дернула человека за рубашку, указывая в сторону парка.

— Ты хочешь в парк? За камешками? — неуверенно уточнил мужчина, не спеша уходить. — Но ведь твои родители ругаться будут...

Девочка уже привычным движением мотнула головой. Распихав все камни по кармашкам, она ловко спрыгнула со скамейки и, отряхнувшись, выжидательно посмотрела на нового друга. От ее волос пахло чем-то сладким и при этом свежим, как цветочный луг в начале весны.

«Друг» — сложились в беззвучное слово ее губы.

Когда мужчина протянул ей руку, девочка спрятала ладошки за спину и нахмурилась.

— Ладно-ладно! Я ведь не похититель какой! — сразу извиняющимся тоном произнес тот, наиграно сдаваясь. — И то верно, нехорошо так делать. Ну, идти тут все равно недалеко, ты и сама наверняка знаешь этот парк. Он через улицу отсюда. Там еще фонари с птицами.

Девочка кивнула. Парк она знала хорошо — настолько хорошо, что не видела причины для беспокойства. Его и парком-то можно было назвать лишь при большом воображении... так, три тощие сосенки да с десяток беседок, скрытых в густых кустах шиповника. Рай для тех, кто хочет отдохнуть от гула назойливого города — шашлычок пожарить, подремать на солнечной полянке в окружении десятка таких же отдыхающих. Не более того.

Людей, даже в будни, там всегда было пруд пруди, поэтому девочка совсем не переживала, когда безропотно пошла следом за мужчиной по гравийной дорожке, ведущей в парк. Уж скорее ее бы похитили средь бела дня на людной улице, чем на солнечной полянке у ручья, где каждый ребенок был на виду. Даже затаиться в кустиках было проблематично, поэтому по нужде отдыхающим приходилось выходить аж на стоянку.

Сейчас девочка воспринимала это внезапное путешествие как продолжение своей прогулки. Она шла чуть впереди, наслаждаясь каждым мгновением догорающего дня. Лето стояло в своем чарующем увядании, в самом пике августа — жар уже спал, но все еще ощущался в каждом зеленом листике с подгорающей рыжей кромкой, в каждом воздушно-сахарном облаке и в каждом дуновении теплого ветерка, приносящего тяжелые запахи города.

В парке же картина кардинально менялась, хотя казалось бы — от гудящей машинами магистрали его отделяла лишь узкая полоска ограды. Здесь уже по-своему, медленно начиналась осень, и повсюду ощущался ее неуловимый терпкий аромат. Хрустела под подошвами опавшая хвоя, золотая как кисточки на дворцовых подушках. Среди бархатно-зеленых листьев огнем горели спелые ягоды шиповника. Высоко в кронах кленов изредка свистяще перекрикивались сойки, но в остальном парк таил уже сентябрьскую тишину. Не было слышно ни веселых криков ребятни у ручья, ни музыки, словно мир застыл в своей особенной временной петле.

Они шли по знакомой тропинке, все дальше углубляясь в парк. Зачарованная красотами умирающей природы, девочка слишком поздно заметила, каким непривычно густым стал парк — будто настоящий лес! С тревогой глядела она на высоченные красные сосны, совсем не такие, какие встречали их на входе. Это были вековые, мощные деревья с перекрученными, сгорбленными стволами и бронзовыми иголками; меж их исполинских лап едва ли проглядывали жалкие оранжевые лоскутья неба.

В лесной тишине все чаще вскрикивали на разные голоса дикие птицы, пугая девочку взмахом своих крыльев в зарослях. Куда ни глянь — всюду лишь бесконечная череда красных сосен, разлиновавшая пространство, кусты и редкие понурые клены, еще не одевшиеся в багряный лоск осени. Их звездчатые листья полыхали в лучах заката, точно натертые воском.

Это было так странно и, в то же время, все изменилось так естественно, что никто бы не заметил этого перехода. Разве парк всегда был таким густым? И таким... пустым? Куда делись все люди? Все было как-то... неправильно.

Внезапно девочка ощутила какую-то странную тревогу и, неуверенно оглянувшись, так и застыла, не в силах сдвинуться с места. Несколько долгих, томительных секунд она неотрывно глядела на мужчину, также остановившегося, точно зверь перед прыжком, всего в паре метров от нее.

На его вытянувшемся лице бродила хищная улыбка, открывавшая мелкие блестящие зубы. В рыжем солнечном свете уходящего дня, густом и насыщенном, как сосновая смола, в которой застывает комар, его необъятная тень расползалась по хвойной подстилке, бугрясь и приобретая чудовищные черты то ли волка, то ли медведя — но не человека уж точно.

Безмолвно вскрикнув, девочка в ужасе зажала рот ладонью, а мужчина удовлетворенно сощурил янтарные глаза, еще шире растягивая клыкастую улыбку. В нем не осталось больше ничего человеческого, кроме разве что тела, которое уже покрывалось серебристым налетом подшерстка.

Такая легкая, глупая добыча...

Несколько секунд - и она рванула прочь,в самую глушь леса, не смея больше обернуться, но с нарастающим в груди волнением слышала, как за спиной глухо шуршит лесная подстилка, разрываемая мощными лапами, и как разлетаются в стороны ошметки багряной коры и комья земли. Она слышала тяжелое и горячее дыхание зверя совсем рядом, так, что оно обжигало затылок, и как будто ощущала капли слюны, падающие ей на шею. Но ужас был так велик, что девочка не могла даже обернуться, чтобы убедиться в своих догадках.

Близко он был или далеко — это, в общем-то, не имело значения. Весь мир сузился до единой точки, единого стремления — бежать, и лишь это их обоих сейчас и объединяло. Волк был крупнее, быстрее и сильнее, но на ее стороне был сам лес, скрючившийся непролазной путаницей кустов, колючек и лозы, сквозь которые она запросто могла пролезть, а он - увязал, рычал и с яростью рвался вперед,оставляя на шипах серую шерсть.

В какой-то момент девочке даже показалось, что она оторвалась — чаща погрузилась в вечернюю тишину, медовыми полосами ложились на корни лучи заката и только где-то высоко-высоко под облаками одиноко насвистывал стриж.

Замедлившись, она присела на корточки в густой поросли хвоща и прислушалась — тишина дразнила ее, обманывая случайными шорохами и скрипом деревьев, но вот новый, совсем тихий звук донесся до ее ушей — даже если ей просто показалось, это ничего не меняло. Выскочив из хвоща, как дикая мышка, она юркнула между крючьев шиповника и с немым отчаянием запетляла по невидимой лесной тропке. По лицу ее хлестали колючие лапы сосен, расцарапывая щеки в кровь; платье цеплялось за сучья и безжалостно рвалось, но она все бежала и бежала... все медленнее, все тяжелее, глотая терпкий раскаленный воздух, словно песок, который затем обжигал ей глотку.

Это была молчаливая, напряженная и короткая погоня.

У нее больше не осталось сил, чтобы бежать. Все-таки, бегать она не умела и не любила, да и ножки ее были для этого слишком короткими. Обессилев, девочка сперва перешла на быстрый шаг, а затем просто остановилась прямо посреди леса.

Волк тоже больше не спешил. Он уже понял, что погоня завершена. Их разделяло всего несколько метров, однако он предпочел пройти их вальяжно, как лев, смакуя каждым мгновением и позволяя жертве насладиться этим временем сполна. Его зоркое нечеловеческое зрение позволяло ему видеть жертву так, словно она стояла перед ним в лучах софит — такая маленькая, тощая да и наверняка не такая уж вкусная, но веяло от нее чем-то особенно сладким. Вот он и не смог удержаться — хотя не в его правилах было охотиться на детей.

Он ведь не был монстром. Ну, или, по крайней мере, не считал себя таковым. Он родился зверем, и в его природе было охотиться на слабых, чтобы пропитаться. Века пролетели незаметно, люди изменились, веси и села превратились в мегаполисы, а его потребности оставались прежними — волчьими.

А девчонка была такой легкой добычей!.. На мгновение волку даже стало ее жаль, но он тут же с усмешкой отогнал это унизительное чувство. Его все больше одолевал ГОЛОД, и сквозь застилающую взгляд красную пелену он смотрел, как подрагивают ее худенькие плечи, а рыжие пятна заката прожигают золотые дыры на смоляных волосах. Смотрел, и дыхание его учащалось, а рот полнился густой горькой слюной.

Вот и все. Добыча загнана. Осталось только вонзиться в ее плоть острыми клыками... И пускай добыча такая маленькая и слабая, даже не человек, а так, прибившаяся к людям псина, некогда бывшая волком...

Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, волк остановился. Спина девочки перестала дрожать, а дыхание выровнялось, словно и не было всей этой утомительной беготни по лесу. Прямая, как молодая осина, она обернулась и уставилась на преследователя своими алыми бусинками-глазками; без тени испуга, прямо, расчетливо и совсем не по-детски. С ее бледного лица враз исчезли все краски, а губы были плотно сжаты в тонкую полоску. На черных прядях стеклярусом играли солнечные блики.

А затем она взмахнула крыльями и, взлетев на ближайшую сосновую лапу, не давая волку времени опомниться, вдруг завыла — нет, запела, загудела лесным ветром, полным отчаяния и горя; и лес застонал, затрепетали ветки, закричали истошно сойки и вороны и взвыл волк, падая на колени и зажимая кровоточащие уши руками-лапами.

Он не мог ни пошевелиться, ни взмолиться о пощаде, даже вдохнуть не мог — его мозг перекручивало наизнанку, а душу рвало на части черное, всепоглощающее отчаяние. Он падал в беспроглядную бездну, с сипением всасывая воздух, которого не было. Его тело так и застыло где-то между ипостасями — не до конца человеческое, не до конца волчье; ровно таковое, каким он сам и являлся.

А девочка, воздевая крылья к небу, все плакала и пела, призывая своих сестер, райских птиц, и отца своего громовержца, и саму мать-природу, чтобы разверзлись небеса и раскололась земля. По ее белому как снег лицу, позолоченному закатом, безудержно скатывались сверкающие янтарем слезы. Широко раззявленный в погребальном пении рот уродовал милые детские черты. Это было именно тем, что волк запомнил последним — невинные горестные слезы на крохотном личике и мощные, с палец размером когти на грубых птичьих ногах.

А потом небеса действительно потемнели, и явь раскололась надвое, являя взору бугрящуюся, багряно-черную сердцевину нави, из которой уже тянула кровососущие щупальца сама бездна.

В стародавние времена люди поговаривали, что нельзя слушать пение сирина, потому что оно губит и пророчит несчастья. Да мало ли что тогда говорили! Тогда и в сказки верили. И домовых с лешаками видели. И богам жертвы приносили.

А кому сейчас были нужны сказки?

Лес накрыл непроглядный мрак, пестрящий далекими вспышками молний, и в наступившей гробовой тишине было слышно лишь замогильное пение сирина, лишающее собственной воли. Впрочем, волк и не пытался убежать — он ослабел, точно пение высосало из него всю энергию, и в каком-то плане даже смирился. Бежать все равно было совершенно некуда — со всех сторон его окружала одна лишь навь...

...и безудержное уныние песни сирина.

В считанные мгновения сабли-когти вонзились в плоть, разрывая ее, а множество острых клыков стало терзать серую шкуру. Клювы и зубы вонзались в мясо, сербая горячую, бьющую фонтаном кровь. Щупальца ломали кости, перетирая их в труху. Тьма вытягивала дыхание, а иглы-хоботки прокалывали мышцы, добираясь до самой сладкой начинки...

Так навь забирала обратно то, что принадлежало ей всегда. Жестоко, непоколебимо и алчно.

Это был красный, долгожданный пир. А еще — такой ужасающе краткосрочный... Спустя несколько минут на месте, где еще недавно волк поймал девочку, остались только примятая трава и рыхлая земля. С покореженных сосенок привычно отшелушивалась кора, обнажая их бледную живую плоть. Гудели сонные осенние мухи. Среди ломаной хвои, травы и листьев темнел полированный бок небольшого малинового камешка. Да блестели перья в косых солнечных лучах, залитые приторно алым.

А где-то на самой верхушке старой высокой сосны клекотал дрозд, знаменуя приход осени.