Грезы под кожей

 

Вода текла из труб прямо в горло. Капельки собирались на металлических артериях крана и падали, с грохотом разбиваясь о берег раковины. Вода была холодная. Она царапала глотку, как стекло. Матвею хотелось пить снова и снова. Ему было недостаточно. Казалось, что у него крайняя степень обезвоживания. Когда глотать стало больно, он закрыл кран и сел на холодный пол. Легче не стало. Одна отчаянная капля упала с отверстия крана. Этот звук в тишине был оглушителен. Вот так чувствовал себя Матвей — звуком упавшей капли. Всплеском.

В картонной коробке осталась лапша с ужина. Матвей взял ее пальцами и отправил в рот. Пальцы облизал, пустую коробку выкинул. Ему стало противно, он никогда прежде так не делал. Снова открыл кран и стал мыть руки с мылом. Долго и больно, пока они не закровоточили. Нужно чем-то занять себя, подумал Матвей. Сейчас, завтра, послезавтра, каждую минуту нужно себя чем-то занимать, чтобы не умереть от тоски, не сойти с ума.

На работе легче — там всегда есть четко поставленная задача и определенные сроки ее решения. Мозг всегда занят, но в то же время странствует на окраине смысла. Но Матвей устал. Он уже пятый день в отпуске. Осталось еще девять. Девять дней темной комнаты и самого себя. Выдержит ли он? А отпуск хороший — в его компании не каждый может пропасть на две недели, не внося свою лепту в общее дело, но Матвей на особом положении. Он наиболее преуспел.

Хриплый кашель, как скрип детской ржавой качели, вырвался из его легких. Матвей поднес руку ко рту. Кровь. Нехорошо. Проверил запасы обезболивающего: пусто. Еще более нехорошо. Матвей давно хотел снова пойти к лекарю. Но он боялся. Обезболивающие запрещены. Поймают — худо будет. И ему и лекарю. Но выбора нет. Та стадия, при которой можно было терпеть боль давно прошла. Теперь боль невыносима. Он покинул тишину своей квартиры.

 

Алик закрыл левый глаз. Проследил за указкой доктора и сказал:

— Б. Г. Л, – видел он мутно, узнал лишь призрак букв, их очертания. Скорее догадался, а не увидел.

— Хорошо, — сказал доктор. — С верхней строчкой все в порядке. Попробуем чуть ниже.

— Л. Нет, п. Да, п. М. К, — буквы расползались, как букашки, когда поднимаешь летом сухое бревнышко.

Доктор опустил указку ниже. Третья строчка.

— Я не вижу, — признался Алик.

— Ну что ж, понятно. Сынок, ты не мог бы на минуточку оставить нас с твоей мамой?

Когда мальчик вышел из кабинета, доктор поправил очки и обратился к матери Алика:

— Августина, как показали предыдущие наблюдения и этот тест, зрение Алика стремительно ухудшается. Боюсь, процесс необратим.

— На то воля Трибога, ­­­­­­— ответила женщина.

— Да, но... Алик такой любознательный. Ему нужен этот мир, нужно его видеть. Я был на его концерте, мальчик удивительно талантлив.

— Музыканту не нужно зрение. Я знаю, что у слепых людей обострен слух, это пойдет Алику только на пользу.

— Он не станет слепым, но видеть будет крайне плохо.

— На то воля Трибога.

— Разумеется, — сказал доктор раздраженно, — но, понимаете, я тоже отец и желаю лучшего своим детям. И, ничего плохого не хочу сказать, но не думаете ли вы, что, некоторые правила, скажем так, можно обойти? Ради детей, разумеется.

— Боюсь, я не понимаю о чем вы.

— Ну, знаете... лекари, они могут помочь. Например, линзы...

— Ересь! Да как вы смеете?! — пришла в ярость Августина. — Вы говорите это мне? Вы ставите под сомнение волю Трибога?! Вы сами себя слышите, вам не стыдно?

— Я просто хотел...

— Я сделаю вам одолжение, только потому, что вы наблюдали за моим сыном все эти двенадцать лет — я не донесу на вас, притворюсь, что этого не было. Но, семейного доктора нам придется сменить.

Скорбь и жалость смешались на лице доктора, как акварельные краски. Он внимательно смотрел женщине в глаза.

— Вы совсем не понимаете, да? – спросил он.

— Всего хорошего. Да простит вас Трибог, — Августина громко хлопнула дверью.

 

Матвея окружали слова со всех сторон. Они не давали ему покоя. Попадали в желудок и переваривались. Слова внутри головы и снаружи. Реклама, ресторанные вывески, объявления. Мысли. Люди говорили что-то, эти звуки смешивались и превращались в пчелиный рой, в шум вертолетных двигателей — вспышки слов, топот слов. Как на зло, он забыл плеер. Музыку Матвей слушал только инструментальную.

Но у него оставалось небо, которое в сумерках словно поддернуто пеленой смога. Матвей высоко поднял голову и шел, спотыкаясь о волны людей. Ему хотелось забрать себе поэзию неба, украсить свою душу первыми неяркими звездами и упиваться негой облаков, медленно уплывающих в новый день. Сиреневый воздух волновал Матвея, заставлял чувствовать себя потрясающе живым и ярким. Весенняя теплота и безграничность небосвода внушали ему надежду.

Приятные мысли победили боль и Матвей вспомнил, что сегодня вечером будет сеанс немецкого немого кино в маленьком кинотеатре. Хорошее заведение — там только такое кино и бывает. Владелец зарабатывал немного денег, но человек идейный, за что Матвею он и нравился. Немое кино — одно из любимых его удовольствий мира искусств. Несмотря на то, что он был сценаристом, считал, что бессловесное искусство самое искреннее.

Магазин сладостей находился на углу улицы. На стеклянных дверях нарисованы карамельки, на левой и правой половинках — как два безумных глаза. На мгновение в стекле Матвей увидел свое призрачное отражение — морок, отголосок. Он испугался сам себя. Выглядел очень больным. Еще хуже, чем вчера.

За прилавком стоял высокий и худой человек лет пятидесяти. Странно видеть человека такого возраста. Это вызывает подозрения.

— Матвей! Ты так давно не приходил, я уже подумал, что... — Человек на секунду осекся, — что ты больше сладкое не любишь.

— Люблю, Виктор, и мне не помешала бы, ну знаешь, баночка сладких карамелек, — Матвей подмигнул ему.

В магазине был только один покупатель — мальчик, лет десяти, он выбирал шоколад.

— Конечно, но жди своей очереди, — Виктор указал на мальчика.

На деревянном прилавке возле кассы стоял старенький, механический радиоприемник.

— …предавались грехам и бесконечно перенаселяли планету… — вещал скрипучим голосом проповедника рудиментарный прибор со множеством сколов и следов изоленты, — …и когда произошла Великая Эпидемия…

«Снова и снова. Бесконечная проповедь про одно и то же», — подумал Матвей.

Когда мальчик ушел, Виктор закрыл дверь магазина, повесил табличку "закрыто". Погасил свет.

— …и после пришел Триединый Бог… — не унимался проповедник. Его излияния и потуги прекратил Виктор, выключив многострадальный приемник.

— Пошли за мной, — сказал он.

Они спустились в подвал. Там была секретная дверь в маленькое помещение. Виктор отпер два замка. Включил настольную лампу, которая озарила комнату тусклым светом. На многочисленных полках лежали склянки, баночки с таблетками, бутылочки с сиропами, измерители давления, градусники, грелки и еще много вещей, о предназначении которых Матвей даже не догадывался.

— А если честно, сынок, как ты себя чувствуешь? — спросил Виктор

— Паршиво. На меня слова давят, Виктор, слова!

— Да ты совсем плох! Я сейчас поищу то, что тебе необходимо, пока... не поздно.

— Ага. Я вот хотел спросить.

— Валяй.

— А почему магазин сладостей?

Виктор озадаченно посмотрел на Матвея, почесал затылок и задумчиво произнес:

— Ну, хм, у тебя была мечта в детстве?

— Была, да.

— Расскажи!

— Это я тебе вопрос задал, вообще-то. Ну ладно. Я хотел быть рок-музыкантом.

— Ты банален!

Матвей пожал плечами.

— А я вот хотел быть хозяином шоколадной фабрики. Знаешь, книжка еще такая была? Нет? А она была. Хотел быть как тот персонаж, который сладости делает. Я тогда считал, что это достойное для человека дело, считаю и сейчас, — первый раз за их встречу Виктор выглядел счастливым.

— А я думал, что просто маскировка. Ты меня удивил.

— Да, удивлять я умею.

— Мог ли ты тогда подумать, что в придачу к этому станешь местным волшебником, который продает целебные снадобья в мире, в котором темные силы отобрали у людей здоровое тело и здоровый дух?

Виктор помрачнел, радостное выражение лица сменилось серьезным, в глазах появилась боль.

— Ох, мир, в котором мы живем, — сказал он, — совсем не тот, о котором я мечтал. Вот если здесь хотя бы летающие машины были, я бы, пожалуй, смирился.

— А возраст твой, он...

— Может выдать меня? Не волнуйся, я очень осторожен. Я имею в виду, что я соблюдаю их завет: «Хочешь быть здоровым — будь осторожен». Двусмысленно, да? Вылечиться нельзя, но здоровым быть можно. А знаешь, почему людей моего возраста пока не трогают и не шибко-то проверяют? Наш президент шестидесятилетний. Да, они говорят, что он, как и все мы, ужасно болен и Трибог милостив, что сохраняет ему жизнь до сих пор. Но, если задуматься, а почему он на самом деле все еще жив? Думаю, скоро они инсценируют его смерть и поставят на пост какую-нибудь двадцатипятилетнюю марионетку, которой легко будет управлять. Тогда придется тяжко. Но пока, — Виктор скривился в усмешке, — Трибог милостив.

— Да уж.

Матвей увидел картину на стене. Триединый Бог собственной персоной. Изображение не то, что на официальных плакатах, развешенных повсюду в городе — высокий человек в красном плаще с тремя лицами. Без глаз, носа, рта — только надписи, по одной на каждом лице: «Страдание. Смирение. Свобода».

— Зачем тебе эта картина здесь? — спросил Матвей.

— Потому что врага нужно знать в его безликую физиономию. Смотря на него я не забываю зачем я все это делаю, почему стал лекарем.

Матвей заметил на картине подпись: Виолетта Коэн.

— Ты знаешь эту художницу? – спросил он.

— А как же. Лично у нее и купил. Ходил на ее выставку. А они очень часто проходят. У девчонки личная галерея. Готов поспорить, что "голоса говорят ей" что рисовать. Ну, или у нее просто больное воображение.

Матвея это заинтересовало. Ее Трибог зловещ. Смотря на него — ты не веришь в то, что этот бог принесет тебе свободу, этот бог испепелит тебя.

— Сейчас людям особенно нужно искусство, — сказал Виктор. — Оно отвлекает их от болезней, от боли. На время забирает их в мир, в котором они счастливы.

— Как ты думаешь, Виктор, а Триединый действительно существует? Решает кому быть здоровым, а кого наказать за грехи?

— Не знаю. Люди верят, но оттого и умирают. Но я не хочу верить в то, что есть такой бог, который сидит в своем огромном замке, наблюдает за страданиями людей и наказывает их снова и снова, умножая их боль. Не таким должен быть бог, не таким.

— А мне кажется, что он наказывает меня не за грехи, а лишь за то, что я – это я.

— Так ты веришь в него?

— Я не знаю, честно. Я запутался. Ведь все вокруг говорят, что он настоящий. Как тут не поверить?

Матвей зашелся в кашле. На пальцах поблескивала кровь.

— Вот черт! — сказал Виктор архаичное ругательство, — дела плохи.

— Сам знаю, не нагнетай.

— Что говорит твой доктор?

— А что он может сказать? Толку от него — все равно он только рассматривает наличие болезней. Чем он мне поможет? Подсчитает болезни, выдаст мне разрешение на повышение по службе на самый верх? Теперь я могу и генеральным директором стать. Великий дар Трибога. Ведь все равно я скоро...

— Так, вот твое лекарство. По три таблетки каждый день. На месяц хватит. И я очень надеюсь увидеть тебя снова, сынок.

Матвей отдал деньги и ушел.

 

После звонка на урок дети медленно и лениво, как игуаны, шагали к своим партам. Алик пришел самый первый и просидел в классе один полчаса. Он напряженно всматривался в изображение Трибога, которое висело возле доски. От пола до потолка — полотно, изображающее человека в золотом одеянии. У него три лица, как сросшиеся театральные маски, на одной огромной, распухшей голове. Первое, слева — гримаса боли. Второе, посередине — смиренное выражение лица, глаза закрыты. Третье — блаженная улыбка и радость. Алику оно скорее напоминало лоботомию. Наверху плаката надпись: «Страдание. Смирение. Свобода».

Алик думал о том, как, должно быть, скучно живется Трибогу. В одиночестве, в необходимости следить за людьми денно и нощно. Как-то раз они с классом ездили на экскурсию к замку Триединого. Великолепная готическая громада на холме – казалось, что она закрывала небо, впитывала его в себя. Вокруг замка было много людей, стоящих на коленях и молящихся. Говорят, что такое возле замка происходит каждый день. Люди грешны – но если вымолить прощение у Трибога, то он позволит не болеть. А если не простит – люди станут демонами.

Трибог никогда не выходит из своего пристанища, не показывается прессе, не ведет разговоры с людьми напрямую. Будь у Алика такое лицо, он бы тоже не выходил из дома. У Трибога есть вестники – люди, управляющие государством, которые говорят народу о его воле. И еще у него есть ангелы, слепые дети, – его слуги и помощники.

В класс вошла учительница, молодая девушка, с уставшим лицом и тревожным взглядом. Несмотря на идеально сидящую одежду и аккуратную прическу, ее вид наводил на мысль о помятом листке бумаги.

— Трибог милостив, — поприветствовала она класс.

— Священны дары его, — хором ответили дети.

По традиции — проверка домашних заданий. А потом дети рассказывали о воскресных посещениях доктора. У Вероники обнаружили астму. Выглядела она неважно. Дыхание ее было хриплым и прерывистым — Алику оно напоминало звук шуршащей бумаги и морской прилив. Марк заболел гриппом, но по закону он не мог остаться дома. Он все время кашлял и страдальчески шмыгал носом. У Карины на глазу выскочил ячмень. Глаз распух так, словно его укусила оса. Отсутствовал Лев. Дети приходили и в самых тяжелых состояниях, даже на инвалидных колясках, ведь за каждый прогул в школе вычитывали из зарплаты родителей пять процентов. Единственная уважительная причина отсутствия — похороны кого-то из родственников или смерть. Смерть. Алика пугало это слово. Лев недавно очень сильно заболел. На уроках он часто падал в обморок, в столовой ничего не ел. Все чувствовали холодное отсутствие Льва, пустота парты метрономом задавала настроение класса. Черная дыра зияла на этом месте. Сегодня их одиннадцать.

— Лев наверное умер, — нарушила тишину Вероника. Алика это ошарашило — так просто и таким обыденным тоном говорить об этом.

— Если так, на то воля Трибога, — сказала учительница.

— Почему? — Алик не успел подумать, прежде, чем слова сорвались с губ.

— Что почему, милый?

— Почему Трибог решил, что Лев должен умереть?

Учительница вздохнула и снисходительным тоном сказала:

— Все вы знаете, что когда-то люди были слабые, малодушные и эгоистичные. Их было очень много. Они уничтожали ресурсы, пожирали планету, как паразиты. Даже самый больной и бесполезный человек тратил драгоценные ресурсы на себя. Люди вырубали деревья, делали книги, мебель.  Убивали животных ради их меха и мяса. Они вкладывали деньги в скотоводство, в медицину...

— Но я спросил не об этом! — воскликнул Алик. — Зачем вы снова пересказываете…

— Люди того времени лечили свои болезни, избавлялись от боли, ниспосланной свыше, — учительница проигнорировала вопрос Алика, — они не употребляли искусственное мясо, а поедали мертвых животных — болели. Они курили, пили алкоголь. Они предавались грехам и бесконечно перенаселяли планету. Когда произошла Великая Эпидемия, половина планеты вымерла.

«И после пришел Триединый Бог», — промелькнуло в мыслях Алика.

– И после пришел Триединый Бог — обыкновенный человек, который превозмог свои болезни, он принял их. И даже самой смерти он был неподвластен. Его воскрешение — символ нашей веры, символ триединства. Он — доказательство того, что с болезнями не нужно бороться, их нужно принять. Вы можете познать истину и самих себя через боль. Болезнь — напоминание о том, что человеческое тело хрупко, его нужно ценить. Ваша болезнь — это то, что делает вас уникальными. Страдания делают вас сильными. Абсолютное здоровье — это путь к бессмысленному существованию. Путь против Трибога.

Учительница написала на доске:

«Страдание. Смирение. Свобода.»

— Это вам необходимо помнить каждый день. И еще, не забывайте, что вы имеете право не болеть, но для этого вы должны быть осторожными и беречь себя. А коль болезнь настигнет вас — будьте сильными. И так как Трибог превозмог смерть, он и решает кто должен уйти, а кто остаться.

Вероника подняла руку.

— Да, дорогая?

— Мама говорит, что за непослушание Трибог превращает человека в демона и отправляет в ад. Это правда?

— Да. Поэтому очень важно достойно переносить страдания.

— Но вы просто снова повторили историю, которую мы и так уже знаем, — не унимался Алик. — Каждый раз ее рассказываете, а мы каждый раз делаем вид, что не слышали ее прежде. Зачем это?

— Довольно! — учительница зло посмотрела на мальчика. Сделала глубокий вдох и начала рассказывать классу новую тему. Тон ее изменился. Как будто все в порядке. Как будто никто не задавал «неправильных» вопросов.

После школы Алик ехал в машине с мамой. Он находился в глубокой задумчивости.

— Как прошел твой день? Что ты узнал нового? – спросила мама, нарушив его оцепенение.

— Да ничего, на самом деле. На уроке истории нам снова рассказывали про величие Трибога. Было немного скучно, потому что, ну, знаешь, пропало ощущение новизны, – Алик попытался пошутить, но мама никак не отреагировала. – Я вот подумал...

— Да?

— Ты говоришь, что Трибог мудр и милостив.

— Так и есть.

— И я знаю, что все, что с нами происходит — это благословение и невероятная удача. Но зачем он ухудшает мое зрение?

— Чтобы сделать своим ангелом, — на лице Августины появилась блаженная улыбка. Алику стало не по себе от ее искренности. — И чтобы обострить твой слух. Ты же музыкант.

— Да, но... понимаешь, мама, у меня есть ощущение, что все это как-то неправильно. Что так быть не должно.

— Ну почему ты такой? За что мне все это?!

— Папа мне всегда говорил, что нужно слушать себя, а не бездумно идти за религией.

— Да ты хоть понимаешь, что это значит или просто пересказываешь его слова?

— Я понимаю.

— Значит, ты считаешь, что закон неправ? Что наша вера — пустой звук?

— Нет, но, — мальчик перешел на шепот, — я хочу быть здоровым.

— Здоровым! А разве здоровье принесет тебе свободу? Разве тогда будет милостив к тебе Трибог?

— А разве был милостив Трибог к папе? Неужели ты совсем по нему не скучаешь?

— Нет! И я не хочу, чтобы ты вспоминал этого еретика в моем присутствии. Он получил по заслугам.

— А я считаю, что папа настоящий герой. Он помогал людям. Он был хорошим. А Трибог… придуманный. Его не существует.

Августина медленно затормозила и остановилась на обочине. Она сжимала руль так, что костяшки пальцев побелели. Повернулась к Алику и со всей силы ударила его по щеке. Серебренное кольцо с маленьким бриллиантом вспороло нежную кожу мальчика. Он ахнул.

— Никогда не смей говорить такое! — Августина кричала, ее щеки покраснели, а глаза наполнились такой ярость, что Алику стало страшно. – Ты что хочешь, чтобы Трибог превратил тебя в мерзкого демона? Хочешь попасть а ад?

Алик покачал головой и заплакал.

— Ты должен учиться смирению. Ты должен быть сильным. И, повторяю еще раз — забудь о своем отце. Он был грешником. И я сделала все, чтобы очистить нашу семью от позора. И не заставляй меня испытывать стыд за тебя. Ты меня понял?

Алик кивнул.

— А сейчас мы поедем к замку Трибога и будем молить о прощении. Я – за то, что ты вышел из моей утробы, ты – за свои гнусные слова.

Горячие слезы текли по щекам. Они попадали в ранку и причиняли боль. Но боль в душе от слов матери была сильнее.

 

Виолетта внутри себя смотрела на картины, висящие на стенах. Внутри себя слушала звуки. Внутри себя отвечала на вопросы. Снаружи было пусто для нее. Она пыталась спрятаться, убежать. Но распорядители выставки наставали на том, чтобы она пришла. Ведь публике так нравится чувствовать присутствие творца. Она вдыхала скупой воздух помещения, но это не помогало расслабиться.

На ее картинах — люди, пораженные болезнью, страшные и уставшие. Люди, превращенные в демонов за грехи. Отдельная секция была посвящена картинам с изображением Трибога.

Она пила много воды и хотела уйти домой, чтобы снять с себя лишний слой чужого воздуха и остаться в одиночестве.

На нее смотрел молодой человек. Он напоминал тень тонкого дерева. У него опали листья, корни начали разрушаться. Птицы не вили гнезда на этом дереве – оно для них слишком больное. Вот такой он был изнутри. Снаружи — угрюмым и бледным, глаза у него с поволокой – не от самоуверенности, а от усталости. Молочные веки медленно опускали и поднимали занавес карих глаз. В глазах — печаль. Болезнь. Когда он подошел к Виолетте, ей показалось, что она видит тень его тонких веточек на белоснежных стенах. Тень, которую рисует ее воображение, украшая помещение узором.

– Привет! – сказал он. – Я Матвей.

Виолетта кивнула.

– Мне нравятся твои картины.

Она снова кивнула.

– Как тебе в голову приходят эти образы?

Виолетта задумалась.

– Это сложно объяснить. Я просто вижу это внутри себя и рисую. Больше ничего.

– Все они… такие болезненные.

– Да. Болезнь – это смысл. Это то, от чего я отталкиваюсь. Болезнь красива, — оживилась девушка. Ее глаза засияли ярче.

– Ты шутишь? – изумился Матвей.

– Отнюдь. Я думаю, болезни очень важны для людей.

– Потому что больше, по сути, у людей ничего и нет. Болезнь – центр нашего существования.

– Болезнь прекрасна, потому что она приносит свободу. Через страдания и смирение.

– О, да, заветы Трибога преследуют меня даже здесь. А ты себя свободной чувствуешь?

– Я, – Виолетта умолкла на секунду, опустив глаза в пол, – я стремлюсь к этому. Но пока у меня недостаточно сил. Но, думаю, это моя мечта – стать свободной.

– Как? Думаешь, через боль? Ты в это правда веришь?

– Я хочу кое-что найти. И изобразить это.

– Что?

– Нет уж. Ты совсем незнакомый мне человек. А я тебе и так уже много рассказала.

– Да не так уж и много. Все слишком абстрактное и общее. Может, выпьем кофе где-нибудь?

– Я не пью кофе.

– Чай?

– Нет. Я пью только воду.

– Хорошо. Значит, воду. Не важно. Просто, если ты не против, давай вместе сходим куда-нибудь?

– Зачем?

– Поговорим о мечтах. Ты часто говоришь про свои мечты другим людям?

Виолетта отрицательно покачала головой:

– Людям нет. И я не хочу оставаться снаружи так долго. После выставки я хочу домой, извини.

– Ладно. Прости, что я навязываюсь.

– Можешь проводить меня. И мы поговорим о мечтах.

 

Музыка заворожила Матвея. Чарующая скрипка. Волны звуков — от плача до вопля. От пароксизмов радости до отчаяния боли. Играл соседский мальчик. Он жил с матерью. Матвей для себя очень быстро понял, что она религиозная истеричка. Бывали хорошие дни, как сегодня, когда тонкие стены пропускали звуки музыки, а бывали плохие – когда мать мальчика громко и неистово кричала очередную религиозную чушь. После казни ее мужа, она стала еще невыносимее. Иногда Матвей, засыпая, слышал: «Свобода в смирении!». Слова бесконечным эхом отзывались в лабиринте его черепной коробки, но странным образом баюкали. Несладко живется мальчику. Поэтому и музыка у него такая надрывная. Фонтан боли, бьющий из струн и смычка. А ведь он совсем еще дитя. Иногда Матвею было жаль мальчика, но он ничего не делал. Или не хотел. А если честно, что он мог сделать? У каждого своя ноша.

От грусти Матвея теперь отвлекали мысли о Виолетте. Странная и чудесная девушка. Тогда, после выставки они и правда говорили о мечтах. Но говорил в основном Матвей. Он рассказывал о мечте быть рок-музыкантом. О мечте написать лучший сценарий в своей карьере. Он говорил о вторичном. Он испугался. Испугался довериться. Сказать вслух то, в чем он боялся признаться самому себе. Но может он решится сегодня, когда Виолетта во второй раз появится в его квартире? Матвей начинал привыкать к ее присутствию. Необычное чувство, но приятное.

Когда она пришла, Матвей был невероятно взволнован. Они сели на старый потрепанный диван. Матвей налил ей стакан воды. Она долго и задумчиво пила. Молчали. Время тянулось каплями, стекающими с запотевших стенок стакана. Матвею нравилось смотреть на Виолетту. Она была одета в темную, сверкающую синевой глаз, печаль. Тишина, исходящая из нее, отдавала звоном в его ушах. Виолетта была маленькая и хрупкая, как утомленное лабораторное животное. Смиренное, затолкнувшее свой испуг куда-то глубоко, спрятало под скалой своего нутра. В каменном кармане, в теплоте и темноте.

— Что заставляет тебя жить дальше? — внезапно спросила она.

Матвей не сразу понял смысл вопроса, он слишком увлекся созерцанием. Он задумался.

— Мне нравится чувствовать себя живым. Я хочу рассказывать истории. Знаешь, это звучит банально, но для меня это чертовски важно. Я люблю этот мир. Ведь он такой красивый. Несмотря на весь этот бред. Я просто стараюсь продержаться еще немного.

— Ты смирился со своими болезнями?

— Я не думаю, что когда-нибудь смирюсь. Это вовсе не так просто, как нам говорят. А ты?

— Я бы этого хотела. Я стала еще больше думать об этом, когда встретила тебя. О принятии.

— Знаешь, иногда я ненавижу, что все происходит так. Каждый день приходится терпеть. А я ведь этого не хочу. Мне кажется, что у меня отбирают меня — даже в этой клетке под кожей я не могу остаться в покое с самим собой. Рядом всегда боль. Она как будто следит за мной, выжидает, чтобы в какой-то момент вонзить клыки в сердце.

— Так о чем же ты мечтаешь? — спросила она.

Матвей вздохнул и сказал фразу, за которую его могут прилюдно истязать до полусмерти, если Виолетта донесет:

— Я мечтаю об исцелении.

Виолетта не выглядела удивленной. Она лишь улыбалась.

— Твоя мечта – это то, из-за чего ты живешь дальше, — сказала она.

— Эта мечта неосуществима.

— В том и смысл. Но так у тебя хоть что-нибудь есть.

— А ты? О чем мечтаешь ты? Что принесет тебе свободу? Раскрой мне свою тайну.

— Я хочу найти истинную боль и изобразить ее.

— Что? Как ты планируешь ее найти? Что это вообще такое?

— Не знаю. Но я чувствую, что мне это нужно. Это поможет мне принять боль, смириться с ней, ведь иначе… Я боюсь, что все это правда. То, что можно превратиться в демона и попасть в ад.

Они снова погрузились в тишину. Матвей смотрел как маленький паучок спускается с потолка на паутине. Странный малый, оставил свой уютный дом. О чем мечтали бы пауки, если бы умели? Матвей на их месте мечтал бы стать бабочкой. Потому что всегда так — ты мечтаешь быть кем-то другим.

— Если бы ты сделал что-то нехорошее, считая это правильным, ты бы простил себя? – спросила Виолетта тихим голосом.

— Смотря что это. Но, если я верю в то, что я делаю, я не корю себя попусту.

— А если тебе пришлось бы делать плохие вещи и дальше? Если они во благо?

Матвей напряженно смотрел на девушку. Перевел взгляд на паука — медленный сукин сын, он застыл на середине своего пути. Снова на Виолетту. Она напоминала этого паука — такая же неуверенная, находящаяся в невесомости.

— Может, расскажешь, что ты имеешь в виду? А то я не очень понимаю эти недосказанности.

Виолетта покачала головой. Она вжалась в диван, обхватила коленки и начала раскачиваться.

— Мне нужно сделать кое-что очень важное, но мне страшно, — сказала она, — страшно думать, что это неправильно и нечестно.

— Тогда просто сделай и не парься.

Она кивнула, но взгляд ее продолжал блуждать в невесомости.

— Трибог видит всех. Он найдет и накажет, — сказала она.

Матвею не нравилось куда уходит их разговор. Не нравилось как эти мысли заползали змеей в его голову. Появлялись страх и тревога – словно Трибог следит.

— А знаешь, я хочу показать тебе работы очень крутого художника. Думаю, тебе понравится. И отвлечет от грустных мыслей, возможно.

— Да, — улыбнулась Виолетта. — Отличная идея. Только я схожу в уборную ненадолго.

Матвей включил ноутбук и зашел на сайт художника, которого хотел показать Виолетте. Абстрактные вспышки калейдоскопа чувств должны понравиться девушке. На сайте было видео с одной из выставок, Матвей включил его. Но вместо видео с выставки он увидел кадры прилюдной казни — навязчивая реклама, которую нельзя пропустить. Эти видео обязательны к просмотру. Казнили лекаря.  Показательное повешение. Проповедник читал главу из священной книги, извергая из себя мудрость Трибога. Матвей почувствовал, что он словно внезапно попал под холодный дождь, когда узнал приговоренного. Худое лицо, впалые глаза. Это Виктор. Не может быть. Как они узнали?

Вернулась Виолетта. Она заметила подавленный вид Матвея и сказала:

— Ты встревожен.

— Да.

— Почему?

— Смотрел видео с казнью лекаря. Зрелище не из приятных. Всегда оставляет осадок.

— Мне очень жаль, — Виолетта обхватила себя руками и прошептала: — но я должна была сказать им о Викторе.

 

Алик закрыл глаза и прислушался к музыке внутри себя. Он провел смычком по струнам и ему стало легко на душе. Музыка вырвалась наружу, она заполнила собой комнату. Прикоснулась невидимой рукой к плечу Алика, даря телу тепло. Алик хотел, чтобы музыка была его глазами, чтобы она спасла его, стала поводырем в мире, который становился для него все туманнее. Зрение его очень ухудшилось. Он все время спотыкался и падал. Возникли сложности с чтением, пришлось слушать аудиокниги — к ним он еще не привык. Ему было важно слушать свой внутренний голос во время чтения, а не чужой извне. Раньше можно было выбрать – слушать или читать. Когда Алик лишился выбора, он словно потерял что-то очень важное. А книги, напечатанные шрифтом Брайля, означали для него окончательное поражение. Алик чувствовал, что погружается под воду. Холодную и темную. И только музыка была для него спасением. Он хотел стать звуком и улететь в окно, запутаться в гортани маленькой птички и остаться жить там.

В комнату вошла мама. Алик настолько погрузился в музыку, что не заметил ее присутствие, пока она громко и настойчиво не произнесла его имя.

— Ну как, твой слух обострился, да?

— Нет, мама. Все как раньше.

— Ну ничего. Когда ты не сможешь видеть, он улучшится.

— Мам, я не буду слепым! И мой слух и без того хороший, мне не нужны улучшения!

— Как ты говоришь с матерью?

— Извини, не хотел обидеть тебя.

— Алик, сынок, — начала она ласково, присела на кровать и дала знак Алику сделать то же самое. Он сел, — ты слишком остро это воспринимаешь, — Августина погладила его по щеке и прижала к груди. — Это дар Трибога. Его нужно ценить. Ты станешь ангелом. И я буду гордиться тобой.

Алик вспомнил картинку из священной книги, которую он читал в школе: Трибог склонился над своими ангелами и что-то шептал им. Все ангелы слепы. На их глазах красные повязки. Трибог отнял у них зрение, чтобы они не видели зла, что творят люди. Они могут лишь слушать то, что Трибог говорит им о мире. Ему нужно много глаз – чтобы следить за людьми.

— Мам, — тихо сказал он, — я не буду слепым. Я не буду ангелом.

Августина резко оттолкнула его.

— Ты расстраиваешь свою мать! — сказала она. — Как ты можешь так поступать со мной?

— Я... прости меня.

— Ты будешь ангелом! Он выбрал тебя! Не смей говорить, что это не так. А не то привлечешь его гнев!

— Мама, он не выбирал меня. Я просто не здоров.

— Нет, он выбрал. Выбрал. Он говорит со мной. Он говорит, чтобы я помогла исполнить его волю.

— О чем ты? Мам, ты пугаешь меня.

Августина ушла из комнаты, не закрыв за собой дверь. Алик сжался в комок на кровати и сидел в тишине.

Через несколько минут он увидел мать на пороге комнаты. Дыхание ее было прерывистым, в глазах сверкало безумие, она что-то держала в руках – блестящее и пугающе металлическое. Когда Алик понял, что именно это такое, разряд липкого ужаса прошелся по позвоночнику, цепляясь льдистыми коготками за тепло изнутри, уколол сердце, и упал камнем в желудок. Ножницы.

Из глубины вырвался шепот, отчаянный и звенящий:

— Мамочка, не надо, пожалуйста… Я люблю тебя, мамочка…

 

— Это ты, — спокойно сказал Матвей, — я, пожалуй, догадался. Все эти разговоры о том, что правильно, а что нет. Но почему?

— Таков закон, — на глазах Виолетты выступили слезы. — Я должна была.

Матвей молчал. Он сильно сжал кулаки, побелели костяшки пальцев.

— Я была слабой. Я покупала у Виктора антидепрессанты и снотворное. Очень долгое время. Я не была достойным человеком — не могла принять свою боль. Но я встретила тебя и поняла, что мне нужно сделать. Ты помог мне осознать.

— Я? — разозлился Матвей. Наконец. Злость — это хорошо. Злость — это правильно. — Я вовсе не об этом тебе говорил. Виктор был хорошим человеком, он помогал людям не сдохнуть раньше времени! Ты хоть понимаешь, что ты наделала?

— Да. Я спасла его душу. И искупила свой грех.

— Какого черта он на виселице, а ты здесь, передо мной?

— Меня тоже наказали. Аннулировали мой счет в банке — это штраф. И до конца моих дней запретили устраивать выставки и вообще как-либо зарабатывать творчеством. Сказали, что казнят меня, если я ослушаюсь.

Матвей фыркнул. Фраза: "правильно сделают" осталась у него на языке, не выпорхнула.

— Но я ведь, кроме как рисовать, больше ничего и не умею. Не знаю как мне теперь быть. Но так правильно. Это плата за грехи.

— Какая же ты несчастная! Я сейчас расплачусь!

— Не нужно злиться на меня. Когда-нибудь ты поймешь.

— Сомневаюсь.

Матвей начал кашлять, кровь лилась из его легких. Он пошел в ванную, там на полочке хранилось обезболивающее. Открыл баночку и обнаружил зияющую, издевательскую пустоту. Только вчера была еще половина таблеток. Матвей разразился громким, клокочущим смехом, больше напоминающий крик ворона. Виолетта зашла в ванную.

Матвей опустился на холодный кафель, из его глаз потекли слезы, но он продолжал каркать смехом.

— Ты все выбросила, — выговорил он сквозь спазмы. — Все мои мечты смыла в унитаз.

Он смеялся, плакал и кашлял кровью. Ему стало трудно дышать. Каждый глоток воздуха причинял боль. Матвей скрутился на белом полу ванной в позе эмбриона и закрыл глаза. Изо рта стекала струйка крови цвета спелой черешни. Кран звучал биением падающих капель. В голове он слышал звуки скрипки. Они убаюкивали и уносили вдаль, рассредоточивали внимание. Наконец музыка стихла.

Виолетта смотрела на неподвижное и бездыханное тело Матвея. Ей не было страшно. Безмятежность застыла на лице Матвея теперь уже навсегда. Виолетте вдруг стало очень спокойно. Она ничего не могла сделать. Матвею суждено было замереть и смиренно уйти — она не виновата. Все, что она сделала — помогла свершиться судьбе.

Девушка вышла на улицу. На ступеньках подъезда сидел мальчик. Его хрупкие плечики вздрагивали. Он плакал. Виолетта прикоснулась к нему. Мальчик поднял лицо и посмотрел на Виолетту. Она застыла в изумлении. Этот мальчик, его лицо, рубиновые дорожки слез — это то, что она так давно искала. Ее мечта.

— Пошли со мной, — Виолетта протянула мальчику руку, — я помогу тебе. Мы будем говорить о мечтах.

 

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 6. Оценка: 3,50 из 5)
Загрузка...