Горький сок росы ночной,

Жаркий тлен золы печной.

Пламя плачет и дрожит,

Это ведьма ворожит.

 

Темнота вдовьей шалью обняла за плечи. Билась в бельмастое окошко одинокая ночная бабочка. Тугой металлический браслет легко соскользнул с тонкого запястья.

Опять ты за свое, Барбелла, опять ты...

 

Роженица маялась уже второй день. Стоны перешли в хриплый придушенный вой, глубоко запали потускневшие глаза, белой коростой обметало сухой рот. Повивальная бабка неодобрительно качала головой, глядя на мокрую от пота и красных плодных вод простыню. Все шло не так. И тем не менее бабка упорно продолжала делать свое дело: давила на живот, ставила роженицу на четвереньки, жгла красный папоротник.

Наконец Всесилный сжалился над бедняжкой. Повитуха приняла в скрюченные пальцы сморщенное, покрытое слизью тельце. Девочка. Обтерла новорожденную чистой тряпицей. Провела по поросшей длинным нежным пухом хрупкой спине. И чуть не уронила младенца. Сплюнула на чисто отмытый пол. Над ягодицами девочки пласталось большое родимое пятно: будто раскинула крылья темная летучая мышь. Сказала брезгливо, взглянув на роженицу: "Зря только мучилась, девка".

 

От трех незатейливых рун на браслете шло едва ощутимое тепло.

Брат Леверр, брат Леверр. Напрасно потратил драгоценное время младшего Инквизитора, трясся в фургоне, питался всухомятку, ночевал под открытым небом.

Разве остановят вольную ведьму Полесья три незатейные руны?

Нельзя гадунице касаться людской сущности. За это наказанье страшное: переломанные кости и Жадный Огонь на Городской площади. Только где та Городская площадь и где Полесье? Будто нет у Городской стражи более важных забот, чем гоняться за лесной ворожеей. А Крепостной Воевода рапарт не напишет, ой, не напишет, разгадка на то простая есть у гадуницы, только делиться-то ей ни с кем она не собирается.

Кутает в ночную темноту смуглые плечи, льет в глиняную миску горячее козье молоко, шепчет что-то неразборчиво красными, будто упырьими, губами. Режет острым ножом ладонь, cтряхивает в миску соленые капли. Закипает молоко, становится черным, как деготь.

- Мне тоже... кровь?.. - еле слышно спрашивает сгорбившийся человек, напряженно застывший на деревянном чурбаке напротив.

- Кровь? – отвратительно громко хохочет гадуница. - Нет, мой сладкий, кровью тут не отделаешься!

Опять ты за свое, Барбелла, опять ты...

 

Жихары соседних деревнюшек обходили жилье Барбеллы стороной. Женщины боялись, что гордая стать красивой одиночки привлечет их мужей. Зря боялись. Пресны были людские утехи лесной затворнице. Мужчинами она открыто брезговала, и чувство это прилюдно плавилось в карих глазах.

Шли к ведьме, когда становилось невмоготу. Шли днем, когда туманил разум непереносимый жар лихорадки, скручивала кишки нутряная боль, исходила желтым гноем случайная рана. Шли ночью, ступая осторожно и тихо, как дикие звери. Тогда-то и соскальзывал с запястья Барбеллы инквизиторский браслет. Тогда-то и сыпались в заветный сундучок медные да серебряные монеты.

- Бога-а-атая, - шептались за спиной, - за счет нас богатая. Может, сама порчу и насылает.

Но шептались тихо, прятали водянистые глаза. Боялись.

 

В двадцать лет все было не так. Барбелла здоровалась со всеми угрюмцами на своем пути, крепко спала ночами, смеялась открыто и звонко, собирала горстями дикую малину, ставила в кувшин на столе луговые цветы. И матуля с сестрой Венкой дорогими гостями часто заглядывали в ее жилье.

А потом глаза у Венки стали сухие и блестящие, как у больного пса. Облетел румянец с круглых щек. Задрожали тонкие пальцы. И однажды ночью слетели с губ слова: "Приворотное зелье". А когда Барбелла испуганно замотала головой, Венка положила ладонь на округлившийся живот.

И тогда впервые соскользнул с запястья браслет.

Брат Леверр, брат Леверр. Куда тебе против вольной ведьмы Полесья…

В деревнюшке была шумная свадьба. А Аварьян, шутила, улыбала и бабник, ходил с тех пор хмуро уткнувшись носом в землю, будто сломалось в нем что-то, какой-то винтик в сложном часовом механизме, и умер через два года от чахотки. Прибегала, кидалась в ноги сестра: "Сделай что-нибудь! Пусть станет прежним. Пусть даже уйдет." Да где там прежним. Заклятьям таким обратного хода нет.

И так получилось, что не заглядывала больше Венка в дом к Барбелле.

Недобрая, хмельная слава гуляла о Барбелле в округе, а ей было уже все равно. Вернуть-то уж ничего нельзя. Поправить невозможно. А польза - польза есть хоть какая.

Проезжий разбойник заглянул как-то поздним вечером к ведунье в светелку. Приглянулась ему пригожая женщина. А на нет, что ж, на нет есть мужская сила и намотанные на кулак косы.

Не в добрый час заглянул недобрый человек к ведунье. Бродит теперь около крепости у ямы попрошаек с безумными глазами, не помня ни имени своего, ни роду-племени. Не пожалела его гадуница, а и то - пожалел ли ее когда кто-нибудь?

А браслет соскальзывал с руки все чаще и чаще.

Молодая жена старосты, посматривающая из-под выгоревших ресниц на высокого кузнеца, не проходила больше мимо кузни, да зато сделалась не в меру веселая. Все бы ей было петь, танцевать, да венки плести. Хозяйство забросила, детей забросила. А сам староста от нее прятаться у соседей стал.

За ножи хватались дети богатого хуторянина - каждый норовил ближе батяне стать, чтобы тот ему хутор отписал. Чуть до смертоубийства не дошло. Теперь на всю жизнь не разлей вода. Только один жену до смерти забил, а второй не успел - в Крепость жена от него убежала. Так ходит он теперь с вилами, заколоть грозится.

 

У сына Крепостного Воеводы Калиника глаза были что твой крыжовник. Неспелый, кислый крыжовник, который хрустит на зубах, вяжет рот и отливает на солнце прозрачно-зеленым. Он притащился в жилье Барбеллы среди бела дня и не потому, что у него болел живот.

Спросила недружелюбно: "Зачем пожаловал?"

- Разреши, гадуница, посмотреть, как ты травы собираешь да готовишь.

- Зачем это тебе, Воеводину сыну.

- В книгу запишу. Все, что интересного есть вокруг, хочу в книгу записать.

Пожала Барбелла плечами, мало ли малахольных по свету ходит. Хотела отказать, да на серебряную монету польстилась.

Так и ходил с ней в лес странный мальчишка с крыжовниковыми глазами, задавал много вопросов, писал пачкучим грифелем на серых бумажных листах, называл милой барышней, конфеты из Крепости приносил, улыбался часто, как она сама когда-то..

Не любила мужиков Барбелла, а к этому привязалась, что ли...

 

Человек, пришедший ночью из Крепости, был холоден, но вежлив. Только вытер брезгливо кружевным платком сиденье колченогого стула перед тем, как опустить на него поджарый зад. Начал с оплаты. С трех серебряных монет. Потом изложил дело. Молодой господин, сын Крепостного Воеводы, должен осенью присоединиться к свите Городского Князя. А он уперся, желает вместо этого уйти в Монастырь Древних Писцов.

Князь ждет. Гадуница должна помочь.

Барбелла подняла на гостя тяжелый, недобрый взгляд,  высыпала три серебряника обратно ему в ладонь. И засмеялась как в двадцать лет, открыто и звонко.

А потом за Барбеллой пришла стража. И в подвалах Крепости с нее спустили шкуру. Воевода лично пообещал ей, что отправит рапарт в Городскую Инквизицию. Вместе с ведьмой.

И тогда снова соскользнул с тонкого запястья металлический браслет. Сжала в ладони его Барбелла, до крови сжала. Склонила со стоном битую спину над миской с козьим молоком.

Это только в легендах герои крепки, как кремень, и дух их силен, как ледяной северный ветер.

А Калиник отправился в Город. Только, говорят, молодой зеленоглазый красавец приглянулся Князю совсем для других забав, чем водить тонким пером по гладкой бумаге...

 

Не заметили жихары с тех пор в Барбелле сильных изменений, только жадна больно стала угрюмая знахарка. Она и раньше каждую копейку считала, а теперь за грош удавиться была готова. И клиента удавить. Полушка к полушке, мядзяк к медзяку, серабро к серабру. Просчитаны каждую ночь монеты стиснутыми в суровую нитку губами, заперты надежно на самое крепкое заклинание.

Потому что далека дорога в Город. Конь нужен сильный да здоровый, повозка крепкая нужна, охрана надежная. Опять же есть-пить надо, ночевать не под открытым небом... И к старшему Инквизитору за просто так не пустят.

 

- Что ж тебе еще надо, гадуница? - сжимает руку в кулак человек. Сильный человек, не слизняк. С таким поиграть - в удовольствие.

Наклоняется Барбелла, шепчет тихие слова в пылающее ухо.

- Ах ты! - вскакивает человек, замахивается, вот-вот ударит.

И опять в ответ дьявольский хохот: "Забыл, зачем пришел? Что с девчонкой сотворить хочешь?"

Поникли крепкие плечи, потух горячий взгляд. Ломать - так уж ломать. Нечего тебе терять ведьма.

Опять ты за свое, Барбелла, опять ты...

 

Пол - белая плитка одна в одну. Ни прорехи тебе, ни зазоринки. Старик в красном плаще смотрит на Барбеллу сверху вниз выцветшими светлыми глазами. Гнется по этим взглядом гадуница, такое чувство у ведьмы, будто вывернет ее сейчас наизнанку всеми непотребностями. Разлетятся по белому полу кровавые ошметки.

- Что привело тебя ко мне, ведьма? Что гнетет темную душу?

- Я сильнее браслета младшего Инквизитора, Отец. Спадает он с руки. Сделай милость великую, сотвори браслет сам. Вечно тебя благодарить буду.

- Сколько раз браслет с руки падал?

- Один раз всего, Отец мой.

- Зачем обманываешь? Вижу ведь.

- Прости отец, испугалась. Много раз браслет с руки падал, много горя на мне, не могу больше. Самой не справиться. Помоги!

- Встань, заблудшая душа! Хорошо, что сама ко мне пришла, что сознаешь весь мрак своего падения. Дай сюда руку.

Протягивает Барбелла руку. Холодна рука как лед. Накрывает ее Инквизитор своей горячей ладонью. Раскаляется ладонь, наливается нестерпимым жаром. Растворяется в ней браслет, растворяется без следа. Плывет, мутнеет вокруг ведьмы ясный день, огромным чавкающим ртом накидывается на Барбеллу пустота, мутит-крутит темный омут. Ни верха, ни низа. Ни угла, ни стенки. Ни дна, ни покрышки.

 

Наконец Всесилный сжалился над бедняжкой. Повитуха приняла в скрюченные пальцы сморщенное, покрытое слизью тельце. Девочка. Обтерла новорожденную чистой тряпицей. Провела по поросшей длинным нежным пухом хрупкой спине. Шлепнула. С удовольствием услышала в ответ пронзительный обиженный крик.

- Корми свою красавицу!

 

Солнечный луч базарным воришкой проскользнул сквозь щель между ставнями, дотронулся до закрытых век. Задрожали ресницы, Барбелла проснулась. Повернулась с боку на бок, потянулась, поднесла к глазам загорелую руку. Послюнявила палец, потерла трехрунный браслет. Вот приснится же такое!

Села на край кровати, встряхнула косами. Рядом валялась серой скомканной ветошью дохлая мышь: перебегала светелку где ни попадя, да и попала под заклинание.

Почему у гадуницы чудное настроение с утра? Вроде и радостно, а вроде и скребет что-то на душе вроде грызуна поганого.

А случилось вот что: собрала Барбелла нужное количество монет. Полушек, мядзяков и серабра. Можно было хоть завтра отправляться в дорогу. Оставалось купить коня и повозку, нанять стражу и в первую неделю чэрвеня трогаться в путь. По свою мечту.

Барбелла вытянула ноги, пнула пальцем серую тусклую шкурку, мышь откатилась в сторну. Выпуклые бусины глаз, застывший оскал пастишки. Скучно. Кровоточит что-то в том месте, где душа живет. Не дает радоваться.

А можно и ведь и не сразу ехать, до липеня подождать, а то вдруг червень будет дождливым. A можно и до жнивеня. Прокормиться тогда будет дешевле. Куда торопиться. В таком деле торопиться ни к чему. Да и несколько лишних монет не помешают.

Скучно пинать дохлую мышь. Надо выманить из подпола живую, да и сворожить над ней. А лучше и не мышь, какой толк с мыши. Она монеты не принесет. И рук до крови закусывать не будет.

А зачем вообще отправляться в Город этим летом? Никто ведь не торопит, над душой не стоит. Дорога нелегкая, мороки много, мало ли что случиться может. Вот на следующий год. Или через год. Или...

 

- Все. Сказала же, все! Надоел. Топай домой, глаза бы мои тебя не видели!

- А как же заговор? Не гони, ведунья, кроме тебя идти не к кому, - темнеют глаза человека, набухают отчаянием и надеждой. Ловит он руку гадуницы, прижимает к губам.

- Закончила уже, все у тебя будет, как заказывал. Выть еще на луну будешь, так все сбудется.

Выталкивает Барбелла за дверь просителя, сметает со стола проклятые монеты, падает горячим лбом в ладони.

Веселье спало, как пена. Лишь головная боль осталась. Запереться бы от них ото всех на тяжелый запор. Да уж не выйдет теперь.

Надо бы вторую козу купить. Молока больше уходить стало.

Вон, скребется кто-то в просевшую дверь...

Опять ты за свое, Барбелла, опять ты...