Звонки с того света


 

- Треск. Треск. Треск. Треск.

В трубке вместо голоса слышен скрип, будто телефонная линия оборвалась.

- Ну что, моя маленькая? Тяжело дышать, поди? Ах да, совсем забыл: ты больше не можешь дышать. Чем там, под землей, дышать? Полно, родная, расслабься, отдохни. И вообще, шла бы ты к черту.

Я сказал так, потому что, насколько я разбираюсь в вопросах, касающихся разложения тела, слышать, равно как и разговаривать, ей уже нечем. Мара теперь может с гордостью выполнять функцию удобрения для растений. Впрочем, при жизни она даже на это не была способна.

 

***

Год назад, когда я пришел на ее похороны, она была куда более молчаливой. Она не возражала, когда ее во всеуслышание объявили мертвой. Она ничего не ответила тем, кто пришел замолвить о ней последнее нелестное слово. Всего несколько человек проявили желание с ней попрощаться, и никому из них не пришло в голову сказать о ней что-то правдивое, вроде: «она была такой резкой» или «она была редкой сволочью, бездушной, требовательной тварью». Никто не упомянул о долгах, которые она не вернула. Никто не пожаловался на то, что ей всегда недоставало манер, ума и прочих хороших вещей, необходимых для того, чтобы быть нормальной женщиной. Ее гроб скупо окропили слезами, а лицо густо намазали гримом – впрочем, не намного ярче, чем она красилась при жизни. Все-таки смерть – эдакая купель, из которой даже последний гад выходит чистым и красивым.

Ее звали Марина, но она представлялась всем как Мара. Мне это всегда казалось забавным, учитывая, что это имя неплохо рифмовалось с жаргонным названием женщины не особенно легкого поведения. Мы работали в одном здании, но виделись редко. На ее похороны я пришел, можно сказать, за компанию. Мне не хотелось наблюдать за погребением незнакомого человека, но я не смог отказать, ведь, как сказал наш с ней общий коллега, «она была такой молодой» и вообще, «она бы этого хотела». Любители говорить за мертвецов, как же я рад, что рано или поздно они вымрут, и не смогут потом ныть, что их похоронили по чужим канонам! Я посмеюсь, когда им будут повязывать на шеи галстуки, которые были приготовлены явно не на тот случай.

Похороны были скромными до неприличия. В воздухе повис дымок лицемерия. Несколько пожилых дам потирали носы платками, а брат покойной, которого я видел впервые в жизни, казался абсолютно невозмутимым; я его понимал. Смерть – дело нехитрое, она так же закономерна, как любое из четырех времен года. Только нестабильные невротики в межсезонье начинают планомерно сходить с ума. Нормальный человек пожмет плечами и оденется потеплее, потому что возмущаться бесполезно.

Мир давно сошел с ума. Я понимаю это, когда думаю обо всех этих нововведениях: легализованные бордели, торговцы травкой на каждом углу, мода на бритые головы у женщин. Апогей нашего времени – обычай снабжать мертвецов мобильной связью. Понятно, что лежать под землей под звуки собственного разложения и приглушенный говор соседей со всех сторон невыносимо, но разве это дает им право донимать живых со своими мертвецки важными проблемами? Казалось бы, умер, так лежи спокойно, покойся в миру, но нет же: нужно, очнувшись, для проверки постучать кулаком в крышку гроба, потом, осознав, что это и есть новое обиталище, повыть порядка ради, а потом вытащить из кармана телефон и набрать первый всплывший в памяти номер. Неожиданным слушателем замогильных историй может стать кто угодно, но чаще всего везет, конечно, родственникам.

Представьте себе человека, недавно понесшего утрату. Он готовил похороны, бросался на гроб, проливал слезы ведрами, получил наследство: одним словом, все делал, как надо. И вот, когда оставшийся в живых начал медленно приходить в себя, его мертвый, скажем, дедушка вдруг звонит ему и заявляет:

- С л ы ш и ш ь? Т у т о ч е н ь т е с н о. П о ч е м у н а м е н я н а п я л и л и э т о т т е с н ы й… п о л о с а т ы й к о с т ю м? И н е в з ду м а й т р а т и т ь м о и н а к о п л е н и я н а в с я к у ю е р у н д у…

И н е с м е й п р о д а т ь м о ю к в а р т и р у.

И п о с т а в ь м н е м р а м о р н ы й п а м я т н и к.

Всегда, всегда бери трубку, когда я тебе звоню! К а к и е у т е б я м о г у т б ы т ь д е л а, да ты хоть представляешь, как тут т о с к л и в о? Ты меня не у в а ж а е ш ь? Знаешь, как мне хочется н а в е р х, как к о с т и л о м и т? Т в о я б а б к а б ы л а б ы н е д о в о л ь н а т о б о й. Жаль, что она давно в скелет превратилась, а то я дал бы ей трубку, она бы п о к а з а л а т е б е…

Мертвецы шепчут все это в телефонные трубки своими жуткими голосами. Разговаривают они тихо, и всегда надрывно: изображают, будто им воздуха не хватает. Иногда навязчивые звонки из-под земли приходится терпеть даже от незнакомцев. Ведь в приличном обществе считается некорректным, например, нагрубить дряхлой старухе, даже если она это заслужила, и уж совсем моветон – бросить трубку, когда она уже после смерти звонит тебе и, пока ее язык не сгниет а ее череп не оголиться, рассказывает о своей нелегкой загробной жизни. В этом случае приходится внимательно слушать, исключительно из-за навязанного обществом чувства уважения к старости и к смерти, и отдать долг, который каждый возьмет, когда преставится.

Тем, кого перед смертью изрядно корежит, приходится хуже всего. Особенно в том случае, когда они в процессе умирания теряют головы и больше их не находят. Ведь как они могут без головы там, под землей, общаться с себе подобными? Если бы Мара умерла, например, под колесами автомобиля и ее потом собирали бы по частям, то я был бы лишен чести разговаривать с ней потом. Но мне, или ей, а может быть, нам обоим, в этом смысле повезло.

Я не особенно симпатизировал ей. Можно даже сказать, что она меня раздражала. Легко презирать женщин, на которых кто-то повесил прозвище «проститутка», даже если нет доказательств правильности этих суждений. Я всегда считал, что она ничего из себя не представляет: тощая блондинка, весьма смазливая. Может быть, даже умная, абсолютно точно развязная, весьма аккуратно умершая от внезапного сердечного приступа в собственной ванной, в непозволительно молодом возрасте и слишком коротком халате – это даже больше, чем я хотел бы о ней знать. Мара нисколько не интересовала меня, но всего через несколько дней после своей смерти она собрала всю свою оставшуюся наглость, чтобы стать частью моей жизни.

Первый ее звонок стал для меня неожиданностью.

- Да?

- П р и в е т.

Я сразу насторожился, услышав незнакомый скрипучий, голос. Это был мой первый разговор с мертвецом, и я невольно поперхнулся – позднее я узнал, что такая реакция вполне нормальна.

- Кто говорит?

- М а р а, – мне понадобилось около минуты, чтобы вспомнить, кто это. – Я у м е р л а, д а?

По негласному этикету я обязан был проявить к ней прямо-таки отеческое сочувствие, но я смог пробормотать только:

- Мне очень жаль.

Она ответила не сразу, будто каждое слово давалось ей с трудом, и я представил, как ее язык, уже не свежий, медленно ворочается во рту.

- Т у т т е с н о и т е м н о…

«Ну еще бы», – чуть было не сказал я вслух, но вовремя спохватился.

- Н о н е б о л ь н о, с о в с е м н е б о л ь н о.

Я молчал, не зная, что ей ответить.

- Т ы с а м в с е у з н а е ш ь.

В паузах между ее словами я слышал тишину, которая прерывалась, разве что, робкими движениями обитателей толщи земли.

- П р и с о е д и н и ш ь с я, р а н о и л и п о з д н о. Ж д а т ь б у д у.

Она бросила трубку.

Ее звонок застал меня на рабочем месте; как раз заканчивалась моя смена. Вечером того дня мне захотелось опрокинуть пару стопок чего-нибудь крепкого – за упокой, что ли? – что я и сделал.

 

***

Как она узнала мой номер, и почему позвонила именно мне, а не своему брату, я сначала не понял. Говорят, в мозгу покойника творится сумятица, что неудивительно: живешь себе, в ус не дуешь, и вдруг оказываешься в узком пространстве, не чувствуешь собственного тела, ничего не видишь, душно, тесно – как тут не свихнуться? Все они в первую очередь упоминают именно об этом. Теснота. Им не нужно дышать, но это не значит, что им чужда клаустрофобия.

Люди, которые общаются с мертвыми, рассказывают примерно одно и то же: про треск и скрип в телефонной трубке, странные голоса мертвецов, их жалобы, просьбы о помощи и нытье. Таковы условия: живым принадлежит поверхность земли, мертвым – сочувствие живых, их время, а также толща земной коры, ограниченная территорией кладбищ. В земле они копошатся, сталкиваются друг с другом, знакомятся, если степень разложения им позволяет, ищут своих родственников, ищут хоть какое-то занятие – даже если это просто сомнительное путешествие к центру земли. Они рыщут там, пока не сгнивают совсем и не превращаются в кости. Насколько я знаю, скелеты лежат мирно, а если и нет, то они уж в любом случае лишены желания с кем-то общаться.

Далеко не все мертвые желают спать, и предугадать, кто из них будет лежать тихо, а кому даже после смерти претит одиночество, невозможно. Я никогда не понимал, почему мертвым неймется. Я снисходителен к смерти; можно сказать, что я отношусь к ней с долей скепсиса: когда видишь смерть вокруг себя, постоянно думаешь о ней, невольно прекращаешь замечать ее присутствие и даже начинаешь испытывать здоровое нетерпение и злость. «Ну, когда уже мой черед?». Сколько можно ждать, и стоит ли оно того, если жизнь после смерти – это всего лишь жалкие подземные пляски? Поэтому я давно решил, что сам связываться с живыми после смерти не буду. Даже если я очнусь, то буду спокойно и молчаливо лежать до победного конца. Таков мой принцип – либо туда, либо сюда.

Мара должна была позвонить своему брату, не мне. Или одному из своих дружков – сделала бы мне одолжение. Я и без ее потусторонних обращений уже похоронен: под толщей документации, под косыми взглядами начальства, под грузом вины за бездарно потраченную молодость. Я думал о том, как может девушка, которую всего неделю назад обсуждали за спиной из-за слишком глубокого декольте, лежать теперь в ящике, в белом платье, в смятении, и сжимать в руке телефон, скользя по клавишам распадающимися на составные части пальчиками. Не знаю точно, за что Мара получила свою нетяжелую репутацию, может, просто потому, что была красивой – достойный повод на все времена. Я думал о том, насколько успело разложиться ее тело. Может быть, оно липкое, синее, скоро начнет разваливаться. Сможет ли она еще раз набрать мой номер? Долго гадать не пришлось: на девятый день после своей кончины она снова позвонила мне.

- Слушаю.

- П р и в е т и з с о н н о г о ц а р с т в а…

Ее голос звучал увереннее, чем в первый раз. Даже сейчас мне трудно описать голоса мертвых. Скажу только, что если вы будете слушать пение хора, состоящего из сорока девяти живых и одного усопшего, вы точно вычислите мертвеца по голосу и не ошибетесь.

- Привет, Мара.

Стук, будто перекатываются камни.

- Я з а м е р з л а.

- Тебе не может быть холодно.

- Н е з н а ю, к а к и н а ч е с к а з а т ь…

- Тебя это пугает?

Не знаю, зачем я ее об этом спросил. Меня не интересовали ее дела, но я подумал, что делаю доброе дело.

- У ж е н е т.

Голос смолк на минуту, будто для дальнейшего разговора у нее не было сил.

- В ы п о л н и ш ь о д н у п р о с ь б у ?

- Ну, это смотря какую…

- В ы т а щ и м е н я о т с ю д а.

Я этого ожидал. Всех предупреждают, что первое, чего хотят мертвые – канючить и жаловаться. В первые недели после смерти они не могут осознать, что все кончено – поэтому пытаются вызвать жалость у живых, притворяются, будто им неизвестны правила. И зачастую весьма успешно добиваются того, что им нужно.

Но только не от меня.

- Нет уж, на меня можешь не рассчитывать. Тебе выходить нельзя.

- П о ч е м у у   у    у?..

Короткие гудки. Подумать только, я подвел мертвую. Но кто я такой, чтобы выслушивать ее жалобы на жизнь, которая ждет всех нас? Разве я нанимался ей в мозгоправы? Мне совсем не хотелось, чтобы своими звонками она лишний раз напоминала мне о смерти – об этом и так трудно забыть. Мне оставалось только надеяться, что моя позиция была Маре предельно ясна.

 

***

После этого случая пару месяцев я жил спокойно.

Моя работа настолько проста и формальна, что фактически сама подталкивает к безделью. Шутка ли: офис, перекуры, отчеты, и соответствующая зарплата, которой хватает только на необходимый минимум. Своеобразный антипод амбициозным планам людей, которые ползут наверх, кряхтя, пытаются выплыть наверх – мне же и на дне неплохо живется. Из всех существующих тварей я, скорее, жучок, живущий недалеко от самого дна: я поднимаюсь на поверхность лишь для того, чтобы утащить с собой пузырек воздуха – и, пока он у меня есть, я даже и не думаю о солнечном свете.

Можно сказать, я доволен жизнью и своим одиночеством. Кто еще, если не я, может позволить себе красиво падать в глазах общества, все ниже и ниже, лениво деградируя к образу полного неудачника, проводящего выходные в компании телевизора и пары банок пива? У меня достаточно свободного времени, и именно поэтому я могу подолгу размышлять обо всем, о чем нет времени думать у людей, которые к чему-то стремятся.

Когда Мара позвонила из могилы, она сразу распалила мое воображение. Она заставила меня думать о смерти в ее самых приземленных, вернее сказать, подземных, проявлениях. Я и раньше часто думал о том, что толща земли состоит из мертвецов. Они лежат друг на друге, как на полках, и сливаются с почвой, осуществляя извращенное соитие с природой. В наше время, конечно, покойники разлагаются намного медленнее, из-за съеденной при жизни химии, поэтому их связь с живыми может длиться довольно долго. Их подземная жизнь скучна и однообразна: лежат себе без движения, только хлопают высохшими веками, позже, когда надоест – выбираются из своих ящиков и ползут навстречу друг другу, или – куда еще душа пожелает. И представлять себе Мару в этой новой для нее роли было весьма забавно.

Я не особо сочувствовал ей, когда узнал о ее гибели – так почему же, спустя всего пару недель, я уже начинаю невольно сочувствовать ей? Я лежу в постели один в темноте, и потолок давит на меня, втаптывает в пол, так, что становится трудно дышать – я думаю о том, как она лежит одна в своем ящике. Я иду по холодной улице, и мне не хватает места, будто я стал размером с танк; тяжело передвигать литые ноги – Мара прорезает себе пути там, внизу, роет и извивается, словно крот; земля забивается ей в горло и легкие; она отплевывается и ползет дальше. Я долго размышлял об этом, и в итоге решил сделать то, что в нашем обществе считается неприличным.

Ведь мертвые всегда звонят первыми.

В трубке слышалось то, что я ожидал услышать – тишина и робкий треск.

- Мара? Ты можешь говорить?

- Д а.

- Как дела?

- У м е н я г л а з а п о ч т и в ы с о х л и, п р е д с т а в л я е ш ь ? – она смеется. Не знал, что мертвые умеют смеяться.

- Представляю, – я тоже улыбнулся нездоровой улыбкой, представив себе ее в виде зомби. – Извини за прошлый раз.

- Э т о б ы л о… н е о ч е н ь в е ж л и в о.

- Знаю. Расскажи, что там происходит?

- С к у ч н о. Д у м а т ь  в с е т р у д н е е , в г о л о в  е п у с т о т а. Р а н ь ш е д у м а л а, х у ж е у ж е н е б у д е т. О ш и б о ч к а в ы ш л а.

- Понимаю. У меня точно так же.

- И з д е в а е ш ь с я…

- Ну правда.

Приходилось терпеть эти ее долгие паузы между словами, но это было лучше, чем полное молчание.

- С м е е ш ь с я н а д о м н о й, д а?

- Нет, ну что ты.

- Ч т о т ы х о ч е ш ь у с л ы ш а т ь? О т о м, к а к з д е с ь в е с е л о?

Не было смысла скрывать, что она попала в точку.

- Р а з л а г а ю с ь. П о д о з р и т е л ь н о м е д л е н н о. Т ы б ы м е н я в и д е л, д у м а ю, н е с и л ь н о и з м е н и л а с ь. Т у т и ф о н а р и к е с т ь. П о к а р а б о т а е т, я в с е в и ж у.

- Брат положил. Знаю. Правильно сделал.

- Р а н ь ш е я д у м а л а: з а ч е м п о к о й н и к а м т е л е ф о н ы. Т е п е р ь п о н я т н о. Д у р а я. Т е п е р ь е щ е и у р о д и н а.

- Ты… вполне ничего.

- Б ы л а.

Слушая, что она говорит, я встал с дивана и начал бродить по комнате, туда-сюда – будто пытался компенсировать ее неподвижность. Из трубки мне мерещился запах почвы и дождя.

- Ты можешь звонить мне, когда захочешь.

Долгое молчание, к которому, как я понял, мне теперь придется привыкнуть.

- Л а д н о.

Снова молчание.

- С п а с и б о.

 

***

- Д о ж д ь т у т. К а п л и с т у ч а т, л у ж и с т е к а ю т, с л ы ш у. И ч е р в и, в е з д е ч е р в и. Р а н ь ш е я и х б о я л а с ь.

Такое начало беседы было вполне обычным для Мары, равно как и «п р и н е с и м н е л и л и и н а м о г и л у», или «я х о т е л а, ч т о б ы м е н я п о х о р о н и л и в к р а с н о м, к а к о г о ч е р т а?..».

- Т е м н о т у т. Ф о н а р ь с л и ш к о м т у с к л ы й. Т ы г д е?

- Дома, – честно ответил я, потягивая из бутылки пиво. Ее мертвецкие байки окончательно перестали меня смущать, так что я мог есть, пить и засыпать, слушая ее рассказы про червей, струпья и кряхтение усопших соседей.

- А я в с е т а м ж е.

- Подумаешь, какая новость.

- Т у т т р у д н о о р и е н т и  р о в а т ь с я, – жаловалась она, жуя слова, как жвачку. Сквозь ее бормотание слышался не то хруст, не то шуршание. – Д в и г а т ь с я т я ж е л о. В п о с л е д н е е в р е м я все т р у д н е е в ы б и р а т ь с я и з г р о б а.

Наверное, я сбрендил, но мне начал нравиться ее голос. Именно голос ее мертвой.

- А ты отдохни.

- Б е с п о л е з н о, я в е д ь н е у с т а ю. Н е ф и з и ч е с к и.

Мара звонила мне уже пятый раз за месяц, и приходилось признать, что она все сильнее мне нравилась. Нельзя сказать, что она вдруг поумнела, но она оказалась не той безмозглой стервой, которой я ее когда-то считал. Смерть открыла ей широкую тему для рассуждений, зачастую абсурдных, но они развлекали меня, а я, в свою очередь, отвлекал ее от дурных мыслей. Со своей стороны она видела вещи совсем иначе, но, слушая ее голос вперемешку с тишиной могилы, я понимал, что, по существу, ничего страшного там нет. Казалось, она боялась только того, что однажды ее тело ослабнет настолько, что новая вылазка из гроба закончится потерей ноги или руки. Она не хотела стать уродом, даже посмертно. Я успокаивал ее, как мог, напоминая, ее тело в любом случае превратится в скелет, и уж тогда-то она станет красавицей, каких свет не видывал. В ответ она клацала зубами и совсем редко – обижалась.

- З н а е ш ь, п о ч е м у я и м е н н о т е б е з в о н ю?

- Даже не догадываюсь.

- М н е в с е г д а н р а в и л с я т в о й г о л о с.

- А я сам тебе тоже нравился?

- Н е т, е щ е ч е г о. Н о г о л о с у т е б я п р и я т н ы й. Я п о д у м а л а, ч т о н е п л о х о б ы л о б ы с л ы ш а т ь е г о ч а щ е.

Я хмыкнул, растрогавшись. Можно сказать, мы с ней танцуем танго – каждый со своей стороны. Это бесноватый, похожий на конвульсии первобытный неловкий танец. Я представляю, как сжимаю ее талию, и пальцы тонут в мягкой плоти, от нее несет гнилью – я неловко наступаю ей на ноги, а они отваливаются – нет, не быть нам убедительной парой. Заговори она со мной при жизни, все вокруг бы смеялись – ни одна пара в мире не могла бы выглядеть более неуклюже. Зато теперь, увидев нас вместе, смеяться уже будут с нее. Как же иначе: отекшая, безглазая, одутловатая, с этими синими пятнами на коже – красавица. Я часто говорил ей, что представляю себе это – она смеялась, заставляя меня поверить в лучшее. Раз даже мертвых можно развеселить, значит, может, жизнь на земле и сама земля не так уж и плохи.

- Э й, ж и в ч и к?

- Еще раз назовешь меня так, и я…

- Ч т о? У д а р и ш ь м е н я?

- Знаешь, боюсь, что не дотянусь.

Она долго раздумывала, что бы еще сказать, заодно отодвигая крышку гроба. Вдалеке слышалось шуршание зыбучих песков, отсчитывающих наше время.

- Кстати, откуда у тебя мой номер?

- У к р а л а т в о ю в и з и т к у. Р е ш и л а, к о г д а у м р у, т о т е б е п о з в о н ю, и т о г д а н е о т в е р т и ш ь с я, в е ж л и в ы й т ы н а ш.

- Когда умрешь?

- Е с л и. К о н е ч н о, е с л и.

Я пустил пустую бутылку кататься по полу. О причине ее смерти я давно уже догадался, но надеялся, что ошибся.

- З н а е ш ь, т у т с о в с е м н е с т р а ш н о. П р и в ы к а е ш ь, р а н о и л и п о з д н о. Т ы т о ж е п р и в ы к н е ш ь, ж и в ч и к. Б у д е м т у т в м е с т е л е ж а т ь.

- Еще чего. Я умирать не собираюсь.

Смешок. Будто она в который раз попыталась доказать мне, что с чувством юмора у мертвых полный порядок.

- В с е у м р у т. К а к з н а т ь, м о ж е т, т ы д о з а в т р а ш н е г о д н я н е д о ж и в е ш ь. Н о я т е б е э т о г о н е ж е л а ю.

- Я не поступлю так, как ты. Я еще мозги не пропил.

- Д а н е у ж е л и?

- Точно тебе говорю.

- В р е ш ь. В с е, ч т о м ы д е л а е м, б е с п о л е з н о. Р а з в е т ы н е д у м а е ш ь п о с л е к а ж д о г о с в о е г о ш а г а, ч т о в с е о б е с ц е н е н о с м е р т ь ю, и е д и н с т в е н н о е, ч т о м о ж н о с д е л а т ь с э т и м – с а м о м у в ы б р а т ь, к о г д а у м и р а т ь?

- Нет, милая, я об этом не думал. И, если бы знал, что ты думаешь, может, выбил бы из тебя эту дурь.

- Х о ч е ш ь с к а з а т ь, н и к а к о г о ф а т а л и з м а?

- Ни в коем случае.

- З н а ч и т, т е б е п о в е з л о, – сказала она, заглушая тихий рев земли. – Н о, в с л у ч а е ч е г о, и м е й в в и д у: т е б я з д е с ь ж д у т.

Короткие гудки.

«Надеюсь, ты не соврала», – подумал я. – «Потому что я – да».

 

***

- Я т е б е с о в р а л а, – ее голос звучал иначе; если бы она была жива, я подумал бы, что в ее голосе появилось беспокойство. Но это все равно был самый мертвый голос из тех, которые я слышал. – Я в с е г д а в р у. М н е к а ж е т с я, я е щ е ж и в а я.

Пить утренний кофе и быть живым под аккомпанемент голоса Мары иногда было неловко.

- О чем ты?

- Я п о ч т и н е р а з л а г а ю с ь. Н е м н о г о с с о х л а с ь, и в с е. К а к э т о о б ъ я с н и ш ь?

- Так, давай подумаем, – протянул я. Иногда мертвые – все равно, что дети малые. – Твое сердце бьется?

- Н е т.

- Ты что-нибудь видишь?

- Н е т.

- Может, ты дышишь?

Мне почудился вздох.

- Н е т.

- Вот и успокойся.

- Я н е м о г у б о л ь ш е т у т л е ж а т ь. И д е т ь с я м н е н е к у д а, в о к р у г о д н и к о с т и, к о т о р ы е т о л ь к о м о л ч а т. В ы т а щ и м е н я о т с ю д а.

- Ты с ума сошла.

Я восхитился ее мужеством. Хрупкая мертвая девушка, поигрывающая ногтями, вынужденная ежедневно загонять под них тонны грязи. Все ее десять пальцев превратились в маленькие лопаты, ее глаза горели в темноте подземелий, словно фосфор – она проникала все глубже в землю, и я боялся, что она вскоре попадет туда, где не ловит телефонная сеть.

- З а б е р и м е н я. П р и х о д и н а к л а д б и щ е, п о м о г и м н е в ы б р а т ь с я, а п о т о м с о ж г и.

Я подавил нервный смешок. Вот что имеют в виду люди, когда говорят о неугомонной эгоистичности мертвых. Мара – типичная представительница обитателей подземелья, низший класс: использует других людей в своих целях даже после собственной гибели. Из-за таких, как она, я разочаровался не только в женщинах, но и в людях вообще. Ее посмертно наманикюренные ручки сжимали меня, пытаясь утащить к себе в преисподнюю, ее выбеленные волосы змеями обвились вокруг моей шеи, разъеденный рот с уцелевшим пока языком диктовал мне на ухо инструкции, которые я не собирался выполнять. Я уверял себя, что не жалею ее, и продолжаю наши нездоровые отношения исключительно потому, что мне нечем себя занять.

- Ты сама это выбрала, чего же ты теперь хочешь? Я не обязан исправлять твою ошибку.

- Я п р о с и л а м е н я к р е м и р о в а т ь, н о н и к т о н е п о с л у ш а л.

- Не верю.

- Б р а т х о т е л, ч т о б ы я п о м у ч и л а с ь. З н а л ж е, ч т о я о б я з а т е л ь н о о ч н у с ь. О т о м с т и л м н е, т е п е р ь ж а л е ю. Н е с т о и л о м н е у м и р а т ь.

- Ты сама это выбрала.  Знаешь, почему живым быть лучше?

- Н у д а в а й, у д и в и м е н я.

- Потому что живые – элита. Вас, мертвых – легион. Вы наслаиваетесь друг на друга, ждете нас, но ваше ожидание намного хуже факта нашей смертности. Если бы ты догадалась поговорить со мной раньше, я бы доказал тебе одну простую штуку. Пока ты жив – ты в меньшинстве.

Сквозь приоткрытое окно меня обдувал ночной ветер, Маре недоступный. Одна трезвая мысль посетила меня: когда я умру, меня точно кремируют, и поэтому я никогда не проснусь, не нарушу чужой покой.

- Д р у г и м и с л о в а м и, т ы н е х о ч е ш ь м н е п о м о ч ь?

- Прости.

- П р е д а т е л ь, – прошуршала она и бросила трубку.

 

***

Мертвецы умеют вытворять… Всякое. В том числе, пользоваться голосовой почтой. Они могут оставлять весьма длинные и увесистые послания, насыщенные вздохами, подвываниями и прочими раздражающими звуками, если поднапрягутся. Единственное, чего мертвецы не умеют, так это нагонять страх на живых, перед которыми они не имеют никаких преимуществ. Может, и неправильно судить всего по одной мертвячке, но Мара точно не могла никого напугать.

Казалось бы, что мне стоит помочь несчастной мертвой девушке в таком плевом деле: вытащить ее из могилы, обогреть, а потом как получится – не то в печь, не то на танцы. Ведь она хороша собой, и, если еще не сильно разложилась, на многое годна, да вот только не повезло ей в том, что связалась она с законопослушным до одури гражданином. Законы для меня – святое, в особенности те, что касаются детей, животных, трупов и прочих уязвимых групп населения, поэтому я никак не мог позволить себе нарушить границы кладбища в неурочный час и осквернить могилу. Такой поступок не только противозаконен, но и аморален. Я не могу позволить себе наступить на горло своим же принципам и хорошенько пройтись лопатой сомнения по их благодатной почве. Слишком высока цена за одобрение девушки, которая толком ничего для меня не значит.

Мертвым запрещено выходить на поверхность не столько потому, что их цветущий вид может быть неприятен живым, но потому, что сами они явно не будут рады метаморфозам, произошедшим с их телами. Они здесь сходят с ума. Этот запрет сохраняет баланс, не дает мертвым утонуть в иллюзии того, что они до сих пор равны в правах с живыми. Как мы с ними можем быть равными, если мы в разных весовых категориях: у них нет права голоса, только право звонка и прощания, нет права на защиту, даже браки расторгаются смертью – и она же снимает вину. Мертвые не могут быть равны живым, потому что о мертвых нельзя говорить плохо – справедливости можно достигнуть только тем, что путь в верхний мир для них закрыт навсегда. И я не настолько глуп, чтобы нарушать правила, с которыми согласен.

Но Мара, конечно, назойлива. То, что я не собираюсь ей помогать, не означает, что мне ее не жаль. Мне стало жаль ее гораздо раньше, чем она заскрипела своим мертвым голосом мне в трубку. И даже раньше, чем ее упругая задница начала маячить мимо меня, прохаживаясь по офису, покачиваясь, снова и снова, как мягкий маятник. Еще когда ее убогая жизнь еще только набирала обороты, я уже ее жалел – и всех, подобных ей.

Мара так и продолжала названивать, хотя явно с трудом. Автоответчик разрывался. Ее проклятия заменили мне музыку; кому нужна музыка, когда есть гораздо более выразительные вещи. К примеру, мат. Оскорбления из ее мертвых уст разнообразили то, что обычно крутят по радио. Думаю, нытье мертвых лучше любой пластинки. Наверняка на кладбище ее было слышно даже на поверхности – ее голос отпугивал непрошенных гостей, воров и летучих мышей.

Ее голос сопровождал меня, в какой бы угол своей квартиры я не пытался сбежать. Я не дурак, чтобы потакать ее капризам, но среди потока высказанных ею оскорблений, жалоб, рассуждений о ее неудобствах и страхах, одна фраза меня все-таки зацепила, будто бледная точеная разложением рука высунулась из-под земли, как побег, и протянулась ко мне через километры. Будто Мара стоит рядом со мной. И откуда-то веет холодом.

- С т р у с и л, д а? Т ы б е с п о л е з н ы й, к а к н а д г р о б н ы й к а м е н ь. О т ч е р в я и т о б о л ь ш е п о л ь з ы. Т ы н е м о ж е ш ь м е н я о с т а в и т ь…

Покуривая, я размышлял. Какая здравая мысль. Если она думала, что сможет устыдить меня, то не на того напала. Только в одном попала в точку: я и правда никогда не делал никому одолжений, тем более, не помогал незнакомцам. Не был героем. И, конечно, никогда не нарушал закон для того, чтобы кому-то помочь. Меня трудно назвать законопослушным гражданином, хотя никто никогда не уличал меня в противозаконных действиях. Но так обстоят дела не потому, что я хороший человек, а потому, что я боюсь. За осквернение могилы и в тюрьму запросто могут упечь. Но… Это ли не приключение?

- …н у и и д и т ы к ч е р т у. С а м а в ы б е р у с ь. Я п о к а т у т р ы с к а л а, в с т р е т и л а к о е к о г о. О н, п р а в д а, р а з г о в а р и в а т ь у ж е н е м о ж е т, и д а л е к о н е к р а с а в ч и к, н о р у к и у н е г о з а г р е б у щ и е… В ы б е р у с ь, п р и д у к т е б е. П а л ь ц ы п е р е л о м а ю. В с е д о о д н о г о.

Пока она сыпала ругательствами, я поднял трубку.

- Мара?

- Б е с х р е б е т н ы й, т р у с л и в ы й… Ж и в ч и к?

- Да.

- З н а ч и т, т ы п р и д е ш ь? И л и х о т е л с к а з а т ь, к а к я т е б я д о с т а л а?

- Ладно, приду. Когда?

- З а в т р а н о ч ь ю. Я в ы б е р у с ь и з я щ и к а и д о п о л з у д о г р а н и ц ы к л а д б и щ а. З н а е ш ь, с к а к о й с т о р о н ы н а ч и н а е т с я л е с?

- Знаю.

- Я б у д у р а б о т а т ь р у к а м и и з п о д з е м л и, а т ы б у д е ш ь к о п а т ь с на р у ж и. Я п о з в о н ю.

- Ты уверена, что хочешь, чтобы я это сделал?

- К а к н и к о г д а.

- Тогда… Готовься.

Кажется, я с ума схожу.

Пойду, найду лопату.

 

***

Была пятница. Я ждал конца рабочего дня, наблюдая в окно последнего этажа белое небо, которое создавало иллюзию пустоты, будто наш многострадальный офис повис в воздухе на большой высоте или вовсе лишился пространства, засунутый кем-то в огромную белую картонную коробку. И я был не прочь оказаться в такой коробке, без дверей и выходов, с табличкой «оставьте меня в покое», растянутой по потолку огромным полотном-флагом.

Дома меня ждала лопата; зачем может пригодиться лопата обычному городскому парню, как я? Конечно, для того, чтобы выкапывать мертвых подруг. Поскольку я впервые собирался выполнить такую работу, то не знал, что мне еще может понадобиться. Поразмыслив, я плюнул на это, взял лопату, телефон, сел за руль. И, пока ехал, понял, что собираюсь совершить одну из самых больших глупостей в жизни.

Кладбище, ночь, тишина. Я никогда не думал, что окажусь по собственной воле в нелепой обстановке романа о вампирах или сатиры об осквернителях могил: небритый, с лопатой наперевес, эдакий лесоруб. Без особенных затруднений добравшись до условной точки, я набрал ее номер.

- Т ы з д е с ь?

- На месте. Тебе повезло, что сторож валяется пьяный.

- Н а с а м о й о к р а и н е к л а д б и щ а н а й д и м о г и л у М и х а и л а С е р г е е в и ч а С е в а с т ь я н о в а.

Я включил фонарь, пытаясь разобрать чужие фамилии на надгробиях. Рыскал там несколько минут, пока желтый луч не осветил высокий, статный надгробный камень с глубоко вдавленными буквами.

- Н а ш е л?

- Есть.

- О т о й д и о т н а д г р о б и я н а д е с я т ь ш а г о в в л е в о. И к о п а й. М и х а и л С е р г е е в и ч, В ы н е п р о т и в?

Шамканье и треск.

- О н с о г л а с е н.

Я начал копать. Осторожно, словно скальпелем кожу, я вспахивал землю, неоднородную, с вкраплениями веток и камней. Я боялся лопатой сковырнуть кому-нибудь голову, поэтому действовал насколько мог аккуратно, попутно ругая себя за то, как необдуманно поступил. Что мне делать с ней, когда она выйдет? Я испугаюсь, не смогу не испугаться, она ведь просто мешок с костями, по форме похожий на человека, со спутанными волосами и в платье, съеденным временем и подземельем. Не такой я хотел бы видеть ее. Я вообще ничего не хочу: слишком устал, слишком бесполезно запутан в рутине, и единственное, чего мне действительно хочется – это напиться. Но это я сделаю потом, а что мне делать сейчас, с этой мертвячкой – привести домой? Или и правда сжечь в лесу, второй раз убить? Она поступила со мной очень подло, когда стала что-то для меня значить. Великовата цена за лекарство от скуки.

Я рыл, куча земли рядом со мной росла, яма становилась все глубже. Когда мне показалось уже, что я вижу то ли кости, то ли бледные ошметки кожи, раздался звонок; я смахнул со лба испарину. Послышался ее смех и всхлипывания; на этот раз не только из трубки, но и из-под разрытой земли.

- У х о д и. Я н е п о й д у с т о б о й.

Женщины.

- Что еще за заявления?

- Н е х о ч у п у г а т ь т е б я.

- Не испугаешь. Выходи.

- Н е т. И з в и н и.

Стыдно признать, но я выдохнул с облегчением.

- Почему?

- Я н е х о ч у с о в с е м у м и р а т ь. З а б в е н и е с т р а ш н о, а т а к, т ы х о т я б ы б у д е ш ь п о м н и т ь о б о м н е. П о к а я м о г у г о в о р и т ь, я ж и в у… З д е с ь, п о д з е м л е й, м о ж н о т о л ь к о и в с п о м и н а т ь о т о м, б ы л л и с ч а с т л и в.

- А ты была счастлива?

- К о г д а м е н я о б н и м а л и д р у г и е м у ж ч и н ы.

- Какие другие?

- Н е т ы.

Начал накрапывать дождь, восполняя чувства, на которые у меня сил не было.

- Тогда дай мне хоть посмотреть на тебя.

Конец связи.

Из-под разрытой земли показалась изящная полуразложившаяся рука…