Рука помощи

Вокруг совершенно пусто, и темнота успокаивает уставшие глаза. Может, это тот самый обморок, которым меня так стращала наша знахарка? Уж не тот ли громила меня вырубил? Да нет, не успел бы, я ему коленки подрубила-таки… Точно помню, как ударила. А ещё — свист стрелы в нескольких шагах. Ай да сестрёнка.

Иногда мне кажется, что Майка тоже умеет колдовать, просто её сила в безграничном упрямстве. Сколько раз я ей говорила не соваться за мной — и не вспомню. Это ведь мне досталось всё: и способность чувствовать на расстоянии угрозу человеческим жизням, и мгновенное перемещение к потенциальным жертвам, и магический огонь в груди — требовательный, зовущий, голодный. Вместе с постоянным недосыпом и ожогами в самых неожиданных местах. А ей, казалось бы — живи и радуйся, вышивай гладью… ан нет, выучилась стрелять. Скоро пятый год пойдёт, как я пытаюсь добиться от неё обещания позволить мне справляться самой. Она в ответ: «Не люблю нарушать слово!» Вся в отца, земля ему…

Сейчас вот тоже. Пусть чурбан против меня не выстоял бы ни за что, но их было двое, и второй был магом. И одному небу известно, что он может сделать с моей сестрой, пока я валяюсь в отключке. А я не имею права оставить её беззащитной ­— слишком хорошо помню, как отец не уберёг маму.

 

При мысли о родителях темнота начинает рассеиваться — в глазах некоторое время рябит, но проморгаться удаётся. Вокруг наша родная деревня, покрытая следами вторжения «доблестных воинов, гордости нашего ополчения». Вон поломанный соседкин забор и её же курятник, зияющий огромной неровной дырой в крашеной деревянной стене ― постарались, когда искали мать. А у другой соседки во входном проёме занавеска и доски крест-накрест ― настоящую дверь разнесли в щепки. Сложно смотреть без слёз, особенно зная, что эти вооружённые чурбаны достигли-таки цели. Один ложный донос — и человек уже обречён.

― Арике! ― окликают сзади.

Оборачиваюсь: старшина. Крупный, грузный мужик с огромными усами, обычно залихватски подкрученными, но сейчас кисло повисшими по углам губ.

Хотела бы я знать, где он был, когда громили нашу улицу. Когда мать тащили за волосы на костёр. Когда до смерти забивали кинувшегося за ней отца. Когда я металась по всей деревне, стучала в двери, просила, кричала, плакала. Когда Майка сидела у потухшего камина, сжавшись в комочек и боясь высунуть нос на улицу. Когда солдатня вершила самосуд, этот боров сидел и точно так же трясся за свою шкуру, как и все остальные. Хотя должен был действовать. Хочется плюнуть ему в лицо или хотя бы дать пощёчину. Вместо этого отвешиваю шутовской поклон:

― Чем могу, старшина?

Боковым зрением замечаю соседей, облепивших заборы.

― Ты это… всё равно вам с мелкой тут уже делать нечего, ― он смотрит недобро и чуть потерянно. ― Идите вы в город. К швеям. А? Там и обуют, и оденут, и накормят… А тут вы чего будете?

Судя по всему, внутри меня не осталось ничего, кроме ледяного спокойствия. Оно и к лучшему.

― Сам иди в город, если надо, ― ровным голосом отвечаю я. ― Только тебя с твоей трусостью и кабак сторожить не взяли бы.

Он корчит обиженную мину:

― Да что ты, я ж помочь хотел…

― Мы сами поможем, ― раздаётся от одного из заборов.

Я оборачиваюсь ― оставшаяся без двери соседка подбадривающе подмигивает. Вот уж от кого не ожидала поддержки…

― Да! В обиду не дадим!

― Ты обращайся, Арике, если что, я и яиц…

― …и молока…

― В городе им не выжить теперь, дурак.

― Ты ж наша, хоть и городских дочка, куда мы вас отдадим?

Очень сложно не дать эмоциям выплеснуться и завладеть собой. Но время для этого уже прошло.

­― Спасибо вам. Спасибо.

Закрываю глаза.

 

Прихожу в себя, когда скул касаются тонкие ледяные пальцы. Боль разрывает кожу по всему телу, словно раздирали специально. Может быть, ощущения уйдут, если лежать тихо?

― Арике, ­― еле слышно зовёт сестра, срываясь на сип. ― А-арике… Пожалуйста?

В сердце словно впивается лезвие: сколько же она так звала меня ― без остановки, без продыху?

Язык к нёбу присох и не ворочается, и я понемногу пробую разлепить веки. Выходит с огромным трудом. Мир взрывается алым.

― Арике! ― Майка поднимает голову и тут же срывается на кашель.

Я пытаюсь изобразить улыбку и вдохнуть ― малейшая попытка пошевелиться отдаётся такой болью, что, кажется, я уже труп. Но куда страшнее тот простой факт, что я ни черта не понимаю. Где мы вообще? И как попали сюда?

Мне, кроме измазанного в копоти и крови (чьей?) Майкиного лица, видно только несколько веток и опалённое рыжее небо. Не похоже ни на одно известное мне место. Дьявол.

Снова закрываю глаза и зову магию. Хоть раз-то я имею право колдовать ради спасения собственной жизни, а не чужой? Сестрёнка еле слышно всхлипывает рядом, и знакомая тёплая волна шибает-таки снизу в рёбра, «промывая» ссадины и ожоги. Легчает заметно, я даже могу сесть и смотреть на мир без ощущения, что голова разлетается в пыль.

― Ты ранена? ― спрашиваю сестру.

― Да нет, ― удивлённо отвечает та и проводит по лбу кончиками пальцев. Озадаченно уставившись на алое, добавляет: ― Ну, по крайней мере, мне не больно.

Зная Майку, это вообще нельзя считать за аргумент. В конце концов, она моя сестра, и некоторые её черты характера я слишком хорошо знаю по себе. Склонность не давать знать о своих слабостях, например.

― Дай посмотрю.

Она подаётся вперёд; я осматриваю лицо, останавливаясь на каждой родинке, хотя знаю их почти наизусть. Ни царапинки. Но откуда-то кровь ― а на ней-то с чего бы?

― Я поняла, ― оживляется Майка, тут же согнувшись в приступе кашля. ― Я же умывалась, когда очнулась… это вода.

Я физически чувствую, как вытягивается лицо и округляются глаза. Она, бросив на меня взгляд, тараторит:

― Я ещё хотела спросить, не знаешь ли ты, где мы, а потом смотрю, а ты лежишь, и я всё хотела тебе помочь, а ты никак не приходила в себя… и я растерялась, я не умею колдовать, а тебя же явно магией приложило, ну, помнишь, этот чародей. Кстати, я ему прямо перед всем этим, ― она запинается, обводя рукой красно-рыжий мир вокруг, ― стрелу всадила прямо между рёбер!

― Молодец, ― говорю я. ― Спасибо огромное.

Она горделиво выкатывает грудную клетку и тут же заходится в новом приступе надрывного кашля. «Это не закончится, ― бьётся в стенки черепа, ― это никогда не закончится, вы тут навсегда; и всё из-за тебя, между прочим!» Вздох выходит тоскливым и оттого противным, от осознания собственной слабости к горлу подступает тошнота. Закрываю глаза: «Вспоминай». Вместо мыслей болото, силюсь пробраться и вязну. Пальцы сами тянутся к нефритовому кольцу на шейном шнурке — проводник моей силы всё ещё со мной, а значит, всё небезнадёжно.

Вот я оказываюсь на той самой дороге, и неугомонная Майка со мной. Противников двое, но маг, стоящий под деревом, почему-то скрестил руки на груди и не делает ровным счётом ничего — по крайней мере, пока я на него смотрю. Но зачем-то ведь Майка в него стреляла?

Повторяю вопрос вслух. Сестра встречает непонимающим взглядом:

— Он готовился тебя атаковать, вспыхнул белым весь.

Что ж, я наконец-то поняла, какого рода этот мир. Такие игры с человеческим разумом: слишком живые воспоминания, вырастающие вокруг и заставляющие проживать себя ещё раз ― при мысли о деревенском старшине бросает в дрожь ­― вариант может быть только один. По крайней мере, исходя из того немногого, что я успела прочитать о магии. Начинаю сердиться на себя, что так мало времени уделяла теории ― вдруг упустила что-то важное, и теперь мы из-за этого обречены?

Нервный смешок вырывается из груди сам собой.

— Поздравляю, сестрёнка, мы застряли в измерении-лабиринте.

Та растерянно хлопает глазами. Почему-то это ужасно веселит.

― Чего?..

― Не те ты книги читала, доложу я тебе. Не знаешь разве этих историй ― пока не пройдёшь испытание, не выберешься? И всякая такая ерунда. То есть я думала, что это ерунда, а оно вон как оказалось.

― А… эти миры вообще реальны или нет? В смысле, отсюда можно выйти пешком? Или опять магия?

Я пожимаю плечами. Об этом истории благополучно умалчивали, мол, герой преодолел всё, что мог преодолеть, молодец, так споём же ему хвалебную песню. И всё. Он мог вообще там оставаться с таким же успехом, заканчивая свои дни внутри своей же, возможно, головы ― и мы тогда тоже тут застряли. Но не говорить же об этом сестре?

― От конкретного места зависит, наверное, ― как можно спокойнее отвечаю я.

Оглядываюсь вокруг, стараясь не упустить ни одной детали. Это просто: до горизонта, сколько хватает глаз, барханы цвета ржавчины. Ни единого зелёного пятнышка, только алое виднеется чуть к востоку. На западе вдали песчаные холмы. Ветер сгребает песчинки и разносит их вместе с пылью ― ударивший в лицо порыв щедро осыпает этой смесью волосы и одежду.

Мельком бросив взгляд на собственные уже запыленные рыжим ботинки и на песок под ногами, тяну сестру за собой. Она не сопротивляется, только её встревоженный взгляд сверлит плечо и щёку. Как только я разберусь до конца, я ей всё объясню — но не раньше. Раньше ― нельзя, окажемся в ловушке. Потому что Майки, скорее всего, вообще не должно было здесь быть, и она опять за мной подорвалась в самое пекло ― дьявольски в её стиле… А я должна разобраться сама, потому что таковы правила. Потому что с магией не шутят, я это по себе знаю.

Я никогда раньше не была в других мирах и не могу быть уверена, что поступаю правильно, но ведь самый простой путь узнать новое ― просто идти, пока не наткнёшься на что-нибудь интересное. Так что я решительно шагаю вперёд, но Майка шагов через двадцать начинает спотыкаться и в конце концов падает. Я, не думая, бросаюсь на выручку ― подхватываю, помогаю выпрямиться. У неё ощутимо дрожат коленки, и я перебрасываю её руку через своё плечо:

― Держись, сестрёнка, держись, родная… Мы выберемся, выберемся, я обещаю. Обещаю, слышишь?

― Слышу, ― слабым голосом отзывается она. ― Голова кружится… так душно…

― Пойдём, ― успокаивающе говорю я и с усилием делаю шаг. ― Пойдём, пойдём. Где-то здесь, наверное, есть вода, вдруг тебе полегчает… Как думаешь, её можно пить?

Уголок губ Майки дёргается в попытке улыбнуться:

― Она вкусная. Как брусника. Я пробовала, когда ты… ещё не очнулась.

Для меня это всё звучит крайне сомнительно, но невыносимо бледное лицо Майки настолько оживает, что я не решаюсь высказать сомнения вслух и просто иду к кромке воды. Сестра выбирается из моих объятий и садится ― почти падает ― на песок. Кольцо жжётся и тянет за шею вниз; я почти жалею, что отпустила Майку, и тепло и вес её тела больше не отвлекает внимание. Если каменный талисман так себя ведёт, то я где-то серьёзно просчиталась. А у меня абсолютно нет идей, где именно.

Несколько секунд наблюдаю за тем, как алые брызги остаются на песке цвета ржавчины, потом присаживаюсь на корточки и зачерпываю воду ладонями. Первый же глоток заставляет закашляться и сплюнуть: этот солоновато-железистый вкус ни за что не спутаешь ни с чем, уж тем более с ягодами.

Майка, оторвавшись от воды, сглатывает и спрашивает заплетающимся языком:

― Арике? Ты… ты в порядке?

― Это кровь, ― растерянно отвечаю я. ― Неразбавленная.

― Шутишь. Дай попробовать… Да брусника же!

Мы смотрим друг на друга в упор, твёрдо уверенные, что другая просто дурачится. Майка сосредоточенно складывает ладони лодочкой, зачерпывает и подносит к моему лицу:

― Сама попробуй.

Я не понимаю, зачем пить именно из её рук, но спорить себе дороже. И тогда я чувствую ― кислый вкус свежих ягод, быстро становящийся уже знакомым.

Иллюзии. Причём очень высокого уровня. Мне впервые за всё это время становится по-настоящему страшно.

― Ну? ― спрашивает сестра.

Я молча зачерпываю ещё немного воды и предлагаю ей. Она, придерживая косу, осторожно отпивает и тут же ошпаривает меня удивлённым взглядом.

― Как?..

― Магически, ты не поверишь, ― вытираю руки о штанину. ― Пойдём отсюда, а?

Я молча поднимаюсь с корточек и помогаю подняться сестре: даже если ей действительно стало лучше, осторожность не помешает. Помогаю ей за себя ухватиться; если бы могла, припустила бы бегом. Впрочем, я никогда в жизни не признаюсь, насколько меня пугает «вода», которая при моём прикосновении обращается в кровь. Насколько глубоко колышется при мысли об этом что-то тёмное и первобытное в душе. Насколько сильно хочется вцепиться ногтями в четыре памятных шрама на предплечье и разодрать их до одного сплошного алого пятна, которое не заживало бы неделями и болело бы сильнее, чем воспоминания о четверых, что мертвы по моей вине.

От красно-рыжей гаммы уже почти физически тошнит. Даже отвлечься не на что: кругом только один растреклятый песок, и запах пыли уже впитался в меня так глубоко, что не вытравить ничем. Что же тебе такое от меня нужно, проклятый ты лабиринт? Что я должна сказать или сделать, чтобы ты отпустил хотя бы Майку, если не меня? Хотя бы её; меня можешь забрать, оставить себе, обглодать до костей, благо, немного жевать придётся… Ну?

Будто в ответ на мои мысли Майка обмякает, тоненько пискнув. Я не успеваю среагировать ― меня словно прикладывают по голове тяжёлым.

Я перед дверью родительского дома; каждый вдох так рвёт лёгкие, как если бы я бежала сюда со скоростью света. Поднимаю руку утереть лоб и узнаю разорванный рукав болотно-зелёной рубашки ― я тогда надевала её в последний раз. Мне пятнадцать, и я только что видела тела своих родителей. А ещё мне надо как-то сообщить сестре, что ни один из них больше не войдёт в эту дверь. Слишком сложно даже дёрнуть за ручку ― пальцы словно налились свинцом, их тянет книзу. Я не знаю, как справляюсь.

Майка вспархивает с кресла мне навстречу, вся как натянутая струна, голос звенит:

― Арике, где ты была, я так волновалась… ― И тут же, криком раненой птицы: ― На тебе лица нет, что случилось?

Мягкий стук захлопнувшейся за спиной двери кажется раскатом грома.

― Мы теперь вдвоём, Майка. Ты и я, ― отвечаю я чужим голосом.

Тело не слушается, я словно в кабине управления каким-то незнакомым и очень громоздким аппаратом, который надо сдвинуть с места, а я не могу, как ни налегаю на рычаги. Поэтому я стою и смотрю, как медленно затухают все эмоции на Майкином лице. Как оно превращается в ту же известковую маску, что сейчас на мне вместо кожи. Она, словно во сне, поднимает руку и резко дёргает себя за кончик косы ― она так всегда делает, если хочет вывести себя из ступора. Или, наоборот, одёрнуть.

Я помню, что будет дальше, так хорошо, будто это было вчера. Сейчас она поднимет голову и тихо-тихо скажет: «Хорошо». И сядет на пятки у камина, а я снова его разожгу, и мы просидим весь вечер молча под треск огня и больше никогда не заговорим о родителях.

Я точно знаю, что должно быть дальше, но вместо этого Майкино лицо искажается гримасой ужаса и отвращения.

― Ни за что! ― кричит она мне в лицо. ― Я лучше умру, чем останусь с тобой! Ты всё делаешь хуже, ты всегда всё делала хуже, если бы не ты, никто бы не умер, и мне не надо было бы жить с тобой, потому что всё что угодно лучше, чем оставаться с тобой! Ты всё портишь, ты не сестра мне, ты мне никто, я тебя ненавижу, ты…

Она кричит и кричит, а меня словно приплавили к полу, как свечку с растопленным основанием. Я ни с места двинуться не могу, ни слова сказать. И каждое её слово бьёт наотмашь, навылет. «Нет, ― только и осталось в опустевшей голове. ― Пожалуйста, сестрёнка, нет». Но она продолжает кричать, и меня бьёт крупной дрожью. Я разучилась плакать в ту ночь; все слёзы оседают чёрным камнем в груди. Лучше бы я плакала ― нет, лучше бы я умерла. Лучше бы я исчезла, чем слышать то, чего я, оказывается, так боялась все эти годы.

― …самоуверенная непробиваемая тупица… …слова доброго не скажешь, всегда бросаешь…

«Нет!»

«Сестрёнка, родная, пожалуйста, у меня ведь нет никого дороже тебя, ― думаю я. ― Я всё ради тебя делала. Почему ты сейчас так?.. За что ты так со мной?»

― За что? ― повторяю вслух одними губами.

Майка моментально осекается и намертво прибивает меня ледяным взглядом посеревших глаз.

― Потому что ты бездушная тварь, ― выплёвывает она.

«Вот теперь, пожалуй, можно и помереть», ― мимолётно проносится в голове. Камень в груди перевешивает, колени подкашиваются, и я больно ударяюсь об пол спиной и затылком. Надо мной склоняются уже два Майкиных лица ― одиннадцати и девятнадцати лет, ― а потом перед глазами всё плывёт, и я закрываю веки.

Темнота отзывается на моё отчаянное желание не просыпаться ― и не уходит. Я плыву в непроницаемой мгле, у меня нет тела, но почему тогда так жжёт кольцо, почему оно такое тяжёлое? Не надо, отпусти, прекрати меня мучить. Я не хочу ничего. Никогда. Вообще. Мне ничего уже не нужно и не может быть нужно. Давно не было.

Кольцо оставляет на груди ожог. Падаю я мягко, но вставать оказывается неожиданно тяжело. Скоординироваться в пространстве удаётся не сразу ― тело абсолютно непривычное, неудобное какое-то даже. Интересно, это я уменьшилась или здесь просто кусты такие огромные?.. В них, впрочем, что-то неуловимо знакомое; но вертеть головой приходится довольно долго, прежде чем тонкие ветки, поросшая травой тропинка и пара деревьев на краю поля зрения наконец складываются в единое целое. Полянка, на которой я очень любила играть малышкой ― тогда ещё повсюду мерещились волшебные звери, а не вооружённые бандиты, замечательное было время.

Раскрыв веки, понимаю, что уже была здесь: заросшая тропинка, кусты вокруг, деревья вдалеке. Мне те же пять с половиной, и я считаю секунды до…

― Адриана! ― зовёт знакомый голос из-за деревьев, и я замираю, вслушиваясь.

Меня очень давно так не называли. Никто никогда не звал полным именем, кроме неё. «Мама, ― думаю я. ― Это ты». Она выходит из-за поворота, молодая и беззаботная, и широко улыбается мне. Крохотная Майка гулит и тянется с её рук навстречу, глядит светло-голубыми глазами ― мама осторожно ставит малышку на землю, и та даже делает несколько шагов ко мне. Я подбегаю и подхватываю её, хотя она уже неплохо ходит, я точно знаю, но мне всё равно очень хочется. Сестрёнка заливается смехом, а мама говорит:

― Адриана, ну что ты. Майя уже совсем большая, если её постоянно держать под мышками, как же она тогда научится ходить сама? Ты же не будешь вечно водить её за ручку.

«Почему нет? ― хочется сказать мне. — Её же нельзя бросать одну…»

«И кто, чёрт возьми, если не я, если вы с отцом бросили нас?» ― хочется крикнуть с высоты своих двадцати трёх, из-под тяжести памяти обо всём, что случится десять лет спустя. Слёзы обжигают веки изнутри.

― Мама, я… ― начинаю детским голоском и замолкаю, не в силах слышать себя со стороны.

Во мне словно что-то открывается и сносит изнутри. Отпускаю Майку и падаю, бью кулаками влажную почву. Комья земли, разбрызгиваясь в стороны, летят мне в лицо и пачкают одежду, но мне уже всё равно. Я избиваю чёртову осоку, как злейшего врага, будто это она отобрала у нас с сестрой детство, будто она убила родителей. Прорвавшиеся слёзы застилают глаза, я не вижу ничего, кроме собственных рук, уже почти чёрных ― и тогда я начинаю кричать.

― За что? За что ты с нами так, пожалуйста, я не хотела оставаться одна, я была старшей, мне нужно было решать… нужно было что-то делать, я не хотела… А отец ушёл за тобой, зачем, зачем, зачем он оставил меня одну, он не мог, он не мог, но ему было всё равно! ­― Голос из пронзительного детского становится подростковым, вытягиваются пальцы, начинают выступать костяшки. ― Ему было наплевать, и он ушёл за тобой, оставил нас одних... меня… мне было тяжело, а ему было абсолютно всё равно!..

Слова заканчиваются, я захлёбываюсь собственным криком и зажмуриваюсь, пытаясь хотя бы так остановить потоки первых за восемь лет слёз, но они текут и текут, и это невыносимо, невыносимо, и где-то надрывно плачет уже подросшая Майка, думая, что я не услышу, и от одного этого хочется сгинуть.

― Пожалуйста, ― бессвязно шепчу я сиплым голосом, ― отпусти. Отпусти…

Земля милосердно накрывает меня.

Вечность спустя ― или сразу же ― я открываю глаза; вокруг всё тот же пыльный песок цвета ржавчины и вечное зарево на небе, а мои щёки залиты слезами. Голова ужасно кружится, даже если лежать, и вдохнуть совершенно нечего. «Майка», ― тупо думаю я, не имея в виду никакой определённой цели. Просто в голову не помещается ничего, кроме её имени.

― Арике, А-арике, ― еле слышно, но настойчиво зовёт она, слегка раскачиваясь корпусом.

― Сестрёнка, ― пробую выговорить я.

В глотку словно набили песка и слизи, каждый звук пробивается еле-еле и даётся с огромным трудом. Кожа на грудной клетке болит даже от прикосновений ткани рубашки. Мир вокруг расплывается и тоже покачивается в такт неведомому чёткому ритму. Чуть прислушавшись, я понимаю: это стук моего сердца. К горлу подступает тошнота, и я закрываю глаза. Легче не становится ― я просто проваливаюсь в забытьё.

Я на поле битвы, уворачиваюсь из последних сил от умелых и частых ударов топора. Пару раз мне уже удалось достать громилу ­― вон кровь стекает; но пот заливает глаза и мышцы устало гудят при каждом наклоне, и будь я хоть трижды тренированной и жилистой ― бесславной смерти не избежать, если я не начну делать хоть что-нибудь. О магии и речи уже нет, слишком мало осталось сил. Очередной глоток воздуха взрезает горящие лёгкие, я подныриваю под занесённую лапу противника, выбрасываю руку с мечом ― сейчас или никогда ― я не уверена, что получилось, но он с рёвом опрокидывается оземь, взмахнув ручищами в попытке уцепиться за воздух. Когда я бросаюсь его добивать, над головой свистит стрела. Майка всё-таки здесь. Отчаяние захлёстывает с головой, я выпрямляюсь, оставляя клинок в теле не успевшего среагировать противника. Только сейчас приходит осознание: второй всё это время стоял и ничего не делал, чтобы помочь своему ― телохранителю? Наёмному бойцу? Союзнику?..

Всё вокруг словно вздрагивает и замирает ― светловолосый человек в тени деревьев, тонкий силуэт выпрямляющейся за кустами Майки, даже кровь перестаёт течь из перерезанного горла трупа. Я тоже застываю, не могу пошевелить даже пальцем. Сморгнуть тоже не выходит, но глаза не пересыхают ― время остановилось для меня совсем. Человек отделяется сам от себя ­― бледный парнишка едва ли старше меня с нереально правильными чертами лица ― и шагает мимо меня к кустам. Вытягивает Майку из её силуэта. Та, едва выступив из кустов, отнимает руку и настороженно смотрит.

― Я вижу, у тебя есть вопросы, ― медленно, словно выгранивая каждый слог, заговаривает он. ― Валяй.

― Ты мог сделать что угодно, ― неверяще, запинаясь, начинает она, не сводя с него пристального взгляда. ― Помочь убивать её. Или уничтожить меня, ты же не мог не знать, что я здесь. Но вместо этого ― лабиринт. Почему?..

Маг ― это точно он, теперь я вспоминаю Майкино хвастливое «всадила стрелу прямо между рёбер», и это просто не может быть никто другой ― склоняет голову набок, задумчиво оглядывая Майку. Могла бы ― врезала бы за этот взгляд. Кулаком наотмашь, безо всяких магических хитростей. Слишком он пристальный. Слишком цепкий.

― Я не хотел никого убивать. Мне заплатили за смерть одной особы, дали в подчинение этого чурбана. Вас не было в плане. Особенно тебя. Ты ведь не приходишь на крики помощи, как она ― что заставляет тебя каждый раз шагать туда, где для тебя слишком опасно?

Майка на секунду теряется. Потом ― ай да сестрёнка! ― щурится и цедит:

― Тебе не понять, если ты работаешь на убийц.

Маг стоит очень прямо, совершенно не меняясь в лице. У него даже кончики пальцев не вздрагивают, и именно этим он себя выдаёт. Меня накрывает то ли догадкой, то ли прозрением. Я рвусь наружу, за пределы застывшей над трупом фигуры ― и у меня получается, я шагаю вперёд, обращая на себя внимание.

― Если бы тут не было моей сестры, ты бы меня убил, ― говорю я и неожиданно понимаю, что улыбаюсь ― веселой и залихватской улыбкой матроса перед первым дальним плаванием. ― Причём сразу. Но она ― просто девчонка с луком, которая настолько хочет помочь, что рискует ради этого головой ― оказалась здесь и всё испортила. Хотя ты бы мог её не жалеть, тебе никто не мешал устроить здесь метеоритный дождь.

Его тонкие губы ломаются усмешкой ­― так хрупает тонкий лёд под ногами.

― Мне за вас не платили, ― он надменно задирает подбородок. ― Я не собираюсь марать руки даром.

― Очень смешно, ― хмыкаю я.

Зажигаю огонёк щелчком пальцев и начинаю перебирать его в ладонях, играть им ― чтобы не выдать, насколько я на самом деле нервничаю. А ещё одно как бы неловкое движение, и кусты вокруг займутся пламенем. Очень удобно. Если б ещё ожог не отвлекал…

― Ты, ― добавляю, ― ломаешь комедию и тянешь время, хотя прекрасно понимаешь, что ты сейчас на волосок от смерти. И что через неопределённое количество минут ты заберёшь с собой и меня, и вот её. Хотя всё началось с твоего решения её не трогать.

Надменный взгляд мгновенно потухает. Маг еле заметно опускает голову, глядя мне прямо в глаза, и почти шепчет, так, что слышу только я:

­― Ты её любишь больше всего на свете, это очень заметно. Ты даже среагировала именно на неё, а не на свою мать, как я ожидал. Не смотри так ― да, пока ты дралась, я изучал тебя. Но я не смог бы устроить метеоритный душ, потому что мне не подчиняется ни одна стихия. Только человеческий разум и иллюзии.

Вскидываюсь:

― Майку ты тоже изучал?

Если он ответит «да», клянусь, я…

― Нет, ― просто говорит он. ― Она так предана тебе и вашему делу. Было бы кощунством лезть в это прекрасное сознание, я мог бы испортить там что-нибудь.

И я застываю вновь ― на этот раз от осознания, что он абсолютно честен. Даже не веря ни на секунду, я чувствую, что он не врёт. И что это даётся ему тяжело.

Краем глаза замечаю, как Майка рефлекторно шагает вперёд, ближе к нам; маг тут же разрывает со мной зрительный контакт, но договаривает:

― У тебя не так уж много времени.

Он всем своим существом показывает, что здесь нам больше делать нечего, но я чувствую, что это не так.

― Спасибо, ― искренне говорю я. ― Знаешь… если мы очнёмся, я не буду с тобой воевать.

Кожа под кольцом тут же перестаёт болеть и гореть. Майка едва успевает поднять на меня удивлённый взгляд, как в глаза бьёт вспышка света.

Вокруг следы лесного пожара ― застывшие обугленные деревья, кусты, пни. Зола вперемешку с недогоревшими травинками, присыпанными пеплом. Майки на этот раз нигде не видать ― и правильно. На меня смотрят все четверо, что снятся каждую проклятую ночь. Но теперь в их взглядах нет осуждения, а в их позах ― угрозы.

― Привет, ― говорит маленькая девочка.

Она сжимает в одной ладошке игрушечную птицу, а в другой ― штанину отца. Они так и умерли ― вместе; это был первый мой поединок с магом и первое поражение. У неё наискось пробита грудная клетка и срезана часть щеки, а у него нет одной ноги ниже колена. Они первое время виделись мне даже наяву. Майка в то время ещё не ходила за мной, и это было единственное, чему можно было порадоваться. Потому что на собственной руке траурные засечки стали уже частью меня, а вот видеть подобное на Майке было бы невыносимо.

― Привет, ― еле разлепляю пересохшие губы.

Девочка кокетливо склоняет голову набок и улыбается.

― Я на тебя не сержусь. Пап, ты не сердишься?

― Нет, ― качает головой отец и ерошит волосы дочки.

Тогда она впервые отцепляется от него и шагает ко мне. Я замираю на месте, боясь даже вздохнуть, а она протягивает мне свою игрушку, как самую большую драгоценность:

― Держи.

Я осторожно принимаю потрёпанную птицу из испачканных ладошек. Та в моих руках обращается живой; из её горла вырывается клёкот, и она улетает, царапнув коготками по моей ладони при взлёте.

― Видишь, какая ты хорошая, ― говорит девочка.

Они с отцом отступают и исчезают в тени. Смотреть в глаза оставшимся двоим ― за гранью моих возможностей. Если бы они кричали и угрожали, как во снах, было бы даже легче. Если бы они плакали и хватали меня за руки, было бы привычнее и оправданнее. Но это…

Городская девчонка в полусожжённом костюме для верховой езды (полтела ― сплошной алый ожог, кое-где слезла кожа) шагает вперёд и настойчиво ловит мой взгляд.

― Я помню всё, ― говорит она. ― Ты загораживала меня собой, пока тебя не отшвырнули. Ты сделала всё, что могла. Разве ты не помнишь?

― Этого было недостаточно, ­― упрямо роняю я.

Её лицо расцветает улыбкой, очень похожей на Майкину. Сердце ёкает и заполняет, кажется, всю грудную клетку. Похоже, я сейчас упаду, потому что ноги словно наполнились осколками, и стоять слишком больно. А держаться не за что, и я хватаю ртом воздух, автоматически дёргая ворот рубашки вниз. Пальцы нащупывают шнурок с кольцом ― вдохнуть наконец удаётся.

― А если бы ты умерла, ты бы не спасла ещё очень многих, которые сейчас живы благодаря тебе. Разве не так? Я благодарна тебе за всё, что ты сделала для меня. Прощай.

Она кланяется, прежде чем уйти. Слёзы вновь наворачиваются на глаза. Они слишком добры ко мне. Я с тем же успехом могла бы убить их своими руками, а они…

― Ты не можешь всегда делать всё правильно, ― выговаривает старушка. ― Ты очень сильная, но ты человек, и этого не нужно стыдиться. Люди всегда ошибаются. Знаешь, я была травницей. И однажды на моих руках умерло сразу трое детей… С тех пор я спасла ещё десятки и сотни, но что было бы, если бы я тогда ушла, как хотела, в лес и позволила медведю себя загрызть?

В воздухе повисает её сухой смешок.

― Ты жива, значит, ты нужна зачем-то. Или кому-то, ― добавляет она.

«Пожалуйста, не надо», ― вертится на кончике языка, но я не могу выдавить ни слова. И не хочется признаваться даже самой себе, какая тяжесть только что свалилась с души.

Очередной смены обстановки я не замечаю ― открываю глаза снова под кроваво-красным небом. Майка сидит рядом на коленях и тихонько гладит меня по голове.

― Ты проснулась, ― улыбается она. ― С тобой тут… хотят поговорить.

Я приподнимаюсь на локтях, и все вопросы застревают в горле. Лихорадочно верчу головой ― сестра исчезла, вместо неё стоят отец и мать с грудной ещё Майкой на руках. Я ― лет четырёх ― стою рядом с отцом и смотрю себе прямо в глаза, и этот взгляд оказывается невозможно выдержать. Слишком прямой. Слишком тяжёлый.

― Адриана, ― улыбается мама. ― Как ты выросла… Какая ты красивая.

Я пытаюсь поправить упавшие на глаза волосы и промахиваюсь: руки дрожат так, что даже плечи ходят ходуном.

― Я убийца, мама, ― пытаюсь усмехнуться, но выходит только жалкий всхлип. ― Ты не можешь меня любить. Вы… Почему вы меня не ненавидите, вы же должны?..

― Нет, ― отрезает маленькая Арике и смотрит исподлобья ― так я в детстве смотрела, если собиралась кидаться с кулаками. ― Прекрати. Хватит.

Я чуть не присаживаюсь на корточки, чтобы быть на одном уровне с собственными глазами. Потом вспоминаю, как меня это раздражало, и остаюсь стоять.

― Почему?

― Потому что ты не бросишь Майку. И всех других людей. Потому что ты взрослая. Умная и сильная. Ты почти такая, какой я хочу стать.

― Почти? ― шепчу я. ― Чего мне не хватает?

― Любви, ― спокойно отвечает маленькая, скрещивая руки на груди. ― Ты зачем-то думаешь, что тебе никто не нужен. Это неправда.

― Неправда… ― эхом отзываюсь я.

― Мы любим тебя, ― заговаривает отец. ― Прости, что не можем обнять, это слишком для тебя опасно. Но знай, что мы тебя очень любим.

― Все, ― добавляет мама и склоняет голову ему на плечо.

Я киваю; пальцы сводит от невыносимого желания коснуться, я протягиваю руку…

― Нельзя, маленькая, ― качает головой отец. ― Прости.

Я хочу сказать им: «Я вас тоже очень люблю». Я закрываю глаза, чтобы не шагнуть вперёд и не остаться с ними навсегда.

 

Приходить в себя намного сложнее, чем все предыдущие разы. Голова раскалывается, и ужасно хочется пить. Хватаюсь за почву кончиками пальцев ― подо мной не песок, как я уже привыкла, а твёрдая земля. Рядом звучат голоса ― Майки и, видимо, мага. Я с трудом открываю глаза и ― ох, как ноет всё тело! ― пытаюсь приподняться на локтях.

Майка грызёт кончик косы и слушает его монолог про то, что он с самого начала не хотел никого убивать. Что он не врёт.

― Ну, да, ― кивает она задумчиво, ― иначе ты бы спокойно прикончил нас обеих, пока мы тут валялись. А… ты что, пойдёшь к ним обратно теперь?

― Нет, ― он качает головой. ― Не думаю.

Я подтягиваю колени к груди и пытаюсь подняться на ноги; заканчивается всё тем, что я со стуком падаю обратно, и они оба оборачиваются на меня. Маг тут же оказывается рядом и протягивает руку. Я по привычке смеряю его настороженным взглядом, но в груди вместо уже привычного ледяного узла оказывается благодарность, и я позволяю ему поставить себя на ноги. Вокруг того места, где я лежала, трава почернела и местами обратилась в пепел.

Маг снова смотрит мне в глаза ― на этот раз спокойно и почти открыто:

― Спасибо.

Я мотаю головой, прочищаю горло:

― Нет… тебе спасибо. Я только не пойму, зачем тебе это было нужно…

Он мимолётно закусывает губу, словно пытаясь отмолчаться. Но потом решается.

― Я хотел, чтобы тебе было больно. И я знал, как этого добиться. Если бы не она…

Он обрывает себя и опускает взгляд. Но я понимаю, что он имел в виду:

― Если бы не она, всё было бы очень плохо.

― Я его чуть не убила, ― потрясённо шепчет Майка на грани слышимости. ― Я думала… Я не знала…

Дёргает себя за растрёпанную косу ― так, что подбородок подлетает вверх. Закрывает лицо ладонями. Я коротко обнимаю её за плечи; они мелко дрожат.

― Ты же его и спасла, ― отвечаю я полушёпотом. ― Если бы не ты, я бы не нашла выход. И… он бы умер, а мы бы застряли там навечно. Не самое милое местечко для житья ведь.

Она быстро вытирает глаза ребром ладони, и её разбирает нервный смех.

Маг, уже некоторое время озиравшийся вокруг, сообщает:

― Мне пора, иначе меня найдут. Майя… помни, что ты ― куда больше, чем ты думаешь. ― Переводит на меня взгляд: ― И ты тоже. Тогда хотя бы что-то из… всего… будет не зря.

― Обещаю, ― спешно говорит Майка. ― У… удачи.

Я киваю и провожаю его взглядом, пока он не исчезает окончательно среди деревьев. Собираюсь было спросить у Майки, что такого он ей наговорил, но меня прерывает треск кустов. Я вскидываюсь, рука автоматически шарит по пустому бедру, всё натягивается в струну ― но Майка подходит сзади и обнимает. Окаменевшие от напряжения плечи постепенно расслабляются, и начавшее было нагреваться кольцо снова становится прохладным и легче пёрышка.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 6. Оценка: 4,33 из 5)
Загрузка...