Мысь -Пихты ей, понимаешь, захотелось. У-у-у, язва. – ворчал Мокей. Первуша сочувственно крякал и вздыхал, помогая другу обрубать пушистые зеленые лапы. Дружили Первуша с Мокеем сызмальства: вместе рыбачили, вместе чуть не потонули, когда двухпудового сома из речки тащить пытались; вместе в ночное ходили, вместе старостову корову потеряли, а после - полночи по лесу искали, хвала богам – нашли; вместе нечистого на стене требницы малевали, оба потом неделю присесть не могли; вместе и на вечерки бегали, само собой… У тихого Первуши с девками не ладилось, а вот на статного кудрявого Мокея каждая заглядывалась. И никто не удивился, когда посватался Мокей за красавицу Лелю, а она взяла да и согласилась. А и чего бы ей не согласится? Известное дело – кузнец. Работа добрая, уважаемая, хлебная и богам угодная. Ну и красавец, каких поискать. А рядом со своим невысоким и молчаливым другом Мокей казался будто бы и ростом выше, и в плечах шире, и разговором бойчее. Свадьбу отгуляли богатую, шумную, друзьям на загляденье, недругам на зависть. А после свадьбы понял Мокей, что один изъян у жены его все же имелся. Нет, красавицей-то Леля как была, так и осталась. И хозяйство вела – залюбуешься: хоть в праздник, хоть не в праздник в избе чисто-прибрано, печка топится, пирогами пахнет. И кудель пряла справно, и шила, и вышивала. Не соврала, словом, сваха - не нашлось бы в округе хозяюшки лучше Лели. А вот про характер невестин хитрая сваха умолчала. Любила Леля, чтоб в доме у нее все, как у людей было. Купил, скажем, сосед себе сапоги щегольские красные, ходит по селу – хвастает. -А чего ты, Мокеюшка, сапоги, что тебе тятенька мой надысь привез, не носишь совсем? – воркует Леля. -Да как не ношу, Леленька, вот на ярмарку надевал, – недоумевает Мокей. -То ж на ярмарку, то ж в соседнее село, - не унимается Леля, - а в нашем чего не носишь? -Так засмеют, Леля, - бормочет Мокей, - в красных сапогах да в простой день. Я уж лучше так похожу. -Вон, Жмыхаря же не засмеяли, и тебя не засмеют, чтоб завтра же сапоги надел и носил, покуда не развалятся! – серчает жена и идет прятать черные сапоги, красные доставать. И так во всем. Завела соседка привычку пироги на каждую седьмицу печь – и Леля опару ставит. Слух прошел, что в городе нынче окна кружевами занавешивают – и Леля кружев наплела, на окно приладила. Сказала Лелина матушка, что нет банного веника, полезней пихтового - Леля с ней для виду поспорила, что ее березовый всяко лучше, а как вернулась домой, велела Мокею собираться в лес за пихтой. -А кто мне по осени еще всю плешь переел, что лучший веник - березовый? – заругался Мокей, - Не ты? Для кого я березовые веники вязал? Куда их теперь? Не пойду я за пихтой! - Нет, пойдешь! – не унимается жена. – Пойдешь! И чтоб без пихты не возвращался! - Так ведь темнает уже, - пошел на попятный Мокей, - не успею я сегодня. Может, хоть завтра с утра? - Нет, сегодня иди, - вопит Леля, - а мне все равно, хоть ночуй в лесу, но пихту мне принеси! Плюнул Мокей, в сердцах сказал жене, что на языке вертелось, схватил бутыль настойки и к другу пошел, только дверь хлопнула, да снег с крыши съехал. Первуша Мокея выслушал, вздохнул, собрал немудрящую закуску, взял пару топоров и пошел с другом в лес. За компанию. *** -Все, Первуша, шабаш, - пропыхтел Мокей и уселся на лапник. – Ей этих веников до скончания времен хватит. Пусть хоть до смерти запарится. Давай-ка лучше выпьем мы с тобой. Друзья по очереди отпили из бутыли. -Хороша, чертовка, - занюхал рукавом Первуша. -А то, - ласково погладил бутылочный бок Мокей, - крыжовенная. Я ж ее, родимую, с самой ранней осени, сразу после свадьбы поставил. Как раз дозрела. Давай еще по одной. Над костром жарился заяц (Первуша заодно, раз уж в лес пошли, проверил силки, накануне поставленные – одного длинноухого отыскал), ополовиненная бутыль переходила из рук в руки, потрескивали поленья, холодало. -Ой мороз, моро-оз, не морозь меня!- затянул Мокей. – Не моро-озь меня-я, моего коня-а! -Моего коня-я, - привычно подхватил Первуша, - бе-елогривого! -У меня жена, - перебил Мокей, со всей силы стукнув себя кулаком в грудь, чтобы не оставить сомнений – песня о нем сложена, - ой ревни-ивая-а! -Я-а-а! – с сочувствием отозвался на песню чей-то голос из леса. Первуша от неожиданности вскочил, чуть настойку не расплескал. -Мокей, слышь! -У меня жена-а, раскрасавица, - упоенно продолжал Мокей, - ждет она домо-ой банны ве-еники-и! -И-и-и! – подвывал все тот же голос. -Мокей! Да плюнь ты на веники,– взмолился разом протрезвевший Первуша, – слышь, нет ли? Стонет кто-то. -Выпь что ль? -Да не выпь, чего бы ей зимой-то, она только весной да летом кричит… - растерялся Первуша. – Человечий голос. Может, заблудился кто... Давай глянем! Мокей заворчал, однако встал на ноги и неверным шагом направился к Первуше. Пару минут друзья усердно таращились в ночную темень. -Не видать, - подвел итог Мокей, отхлебнув еще крыжовенной. -Эдак мы никого и не увидим, тут костер горит, а там темно, - резонно возразил Первуша, - пошли лучше на звук, авось и найдем чего. -Ы-ы-ы, - подбодрила их лесная чащоба. Мужики взяли топоры (на всякий случай) и побрели в глубь леса. Дорогу прокладывал привычный Первуша, за ним, путаясь в двух ногах и загребая воздух то топором, то бутылью, брел Мокей. Далеко идти не пришлось - не прошагали друзья и двух дюжин саженей как увидели поляну. Обычная лесная поляна, круглая, что чайное блюдце. На краю поляны, на поваленном дереве сидела и рыдала девка. -Эй, - робко окликнул рёвушку Первуша, - эй, красна девица… Ты чего плачешь? Обидел тебя кто? -Ы-ы-ы, - девица отрицательно помотала головой, однако же реветь не прекратила. -Заблудилась? – продолжал допытываться Первуша. -Ы-ы-ы… -Тебя как звать-то? -Мы-ы-ы… -Немая что ли? – заскребли в затылках мужики. -Мы-ысь… Мыськой меня зову-ут. -Вот и ладушки, - обрадовался Первуша, - Мыська, значит. Красивое имя. А чего ты ночью в лесу одна делаешь? -Меня тятенька послал зайцев считать, - всхлипнула Мысь. -Зайцев? – удивленно выпучил глаза на девку не до конца протрезвевший Мокей. -Ага, зайцев. -А зачем? -В наказание, - Мыська отерла ладонью заплаканные глаза. -Крутенек он у тебя, - сочувственно вздохнул Первуша, - прям как Леленька наша. Слушай, а пойдем к нам. Отдохнешь, погреешься. У нас костер горит, еда есть… -Настойка крыжовенная, - не в склад брякнул Мокей. -А наутро, как рассветет, ты к батюшке и пойдешь, - с нажимом продолжил Первуша, зыркнув на приятеля, - Батюшка-то, небось, весь извелся, где там его доченька. Как увидит тебя – и не вспомнит ни про каких зайцев. Ну а вспомнит – соврешь, что-нибудь. Скажешь, мол, две тысячи длинноухих насчитала. -Зачем врать, - удивилась Мыська, - я их и так пересчитала. Только не две тысячи их вовсе, а три тысячи восемьсот девяносто три штуки в этом лесу. Только к батюшке я вернуться не могу – я пока зайцев считала, варежки свои потеряла. Мужики удивленно переглянулись. Зайцы какие-то, варежки… Может, девка заблудилась, да умом оттого тронулась? Или от рождения головой скорбная, вот в лес и забрела? -Ну, вернешься без рукавиц. – попытался утешить ее Первуша. - А если ручки застудить боишься, так я тебе свои рукавицы отдать могу, мне не жалко. Мыська с любопытством глянула на Первушины рукавицы и разочарованно покачала головой. -Спасибо, мил человек, только мне мои нужны. Без них домой никак нельзя. -Ладно, - встрял в разговор замерзший Мокей, - можем и твои поискать. Только утром, сейчас в такой темноте все одно ничего не отыщем. На счастье Мокея Мыська оказалась посговорчивей Лели. -Куда идти? – спросила она, вставая с бревна и отряхивая от снега юбку. -Туды, - ответил Мокей, указав топором в чащу. Первуша про себя застонал. Совсем Мокея развезло с крыжовенной. Сейчас девка увидит топор, перепугается, невесть чего напридумывает, да как стреканет в лес. Ищи ее потом всю ночь по сугробам, хорошо еще если целиком найдешь – волков голодных в округе и правда много. Однако же, то ли Мыська топора не заметила, то ли трусливой не была. Молча зашагала за мужиками по сугробам и вскоре оказались все трое на знакомой уже поляне, с костром. -Садись к огню поближе, - захлопотал вокруг подугасшего костра Первуша, - озябла небось. Давно ты в лесу-то? -С утра, дяденьки. -Ох ты ж, ёжики, - оторопел Первуша, - с утра? Одна? В этакий-то мороз? Ну-ка, хлебни вот этого, для сугреву, да мясцом закуси. Мыська благодарно кивнула, отпила из бутылки, приняла из мокеевых рук кусок дымящегося мяса и подозрительно на него покосилась. -А чего это у вас за дичь? -Зайчатина, - ответил Первуша и осекся. Хоть и не поверил он особо в заячье счетоводство, а перед девкой все равно стало как-то неудобно. – Ты уж извини, мы ж не знали, что ты их того…считаешь. -Да ничего, - пожала плечами Мысь. – Давно вы его словили? -Из силков сегодня вечером вытащили, - виновато сознался Первуша. -Значит, три тысячи восемьсот девяносто две штуки – равнодушно подытожила девка. -Мысь, а за что тебя батюшка наказал, - поспешно сменил тему Первуша. -Посох мы с сестрицами у него утащили, – призналась Мысь, дуя на дымящуюся зайчатину. - Думали шутку сыграть. Он проснется – а посоха нет. Только схоронить не успели. Пока спорили, где лучше прятать - батюшка проснулся, пошел нас искать. А мы стоим посередь сеней, посох друг у друга вырываем… -И чего? -И ничего. Я сильнее сестриц оказалась. Посох вырвала – а тута батюшка и зашел. Осерчал, заругался. Говорит, иди, ослушница, в Митров лес и покуда всех зайцев в нем не пересчитаешь, - не возвращайся. Мужики опять переглянулись. Во злой старик! Из-за посоха, из-за такой пустяковины родную дочь в мороз в лес гнать! И добро бы посох ему очень нужен был. Мысь сказала, он и без него ходит, значит, для виду только. Оно конечно, посох, если на манер боярского, али купеческого – он дорогой. Кто побогаче да познатней – самоцветные камни в посох вправляют, сталью дорогой палку подковывают, чтоб сносу ей не было… -И никто за тебя не вступился? А сестрицы? -Сестрицам-то чего за меня вступаться? Я попалась – мне и отвечать. -Экие они у тебя, - возмутился Мокей, - вон мы с Первушей с детства вместе шкодили, так вместе и отвечали. -С Первушей? – не поняла Мыська. Первуша сделал Мокею страшные глаза: «Ну что тебе стоило, дубина ты стаеросовая промолчать? Я бы сам лучше назвался»… Имя он свое терпеть не мог: был он третьим ребенком в семье, но сыном – первым. Обрадованные родители нарекли новорожденного громким и солидным именем – Первак. А по-домашнему – Первуша. Только мало дитя наречь, надобно, чтобы имя его требник заверил: в судьбяную книгу вписал, да семью божьими печатями скрепил. На третий от рождения ребенка день собрался отец в требницу, ушел в полдень, а вернулся уже заполночь, подозрительно радостный. Поцеловал матушку в щеку, стараясь дышать в сторону, и сказал, что дело справлено. Ничего бы матушка не заподозрила, кабы не пришла к ней в скором времени в гости соседка, «на дочку новорожденную поглядеть». Мать к соседке, что да как, с чего решили, что дочка, а соседка возьми да брякни – так в судьбяной книге сказано. Мол, внука соседкиного – Мокейку - вчерась требник в книгу записывал, она и углядела… И написано «Первуша», имя-то женское. Маменька сперва в смех, потом в слезы, а как вернулся с охоты батюшка – ух и не поздоровилось же ему! На следующий день пошел отец к требнику, мрачный, что нечистый в божьи именины. А требник отцу в ответ «книга судьбяная – есмь книга божия, что в нее вписано – исправить нельзя». -Так мы ж с тобой вместе пили, - закричал отец, - оттого и ошиблись! Оба виноваты! -Никакой вины нет на мне! - уперся требник. - Раз написалось так, значит, на то воля божья! Хмельной – он что провидец. Считай, сами боги имя твоему сыну выбрали. -Бабское имя! – взревел отец. -А будешь роптать – штраф заплатишь! - припугнул требник. - На побелку стен никак наскрести не могу… Плюнул отец, да так и ушел, несолоно хлебамши. Кто б сказал ему тогда, что требницу ему все равно белить придется. Только не сейчас, а через восемь лет, и не одному, а на пару с соседом. Но Мокей Первушину гримасу то ли не разглядел, то ли недопонял, так и продолжил языком молоть: -Вот мы какие, и познакомиться за суетой забыли. Меня Мокеем звать, а вот это – друг мой лучший – Первуша. Оба мы из села Лаптёнки, я кузнец тамошний, а Первуша – охотой промышляет. -Первуша, - улыбнулась Мысь, - имя-то какое… Ласковое… Мокей не выдержал – загоготал. Первуша зыркнул на приятеля выразительно и украдкой кулак показал. Нарочно, мол, перед девкой дураком выставляешь? -Значит, охотник? – склонила голову на бок Мыська. – Каким зверем промышляешь? -Всяким, - насупился Первуша. – На кабана, на медведя хаживал, волков, когда много их разведется, опять же. На мелкого зверя силки ставлю. На птицу тоже… -Первуша – охотник знатный, – перебил друга Мокей. И то сказать – у них вся семья охотничья. И отец, и дед, и прадед охотниками были. Говорят, дед его, одним выстрелом трех белок сразу убить мог, да так, чтобы шкурок не попортить. -Сразу трех? – прищурилась Мысь. – Ловок! А ты тоже так умеешь? -Не-е, - не дал Первуше рта открыть Мокей, - на белочек Первуша не ходит. Жалостливый он у нас. -Слушай, Мокей Силыч, – не выдержал Первуша, - а не сходил бы ты… за берестой для растопки, а? -Зачем, вроде хватает, - непонятливо протянул Мокей. -А затем, что я тебе в глаз дам, а фонарь растопить и нечем будет, - намекнул Первуша. Мокей обиженно фыркнул, однако в драку не полез. Ворчливо утопал в кусты, звучно хрупая сучьями и буреломом на манер медведя. Белок Первуша и правда жалел, с детства. Дедовых подвигов сам он не видел, к тому времени, как Первуша подрос, деда уже стар был. В лес отец ходил, а дед все больше лапти плел, на печи лежал, да внучатам сказки сказывал. Но связки беличьих шкурок дома водились. Выменивал на них отец у заезжих купцов всякие разности: зеркальце в резной оправе для матери, сапожки красные для сына, платки узорчатые дочерям. Иногда детям давали шкурками поиграть. Тогда Первуша брал одну на колени, гладил, и все мечтал, что обернется шкурка снова живой белочкой, заскачет по избе. Чего только Первуша не делал: и орешками шкурку кормить пытался, и живой водой, в требнице зачерпнутой, брызгал – не оживала белочка. Вырос Первуша, стал как отец – охотником. И хороший из него охотник вышел: ловкий, умелый, бесстрашный. Одно только – белок Первуша стрелять так и не стал. Не перемог детской жалости. Отец его сперва поругивал, сестры – посмеивались, а потом – привыкли как-то все. А и то – добычу носит, а что не белок – так и ладно, дом и без того не бедный. -Правда на белок не охотишься? – переспросила Мысь, когда хруст веток немного стих. -К чему мне белки-то? – проворчал Первуша, уже устыдившись своей вспыльчивости. – Деду семью надо было большую подымать. Шутка сказать – двенадцать детей мал-мала меньше. А я покуда холостой, себя да родителей и без белок прокормлю. Мыська улыбнулась, непонятно чему, головой кивнула. -Холостой, значит? А что за Леленьку давеча поминал? -А это, - расплылся в улыбке Первуша, - Мокеева женушка любимая. Мы, собственно, чего тут делаем. Послала она, значит, Мокея за вениками… Мыська с Первушей уже отсмеялись над историей про веники, когда Мокей вернулся на поляну. Шумно ссыпал у костра вязанку сучьев и плюхнулся на давеча расстеленную и уже запорошенную снегом дерюжку, хмуро уставился в огонь. Стало Первуше жаль друга. Ну, не может Мокей перед девкой петухом не походить, характер такой. Чего уж теперь. Надо бы как-то помириться, не с руки с давнишним приятелем по пустякам ссориться. -Мокей, а Мокей, - окликнул Первуша, - расскажи-ка лучше Мыське, как мы с тобой… -Сам рассказывай, - буркнул Мокей. -Да ладно тебе, я так не сумею. – не отставал Первуша, - Расскажи, как мы с тобой нечистого-то малевали… Мокей неторопливо начал, но постепенно разговорился, забыл про обиду и шпарил без запинки любимую свою байку, щедро приукрашивая старую историю, порой вскакивал, разыгрывая некоторые места в лицах. Мыська хохотала, Первуша улыбался, потрескивали поленья, летели в ночное небо веселые рыжие искорки. -А вот еще у нас в селе случай был… - заливался соловьем Мокей, подкрепляясь настойкой. Первуша слушал вполуха знакомые байки приятеля, поглядывая украдкой на Мыську. А ничего девка, красивая. Глазки карие, русы косы долгие, простенькими темными ленточками перехвачены, на концах кос – кисточки смешные, будто бы даже темнее, чем прочий волос. «Будто беличьи», - подумал Первуша. И фигурка у девки ладная, и румянец во всю щеку, не то что у этих, городских. Видал Первуша как-то раз столичных барышень – через их село знатный человек с дочерьми ехал. Обе бледные, аки с того света вернулись. Первуша сперва подумал – болеют чем, бедные. Сказал сестрам, а те – в смех, мол, положено так в городе – родной румянец сперва мукой запорошить, а уж сверху, если хочешь, можно и поддельный нарисовать… Мыська зевнула, поежилась и плотнее закуталась в полушубок. А эта не из зазнаек. На голове – платок простой, на ногах – лапоточки, да махонькие какие, будто игрушечные. Вот полушубок знатный – из добротного меху и пошит хорошо. «А я бы ей и получше справил», - вдруг замечтал Мокей, - «из лисы. И сапожки бы непременно кожаные, чтобы как у городской. И платок понаряднее, и бусы красные…» Мыська, словно взгляд на себе почувствовала. Подняла на Первушу глаза, улыбнулась – его сразу в жар и бросило, зароились в голове мысли… «Куда разбежался», - одернул Первушу гаденький внутренний голосок – «Она, верно, богатого отца дочка. Такой поглядит на тебя, поглядит, да и пошлет…зайцев в дальний лес пересчитывать». «А и пусть», - заперечил охотник сам себе. – «Может, отец и богатый, да не больно-то дочку любит, я смотрю. За посох он, значит, дрожит, а как родное детище волкам на съедение послать – так это ничего». «Может, от нелюбимой жены дочка-то, а нынче – и вовсе при мачехе живет», - пошла вразрез третья мысль, - «вон, и сестры не больно привечают. Стыдоба – вступиться за нее перед отцом не захотели! А я бы ее в обиду не дал». -Ты зачем на меня так странно глядишь? – шепнула Мыська Первуше. -Я так… Я ничего… - смутился тот. – Извини, задумался чего-то. -А-а-а… - протянула девка, опустила ресницы, то ли насмешку спрятала, то ли застеснялась. «Ты сперва у нее спроси, нужен ли ты ей, спаситель», - зазудел внутри головы все тот же противный голос – «Или забыл, как с Марьянкой получилось? Тоже спасать полез от ее пьяного братца. И всего-то – пару синяков ему поставил, а Марьянка с тобой потом и здороваться не желала. Верно говорят: свои собаки грызутся – чужая не лезь». «А и спрошу!», - решил Первуша, - «Спрошу! Вызнаю, где живет, приду под окна, погляжу украдкой. У соседей узнаю, кто, да что, да как. А если ухажера у нее нет – так и…» «А если есть?», - не унимался голосок. «А и если есть – пес с ним!», - раздухарился Первуша, - «Сколько ж можно-то? Не хочу ее никому уступать. Сказал моя будет, и шабаш!» *** -Твои? – протянул Первуша Мыське рукавицы. -Ой, нашлись-нашлись! – запрыгала от радости девка, захлопала в ладоши. А искать-то особо и не пришлось. Как только рассвело – пошел Первуша на поляну, там рукавички и нашел. Рыжие, с черной вышивкой. На белом, густо истоптанном заячьими следами, снегу видно их было издалека. Такие только ночью кромешной потерять и можно. Девка радостно ощупала пропажу, и всыпала из правой рукавицы пригоршню крупных темно-коричневых ядрышек. «Откуда взялись», - удивился Первуша, - «я ж их только что в руках держал, пустые были варежки…» -Держите, - Мыська протянула ладошку Мокею. – Сие – орех особенный, из дальних стран. Мне его батюшка у знакомого купца заказывает. Вкусно и для здоровья пользительно. Ты, Мокей, настойку свою в следующий год не на крыжовнике, а на этом поставь. Глядишь, с нее голова болеть не будет. -Спасибо, - глухо отозвался Мокей, бережно, чтоб не бренчали слишком громко, пересыпая ядрышки в карман. -На здоровье, - откликнулась Мысь. – И вам спасибо, люди добрые, за хлеб-соль, за разговор, за то, что в беде не бросили. А теперь – до свиданьца. Пора мне. -Не замерзнешь? – забеспокоился Первуша. – Поди, зипун мой возьмешь? -Нет, тут мне недалеко, так дойду. «Недалеко, значит, из Зуйков она», - догадался Первуша. – «Так это хорошо, там скоро вечерка будет, вот и свидимся». И все одно расставаться не хотелось. А Мысь уже платок поправляет, уходить сбирается. -Постой, - окликнул Первуша девку. Окликнул, да замялся. – Тебя, может, того…проводить? -А и проводи, - лукаво улыбнулась Мыська. Шли молча. Первуша и так не мастак байки травить, а наедине с Мыськой совсем оробел. «Зуйки – село большое», - прикидывал Первуша, - «надо бы спросить, как ее отца зовут, в случае чего – проще искать будет». У опушки Митрова леса Мысь остановилась. -Все, дальше провожать меня не надо - одна пойду. Спасибо тебе. -Ну, прощевай, Мысь… Как тебя по баюшке-то? – будто бы невзначай спросил Первуша. -Мысь Святоборовна я… Первуша чуть тут же в сугроб и не сел. Святобор… Не нашлось бы во всей округе, да что округе – во всем царстве-государстве человека, который бы такое имя носил – имя грозного лесного бога. А девка только подмигнула опешившему мужику, натянула поскорее рукавички да хлопнула в ладоши… Взметнулся из под ее ног снежный столб, заплясали в воздухе колючие снежинки, а когда развиднелось, Мыськи уже не было – сидела на ее месте маленькая рыжая белочка. Первуша давай глаза протирать, а белочка лапками морду прикрыла, хихикнула и – скок – на верхушку елки одним прыжком перемахнула, а там – на другую... Мелькнул в воздухе рыжий огонек беличьего хвоста. -Перву-уша, - донесся до охотника еле слышный девичий голосок, - приходи на следующую седьмицу на поляну, где нашел меня. Я ждать бу-уду-у. -Приду, Мысенька! - шепнул Первуша и разлилось в груди блаженное тепло. «Ждать бу-уду-у», - подхватил эхо зимний ветер. Обсудить на форуме Просмотров: 1 582