Сегодня ночью в моё окно постучали.

Кажется, я уснул ещё днём, сражённый приступом мигрени после весьма некрасивой ссоры с Элизабет. А сейчас, судя по всему, было глубоко за полночь. Голова перестала болеть, но оставалась тяжёлой, как часто бывает после дневного сна. И туман всё никак не хотел рассеиваться.

Поэтому я не был уверен, слышал ли стук в окно. Нет, я от всей души надеялся, что мне показалось. Что о стекло случайно ударилась птица или хлестнул особенно сильный порыв ветра.

Но стук повторился. Негромкий, но уверенный и настойчивый. А ещё он не был просящим. Скорее приглашающим, зовущим. Вроде как не «впусти», а «выходи». У меня возникло то же чувство, что в детстве, когда я сидел, наказанный, в своей комнате и с нетерпением ждал условного стука, следом за которым в проёме окна появлялись проказливые рожицы моих друзей, и я удирал из дома в поля или за холмы, лихо скользнув с подоконника. Вот только сегодня к этому чувству примешивалась изрядная доля страха.

На негнущихся ногах я медленно подошёл к окну. За ним спиной ко мне стоял человек. А скорее всего, человеком он не был. Уже или никогда. И это мне совсем не понравилось. Моя старательно упорядоченная жизнь взбаламутилась. По зеркальной поверхности сознания, с недавних пор отражающей реальность чётко и ясно, снова пошли круги…

***

Каждый мой день протекает в соответствии с точно выверенным режимом. Отлично прочищает мозги, кстати. Помогает сосредоточиться и двигаться к цели. К заветной моей цели. Шутка ли, персональная выставка в одной из крупнейших художественных галерей Лондона? Только мои работы, только мои картины. И долгожданный успех. Я надеюсь. Впрочем, моё имя уже не раз мелькало в местных газетах и даже, кажется, в «Таймс». Город шепчется за моей спиной. Но я так и не прочел ни одной статьи. Из суеверия. Боюсь спугнуть удачу.

Сегодня всё моё время посвящено живописи. Я приучил себя засыпать и просыпаться, принимать пищу и совершать прогулки в строго определённые часы. Так я почти не отвлекаюсь от работы.

Дисциплина… Немного не типично для творческой натуры. Спорить не стану. Тем более, что и я сам в недалёком прошлом вёл тот пресловутый богемный образ жизни со всеми его сомнительными атрибутами. Правда, я плохо помню детали. Воспоминания того времени – обманчивый калейдоскоп лиц, событий, эмоций. Крохотное чердачное помещение в не самом благополучном районе Лондона, служившее мне и квартирой и студией. Десятки разрезанных полотен. Мой гений, втоптанный в грязь невежественной толпой. Толпой, которую я ненавидел, и чьей любви желал сильнее всего на свете. И, чего уж там скрывать, дешевые наркотики и алкоголь, в которых я старательно топил свою несостоятельность.

Не раз после бурной вечеринки я встречал рассвет в полицейском участке. И редко мог припомнить, за что меня задержали. Хотя нет, однажды я поджог мусорную урну на пороге галериста, отказавшего мне несколько грубее остальных. И тогда я был абсолютно трезв. Кажется.

День и ночь перепутались. Меня начали мучить кошмары. Как-то я неделю не видел солнца. И уже подумал, грешным делом, а не случился ли апокалипсис, пока я блуждал в экзотическо-наркотических лесах. Но потом вышел в ночную булочную, и мир оказался на месте. Ничуть не лучше, чем был.

Я предпринимал всё новые и новые бесплодные попытки создать нечто, потрясающее воображение. Мне даже пришло в голову малевать свои дурацкие пейзажи и голых дамочек каким-нибудь экзотическим материалом. Голубиный помёт; нестерпимо воняющая металлом странная краска, купленная в Ричмонд-парке у девушек-торговок за две блестящие однофунтовые монеты; красное вино; кофе… Что только я не пускал в дело. Я был уверен, что в этот раз стою на пороге славы. О, глупое, ребяческое стремление шокировать публику! Привести её в состояние экзальтации одной только эксцентричной упаковкой, тогда как содержание так и оставалось невыразительно-пресным. До чего же наивно! Я впал в жесточайшую депрессию.

Что сталось с теми полотнами? Порезаны на лоскуты? Или их конфисковала полиция после очередной моей хулиганской выходки? Детали я помню смутно.

Но всегда была Элизабет. Белая голубка на фоне грозового неба. Как она вошла в мою жизнь? Была ли когда-то одной из моих натурщиц? Нет ответа. После я никогда не предлагал написать её. Хотя подобное лицо, одухотворённое, чистое, было достойно холстов Ренуара. Не уверен, что я был её достоин.

Элизабет всегда появлялась тогда, когда я нуждался в ней больше всего. Выхаживала после каждого кутежа, терпеливо слушала панихиды по загубленному таланту. И даже когда она вытащила из моей постели и выставила за дверь жутко вульгарную девицу, я не услышал и слова упрёка.

Я любил Элизабет безусловно, как любят солнце и воздух. У неё было невероятно доброе сердце. Но впрочем, даже она бессильна была остановить моё падение в бездну. Через несколько лет я вполне рассчитывал обнаружить свою жизнь в неприметной подворотне, полной нечистот и историй с нехорошим концом. А пока мир вокруг просто слился в пёстрый тошнотворный водоворот, в центре которого – я, мчащийся на старой шаткой карусели: приятный холодок в животе давно сменился ледяной тяжестью, краска на деревянных лошадках потускнела и потрескалась, а музыка скрипела зловеще-надрывно.

И этот «праздник» всё никак не кончался.

Мои сны становились всё более отвратительными и дикими. Именно тогда мой ближайший друг и лучший в мире собеседник профессор Ч. подсказал мне оригинальную идею. Ставшую для заблудшего художника спасительным маячком в непроглядной темноте.

О, он тонкий знаток человеческих душ, профессор Ч.! Хоть и лукавит, будто совсем далёк от мира искусства и ничего не смыслит в живописи. Он говорит, с начала времён людей завораживала мистическая тьма. Так не приподнять ли для публики завесу мрака реального, даже если он таков только для одного человека и только на одну ночь? Теперь я рисую свои кошмары.

Вы когда-нибудь пробовали пересказывать сны? Неблагодарное дело. При дневном свете бриллианты из страны Морфея вновь обращаются в угли. Пересказывать сны – всё равно, что отряхнуть с Питера Пена волшебную пыльцу фей, нацепить на него добротный коричневый школьный костюм взамен диковинного зелёного трико и попробовать объяснить безразличной скучающей толпе, что это необыкновенный летающий мальчишка из небывалой страны, где он дружит с русалками и сражается с пиратами. Ваши слова просто осыпятся на серую мостовую и разлетятся отдельными буквами: чёрными, бессмысленными, остро пахнущими то ли чернилами, то ли типографской краской. А потом их смоет в канализацию занудливый Лондонский дождь…

Иное дело – взяться за кисть и перенести на холст кадр, вырванный из мрачной киноленты ночного кошмара. Одно единственное мгновение, хранящее толику той неуловимой, утекающей сквозь пальцы ауры сновидений.

Нередко я начинаю писать сразу после пробуждения. Торопливо делаю наброски, населяя аквариум полотна тем, что удалось выловить на мелководье утренней дрёмы.

Наконец-то мне всё удаётся. Хотел бы я сказать, что теперь мои картины дышат жизнью. Но нет. Скорее в них гуляет зябкий ветер с Той стороны (если по Ту сторону живут ветра), принося с собой запахи сырости и тлена. С них, кажется, легко можно снять кружева паутины и сдуть пыль. Но это только кажется…

Чудовищ и монстров я не рисую. Разве могут испугать такие банальные вещи? Однажды мне приснилась комната: дощатые стены, дощатый пол, тревожно низкий дощатый потолок. В этой комнате не было дверей, не было окон. Ничего, откуда в комнату бы могла проникнуть угроза. Вот только ужас уже был здесь. Вокруг меня. Невидимый, безотчётный. Отовсюду через тонкие щели проникал свет, и чем ярче он становился, тем сильнее я изнывал от страха. Этот сон я пересказал профессору Ч. А он лишь спросил, как я отношусь к кремации. О, он тонкий знаток человеческих душ, профессор Ч.! Я так и назвал своё новое полотно – «Кремация».

Я почти научился относиться к своим кошмарам сугубо прагматически. Но иногда они, даже скованные акварелью, так омерзительны, что отравляют весь мой день. И даже вечерний чай начинает горчить.

Сегодня моя жизнь выхолощена от всякого сора. Отмыта до блеска и чинно расставлена рядком, словно китайский фарфоровый сервиз в серванте у старой девы. Я давно переехал за город. Не помню даже запаха алкоголя. Мои картины – всё что мне интересно. Я с головой ушёл в работу, потому, пожалуй, сам виноват в том, что случилось у нас с Элизабет.

Мы видимся редко. Пьём чай за столиком, а вокруг стоит гомон, безостановочно снуют люди, и каждому есть дело только до себя. Элизабет всегда приходит с офицером Райли, своим братом. У него абсолютно невыразительное лицо, которое я никак не могу запомнить. Я мог бы поклясться, что в прошлый раз оно было полнее и украшалось усами, а в позапрошлый – было моложе лет на десять. Говорю же, абсолютно невыразительное. Впрочем, неважно. Я взахлёб рассказываю Элизабет о своих полотнах, своих идеях, о грядущем признании. А она грустно улыбается самым краешком губ.

И вот сегодня Элизабет сказала, что мы видимся в последний раз.

- Завтра я уезжаю в Эшер. Возможно, что навсегда.

Я живо представил, как поезд уносит Элизабет в небольшой провинциальный городок, в котором я никогда не был. Интересно, он такой же серый как Лондон?

- Больше я так не могу, пойми, - Элизабет стиснула моё ладонь, но говорила будто сама с собой, почти шёпотом - из-за тебя журналисты не дают мне прохода. И ещё.… Не стоит говорить, наверное. Но скрывать это я не хочу: я выхожу замуж.

- За офицера Райли?- догадался я.- Так, значит, он тебе не брат?

Неожиданно Элизабет подавилась неприятным истерическим смешком. И тогда я залепил ей пощёчину. Знаю, так джентльмены себя не ведут. Невыносимо разболелась голова, и я задолго до темноты провалился в тревожную тягучую дрёму.

А потом меня разбудил стук в окно…

***

…Я с облегчением вспомнил, что окно столь предусмотрительно забрано решёткой. Впрочем, человек за стеклом даже не повернулся ко мне. Его внимание безраздельно сосредоточилось на том, что происходило на противоположной стороне улицы…

Беспокойно-оранжевая луна низко нависала над водой, окрашивая всё вокруг цветом сепии. По узким деревянным мосткам медленно двигались люди. В руке у каждого подрагивал стеклянный фонарь, хранящий от ветра мерцающую свечу. Но ветра не было. Мир замер, недвижим. Даже вода словно застыла. Люди по одному, по двое, по трое садились в лодки, и те без единого плеска уносили их в клубящийся завитками туман.

Не сразу я понял, что и человек у моего окна стоит в лодке. Большой, напоминавшей гондолу лодке. Под прозрачной водой, глубиной не больше, чем в две ладони, отчётливо пузырилась булыжниками мостовая.

Процессия между тем продолжалась. Вот прошёл старик в тёмном сюртуке и высоком цилиндре, надвинутом столь глубоко, что было понятно: лучше под него не заглядывать. Следом – мужчина в военной форме: крохотное пулевое отверстие в груди расцвело на спине огромным кровавым цветком. За ним, взявшись за руки, медленно вышагивали двое детей – мальчик и девочка со странно одутловатыми лицами. Одежда облепляла их тела, будто насквозь промокла. Они пели песню: о стране, что лежит по Ту сторону тумана; о стране, где найдётся место праведникам, страдальцам, невинным жертвам и даже тем, чьи преступления милостиво скрыты от них же самих завесой блаженного забытья. Тонкие детские голоса лились в застывшей тишине щемяще и скорбно.

Медленно прошелестела белыми платьями вереница девушек: молодых, прекрасных, столь похожих друг на друга. На запястьях и горле каждой зияли обескровленные рваные раны, глаза – закрыты серебристыми монетами. Им будет, чем расплатиться за переправу.

Внезапно девушки остановились и все как одна, подняв тонкие руки, указали в мою сторону. Тогда человек за окном обернулся.

Он не был человеком. Уже или никогда прежде. В иссохших, лишённых век впадинах яблоки глаз метались, будто бильярдные шары в лузе. Рот, неряшливо очерченный чёрной помадой далеко за границами губ, насмешливо изогнулся. Из одной руки, лишённой кожи и плоти, он перекинул черенок весла в другую, обтянутую перчаткой. И жестом пригласил меня в лодку…

Я отпрянул от окна в смертельном страхе. Видение растаяло. Забрезжил рассвет, и ночь трусливо разбежалась по углам, как прячутся в щелях насекомые, когда зажигаешь свет.

Всё закончилось. Перенести этот кошмар на полотно и не вспоминать о нём. Но ничто уже не имело значения. Я начинаю забывать детали. Единственное, чего мне хочется – сесть в лодку. И я сделаю это, во что бы то ни стало. Нужно только отыскать два фунта.

Наверное, стоило просто задёрнуть шторы. И я закрыл бы их, поверьте. Если бы они были. Если бы я сам решал, быть ли шторам на окнах, я бы и не увидел ничего подобного, правда? Но, быть может, и хорошо, что их нет. Из окна открывается просто невероятный вид на матово-зелёные луга и встающее над ними солнце.

Моя палата на шестом этаже.