Города очень похожи на людей. Не на тех, что в них живут – нет, так же, как и люди, города состоят из частей, не слишком-то похожих на целое. Разве похож на человека зуб, или ноготь, или палец?

Но города, как и люди, рождаются, растут, взрослеют, набираются ума, опыта, а потом, увы, начинают стариться, дряхлеют, глупеют и в конце концов умирают, растеряв все свои силы и знания или, в лучшем случае, передав их кому-то другому.

И города тоже не хотят умирать.

Таар-ан-Гор умирал. Он знал это, поскольку это знали его населяющие люди – его память, его рассудок.

Раньше – утверждала память – все было иначе. Вообще, всегда все иначе, чем теперь – ворчал рассудок, – но здесь особенно. Раньше рядом с городом – утверждала память, и это утверждение готова была поддержать старая пристань, – протекала большая полноводная река, несшая свои воды к соленому морю. Потом река ушла – утверждала память, и уже слегка помутившийся рассудок не мог, как ни старался, опровергнуть эти слова, – и теперь Таар-ан-Гор умирал, потому что на его долю почти не осталось воды.

 

Таар-ан-Гор умирал. Но и умирающий, он не мог не заметить человека, что стоял сейчас в высохшем русле реки, опираясь плечом о старые камни бесполезной ныне пристани.

Человек этот был невысок ростом и даже в лучшие времена не отличался дородностью. Спутанные пряди длинных, черных, присыпанных пылью волосы были давно не мыты и походили на дохлых змеенышей. Штаны и рубаха были черными и ветхими, и сквозь дыры в одеже проглядывала неестественно бледная кожа. С плеча человека свисала неказистая сума, сделанная из шкуры безвестного животного. В руке – в правой руке, обеспокоенно заметил город – человек держал косу, небольшую, со странно белой рукояткой. Левую руку, с замотанной тряпицей кистью, он прижимал к груди.

Человек постоял так некоторое время, потом решительно двинулся вдоль пристани, ища возможности взобраться наверх, и через некоторое время уже стоял на занесенных песком камнях пристани и глядел в сторону складов. Оттуда тянуло падалью. Возможно, именно поэтому человек направился туда.

Ветер дунул путнику в лицо, шевельнул волосы – и Таар-ан-Гор умолк и прижался к земле, на которой стоял столько лет.

На лбу человека ярко горело клеймо: перевернутый треугольник, чья верхняя грань тянулась вдоль всего лба человека, а нижние грани, перечеркнутые горизонтальными штрихами, сходились над переносицей.

Таар-ан-Гор был напуган. Да, он знал о приближении своей смерти – но он вовсе не собирался умирать раньше, чем эта смерть до него доползет.

А путник носил ее на плечах – вместо накидки. Теперь ей не нужно было ползти.

И Светило через несколько часов уйдет...
 

Мора-Осквернитель вошел в здание склада и прислушался, чуть прикрыв глаза. Было тихо. Но нос его не обманывал никогда и не собирался обманывать и сейчас тоже: в обветшалом здании пахло не только падалью – пахло крысами.

Например, вон от той груды мусора в углу...

Мора сделал несколько осторожных шагов и широко распахнул уже привыкшие к полутьме склада глаза. Доски под ногами путника чуть поскрипывали, но это ничего – пусть крысы забеспокоятся. Чуть-чуть. Может, кто-то из них себя и выдаст. Лишь бы не сбежали.

Что-то тихо зашуршало в мусоре – и Мора, которому до этой кучи оставался всего шаг, всадил туда клюв своего Жнеца.

Жнец не подвел. Мора поднял лезвие косы к глазам и встретился взглядом с верещащей, пронзенной насквозь крысой.

Змеи Море уже поднадоели.

 

Когда Светило стало клониться к закату, Мора выбрался из складов и пошел по кривой немощеной улочке окраины города, постукивая костяной головкой Жнеца в глиняные стены и деревянные двери и ставни крохотных неказистых домишек. Ставни все как одна были закрыты. Стучался Мора, в общем-то, напрасно. Он и сам отлично знал: никто не впустит Проклятого в свое жилище, каким бы жалким оно ни было.

И тем удивительней и неожиданнее был скрип двери лачуги с одним-единственным окном без ставней, что стояла, скособочась, по правую руку. И еще неожиданнее был раздавшийся за этим скрипом голос:

– Эй, путник! Хватит околачивать что ни попадя! Здесь ни у кого не хватит духу поднести тебе даже глоток воды, ибо живых колодцев у нас теперь маловато.

Голос был насмешлив. Мора вгляделся в темный дверной проем и спросил:

– А ты, значит, поднесешь?

– А то! – рассмеялся обладатель насмешливого голоса, выходя на свет.

Он был стар, невысок ростом и к тому же сильно горбился, чуть перекашиваясь на левый бок. Его седые космы торчали во все стороны, придавая его голове сходство с выдранным где-то вместе с приличным комом глины сухим кустом. Одет этот человек был в несколько слоев коричневых лохмотьев, которые поминутно поправлял одной рукой. В другой он держал под донышко большую щербатую глиняную плошку, наполненную водой.

– Прошу, путник!

Мора принял плошку и, поднося ее к губам, произнес:

– Благодарю...

– Нет-нет! – совсем развеселился старик, кося на Мору левым глазом – правый был затянут бельмом. – Такого блага, путник, нам не надо не только даром, но даже и с доплатой! Заходи, присядь ненадолго...

И старик первым окунулся в липкий затхлый полумрак своей лачуги. Он дошаркал до стола, уселся на скрипнувший табурет и сцепил перед собой руки – ни дать ни взять чиновник на службе государству.

– Надеюсь, ты не очень голоден, путник? – осведомился старик с напускной важностью и, чуть выйдя из образа, поскреб пятерней под мышкой.

– Не очень. В складах на берегу... вернее, у пристани, я нашел пару крыс, – и Мора улыбнулся тонкими синеватыми губами.

– Ну надо же! – удивился старик. – Не забыть бы туда наведаться. Крыса, особенно когда натощак – м-м-м-м!.. – и он выразительно покрутил носом. – Меня Торгой зовут. Или Торгой-Дурнем, если полностью. Все, кто знает. Из зависти. Ты тоже так зови – я на завистников не обижаюсь.

– Зови меня Мора-Жнец, уважаемый Торга, – путник чуть поклонился и сложенными кончиками пальцев коснулся клейменого лба. – Нельзя ли мне еще немного воды?

– Жнец, значит... Да сколько угодно! – отозвался старик и указал пальцем себе за спину: – Вон там бочка есть, пользуйся, Мора-Жнец.

Мора положил Жнеца на стол, вытащил из сумы чашу – и глаза Торги-Дурня, и зрячий, и с бельмом, широко раскрылись.

– Ого... Какой же ты, прости за грубость, Жнец, уважаемый Мора? Ты же Мора Трехглавый, – и, осклабясь в ответ на недоумение путника, старик поднял сжатый кулак и, отгибая пальцы, принялся перечислять: – Верхняя голова, нижняя голова и пустая голова.

Мора поморгал и вдруг расхохотался. Видно было, что это дело дается ему нелегко – губы Моры не привыкли смеяться, а уж дух его – и подавно.

– Только, многомудрый Мора – не могут же и остальные твои головы быть так пусты, как эта, – Торга кивнул на череп, – уж будь добр, не окунай свою удивительную чашу в мою скромную бочку. Там ковш есть.

Мора подошел к бочке, послушно снял с гвоздя, вбитого в подпирающий крышу столб, подгнивший деревянный ковш, зачерпнул воды, перелил ее в череп и вернулся к столу. Хозяин тем временем водил носом над рукоятью Жнеца, сделанной из человеческой берцовой кости.

– Скажи, Торга, а почему ты-то меня позвал? Ведь не окликни ты меня, я бы твоего дома и не заметил, может...

– Присаживайся, Мора-Проклятый, – сказал Торга совсем другим голосом, каким-то усталым и безнадежным. Мора послушно сел. – У меня будет к тебе просьба. Одна просьба...

Мора поперхнулся глотком попахивающей тиной воды.

Проклятых не просят. Никто и ни о чем. Даже с последнего ложа. Потому что это значит – разделить с Проклятым его Проклятье. Которого, впрочем, от этого меньше как-то не становится.

– Да ты и впрямь Торга-Дурень! – вскричал он. – Я буду считать, что ты этих слов никогда не произносил.

– Погоди шуметь, – Торга покачал головой. – Я дам тебе ночлег и воду, а утром, как покажется Светило, выскажу свою просьбу. И только после этого ты решишь, отказывать мне или нет. Понял, Мора Трехглавый?

Мора единым духом осушил свою чашу и сказал тихо, не глядя на хозяина:

– Давно я не ночевал под крышей...

 

Торга-Дурень разбудил Проклятого до рассвета.

– Эй, путник, вставай. Умойся вот напоследок, оправься – и пойдем прогуляемся.

Мора повиновался, потому что видел: старик под привычной маской дурака скрывает какое-то беспокойство.

– Местные, – презрительно бросил Торга, когда они вышли на улицу. – Они захотят тебя прикончить. Как только взойдет Светило. Они хотят, чтобы река вернулась. Дурачье...

Мора кивнул. Кое-где считалось, что если Проклятого убить на рассвете, когда Светило еще касается Тверди, его Проклятие может послужить во благо. Иногда так оно и было. Оставался только один вопрос...

– Откуда ты это знаешь, старик? Ты не покидал дома.

– Ну, Торга-Дурень, знаешь ли, плохо спит, потому что хорошо слышит, а иногда, – он оттянул пальцем правое веко, – видит то, что другие и рады бы скрыть.

Мора кивнул, прислушался – и услышал...

Так бывает, когда движется сразу много людей. И каждый вроде бы старается не шуметь, да только вот один подошвой шаркнет, другой споткнется и помянет шепотом демона – нашел при ком поминать! – у третьего в носу засвербит... Только глухой да еще дурак не услышит.

Старик вел Мору пустынной окраиной, поминутно оглядываясь на неспешно разгорающийся восход.

Наконец, они дошли до старого высохшего сада, и Торга тихо сказал:

– Теперь я готов просить.

– Я слушаю тебя.

Мора собирался отказать старику, что бы тот ни попросил. Тем более, что сам Торга наделил его правом отказа... Но выслушать он был обязан.

Торга-Дурень снял с пояса бурдючок с водой, отпил глоток и внятно проговорил:

– Я хочу умереть, Мора-Жнец. Вот тебе моя просьба.

Мора ожидал чего-то подобного – и все равно вздрогнул. Не удержался.

– Зачем тебе это?

– Хочется, знаешь ли, тоже позавидовать самому себе, а как я это сделаю, находясь в этой шкуре? А эти, – старый Торга кивнул в сторону предполагаемых преследователей, – теперь решат, что колодцев у нас на один меньше, и возложат всю вину на меня.

Проклятый посмотрел на своего Жнеца, молча сунул косу в руки старика и вытащил из сумы чашу.

– Воды дай...

Торга-Дурень опрокинул в чашу бурдючок. Чаша переполнилась, и тоненькая струйка стекла по руке Моры. Рука дрогнула. В другой руке Проклятый держал мешочек с серым порошком.

– Пепел? – спросил старик.

– Пепел.

И Торга-Дурень рассмеялся:

– Чую, кто-то сегодня обделается!

 

Если б Мора-Осквернитель вернулся в Таар-ан-Гор, ему рассказали бы, что горожане отыскали Торгу-Дурня, когда ловить Проклятого путника было уже поздно. Старик сидел, прислонившись к иссохшей давным-давно яблоне, и тихонько напевал что-то непонятное с глупой улыбкой на лице.

– Эй! Где Проклятый?! – завопил Имра-бакалейщик и наклонился к Торге.

– Дорога домой – та-па-па-пам... Дорога домой, тра-па-пам-пам... Дорога домой – это больше, чем путь из отсюда туда... – напевал старик.

– Что он?.. Куда?.. Ну?.. – загудела на разные голоса толпа.

– А-а, скотина! Спятил, наконец! – воскликнул Имра-бакалейщик и, выпрямившись, ткнул своей палкой Торгу-Дурня.

И Торга вдруг умолк на полуслове и обмяк, уставясь застывшими как слюда глазами в землю.

И еще горожане рассказали бы, что спятил тогда вовсе не Торга-Дурень, а сам Имра-бакалейщик. Он стал бояться воды и вскоре перешел на кровь. Однажды вечером горожане поймали его у тела четвертой жертвы – маленького сына Каты-плотника, – скрутили и следующим же утром закопали живьем в пересохшем русле реки.

Но Мора-Осквернитель не собирался возвращаться в умирающий Таар-ан-Гор. Он вышел на большак и двинулся в сторону столицы, надеясь, что в следующей жизни Торге-Дурню повезет больше.

Может быть, даже больше, чем ему самому.