Мозаика


 

Ночь укутывает землю чёрным одеялом. Вместе с тем все дневные звуки – мычание коров, блеянье овец – уступают место стрёкоту сверчков, да собачьей брехне. Кто-то невидимый разлил флакон с деревенскими духами, и теперь воздух наполнен запахами навоза и цветущих акаций. Луна выкатилась на небосвод и привела с собой ребятишек-звёзд на диво людям. Серебристая мозаика на тёмном полотне.

Олеся стоит, запрокинув голову. В больших доверчивых глазах отражается лунный свет, а может, сияют они сами по себе. Рот, в котором не хватает пары молочных зубов, чуть приоткрыт. Братья помогают матери на кухне, старшой гремит цепью, опуская ведро в колодец, Рамзай тычется влажным носом в бок, просит ласки. Олеся рассеянно треплет пса за ухом. Она зачарована небом.

Звёздная россыпь напоминает ей калейдоскоп. Кажется, бисеринки вот-вот перестроятся, сложатся в узор. Но они неподвижны: вот там Большой Ковш, а там, вроде бы, кусочек Малого уходит за облака. И при чём здесь медведица? Папа объяснял, но Олеся не поняла.

– Ужин! - кричит мать из приоткрытой кухонной двери. Густой запах мясного варева заставляет желудок отозваться голодным урчанием. Рамзай с лаем устремляется к порогу, ребятишек как ветром сдувает: миг – и их нет, только темнеют брызги разлитой впопыхах воды. Олеся идёт неторопливо, то и дело оглядывается на скорбный лик – не исчезнет ли?

В кухне сумрачно: всполохи света вырываются из печки, пляшут на деревянном лике Иисуса. За столом – шесть силуэтов: четыре маленьких, два рослых. Ложки брякают по мискам, рты жуют, трещат поленья в печи, да скулит Рамзай, вертясь вокруг стола.

Земля вздрагивает – два сильных толчка. Из заслонки вырывается сноп искр, звенят банки на полках, Ванька, младший из братьев, громко клацает зубами. Стасик с Ромкой толкают друг друга локтями, хихикают. Мать одёргивает их, затем встаёт и поднимает упавшую было иконку. Крестится: как бы беды не случилось.

Отец нарушает молчание:

- У Рогожиных кто-то пшеницу подавил.

- Всю? - спрашивает мать. Она снимает с печи исходящий паром котелок, разливает чай по кружкам. Дети молчат, но слушают, пытаются уразуметь, о чём говорят родители.

- Да не всю. Во-от такие проплешины, - отец широко разводит руки, затем отгоняет Рамзая. - Длиннющие. Будто что-то волоком протащили.

- Не Стёпка набедокурил, нет?

- Да вряд ли. Он не по этой части. Так, яблок стащить или картошки...

- А Евсеич что говорит?

- Завтра его спросит.

- Нет, насчёт Рогожиных.

- А, это... Ну, делиться будем, сказал, кто сколько может. Уж не оставим в беде...

- Нас бы кто не оставил...

Молчат. И так знают, что в семье шесть ртов, а добра совсем ничего – не хватает ни пшеницы, ни животины. Но она согласна с Евсеичем: раз ты помог, значит, и тебе помогут. Отец жуёт, усы ходят вверх-вниз, а за крутым лбом тяжело перекатываются думы. Он не говорит жене, что помятая пшеница была вся в чём-то липком, будто там улитка проползла шириной в три аршина. Не говорит и про следы в мягкой земле, что тянулись из леса и возвращались обратно. Не стоить об этом сейчас гутарить, благо, завтра вся деревня узнает.

- Схожу, калитки закрою, - говорит он, отодвигая миску.

- Па-ап, можно я с тобой? - спрашивает Олеся.

- Можно, дочка, можно. Рамзая возьми, - девочка срывается с места, пёс трусит за ней, виляя лохматым хвостом.

После душной кухни воздух щекочет кожу. Вокруг, невидимые, перекликаются птицы, поют сверчки да мычат коровы. Рамзай убегает к воротам, затем возвращается, радостно дыша. Отец проверяет задвижки, пересекает двор и идёт на огород. Там, за картошкой и огурцами, за рядами виноградников и черешнями находится ещё одна калитка, которая ведёт к пшеничным полям. Обычно папа закрывает её, возвращаясь с покоса, но проверить всё же надо – не пробрался ли кто. Стёпка Кривцов живёт неподалёку и иногда наведывается к ним. Стоит расслабиться – и он тут как тут.

Олеся не бежит вслед за сутуловатой фигурой отца – всё равно не поспеет. К тому же, ночной мир полон волшебства и таинственных звуков. Вон та тень – что это? Может орешник, раскинувший ветви с зелёными плодами, а может, костлявый ярмарочный шут с бубенцами на рукавах. Почему они не звенят? Чтобы тихо подкрадываться к беззащитным девочкам и хватать их сухими тонкими пальцами. Девочка сглатывает комок в горле и всё-таки спешит вперёд.

Странно, папы нигде нет. Виноградные лозы замерли, не шевелятся даже листья. Только сейчас Олеся понимает, что кругом стало тише. Не переругиваются собаки, не щебечут ночные пташки, лишь шевелится трава под неизвестным, что приближается сзади...

В ладонь тычется что-то мокрое. Олеся взвизгивает, отскакивает в сторону. Рамзай виновато тявкает, подходит к ней, виляя хвостом: я это, хозяюшка, я. Господи, ну напугал же!

- Бестолочь, - позволяет она себе самое ругательное слово, которое знает. Тут же оглядывается – не слышал ли папа. Но того нет поблизости. Вдруг он у калитки? Олеся смело – ведь рядом с ней Рамзай – идёт туда, где заканчивается огород.

Ещё не дойдя до конца виноградника, она понимает: что-то не в порядке. Подойдя ближе, Олеся видит, что именно. Штакетник сломан, повален наземь. Острые концы его копьями торчат во все стороны. Ветки черешен обломаны. И папы нигде не видно.

Что делать? Бежать домой, звать на помощь? Но быть может, папа ушёл за ограду, чтобы посмотреть, куда убежали воры. Сейчас он перешагнёт через поломанные доски, подхватит её на руки и понесёт на плечах, а потом уложит в кровать и прочитает сказку о богатырях и Баркунаре... Пёс обнюхивает землю вокруг штакетника, тыкается в доски носом, затем возвращается к Олесе. Та гладит его, но отдёргивает руку.

- Фу, Рамзай, ты в чём извазюкался?

Собачья морда испачкана чем-то липким. Девочка вытирает ладонь о подол, но лишь размазывает грязь. Она подходит ближе к краю, пока острые пики не оказываются на расстоянии вытянутой ладони, смотрит: где там папа?

В этот момент скорбный лунный лик скрывается за саваном облаков. Свет схлынул, оставив дымчатые текучие силуэты. Олеся щурится, вытягивает голову. Слышится звук, будто волоком тащат что-то тяжёлое. Поначалу она ничего не может разглядеть, но потом видит, как что-то длинное, белое, высотой с дом, проползает мимо, извиваясь. От испуга и неожиданности девочка приседает, прижимает ладошки ко рту. Червяк, а может, змея? Родители говорили остерегаться гадюк.

Червь уползает. Следом за ним выкатывается что-то круглое. Белое, оно напоминает Колобка из сказки, правда, лисе его не проглотить. Живой шар, пожалуй, выше папы. Может, как и в сказке, он удирает от кого-то?

Колобок меняет курс и сворачивает к ней. Перекатываясь, он колышется, будто сделан из студня. Олеся аккуратно пригибает доски к земле и идёт по поваленному штакетнику навстречу Колобку. Как бояться того, у кого и рта-то нет?

Она спотыкается обо что-то и падает. Руки упираются в мокрое, остывающее. Она смотрит вниз и встречает невидящий взгляд отца. От него пахнет сырым мясом. Борода и шея залиты тёмным. Олеся переводит взгляд ниже, и видит, что руки наполовину утонули в груди отца. В груди, которую вдавили в землю и превратили в фарш.

Что-то тяжёлое прокатилось по папе... Она поднимает глаза и видит шар, такой огромный, закрывший и небо, и горизонт, и скудные остатки света. Он катится на неё, и катится, и не собирается останавливаться.

 

***

 

Знай Степан Кривцов, что этой ночью ему доведётся увидеть трёхногого человека, он всё равно вышел бы на промысел. Такую диковину разве упустишь.

И стар и млад кличет Кривцова просто Стёпкой, хоть ему уже пятидесятый год пошёл. Кличут презрительно, только вослед не плюются. И не за внешний вид, хоть и одет Стёпка не лучше бродяги: латанные-перелатанные штаны, да драный картуз. На ногах и вовсе не пойми что - заскорузлое тряпьё, перемотанное другими тряпками. Не любят же Кривцова за склонность брать то, что плохо лежит. Ходит Стёпка по ночам на чужие поля и огороды, ворует сливы, персики, груши, рвёт черешню, шелковицу и виноград, да и на поля наведывается. Так и живёт. А свой огород забросил, растёт теперь там только крапива, зато в человеческий рост.

Ночами Стёпка гуляет по огородам, а днём спит. Упырь он, только безвредный. Поэтому и односельчане давно не бьют, привыкли, разве кто даст тумака или словом дурным помянет.

Сегодня, как и всегда, он выходит из дома с холщовым мешком в руке. Мешок раньше был большим, но прохудился, пришлось ушить. Сейчас приходится делать несколько ходок за ночь, не то, что раньше: набил суму и доволен. Впрочем, и здоровье уже не то. Спину ломит, кости ноют. Скоро помирать, не иначе. То-то сельчане порадуются.

Стёпка проходит крапивные заросли, когда земля под ногами гулко вздрагивает. От неожиданности он теряет равновесие и валится прямо в колючие объятия. Вскакивает и, проклиная всё на свете, продолжает путь.

Никто не знает, почему земля в селе дрожит, как будто толкается. Поэтому и деревню прозвали – Толкуново. Отец Арсений говорил как-то, что земля ходуном гуляет вокруг вулканов, когда те серой плюются. Стёпка думает, это всё враки. Стоит Живогорье себе и стоит, куда ему деться.

Надо к Семенцовым наведаться - нонче у них хорошие яблоки уродились. На дерево лезть он не станет, соберёт только то, что упало. А потом наведается к Жаркиным...

В этот момент Стёпка замечает, что на пустынной дороге, вьющейся между полем и огородами, он не один. Сердце ухает. Кривцов падает на землю, отползает к ближайшим кустам.

Батюшки-святы...

По траве, освещаемый слабым лунным светом, шагает трёхногий человек. Ноги толстые, словно стволы, тело искривлено вбок, отчего одна рука почти касается земли, а другая болтается в воздухе. Но это не самое странное.

У трёхногого нет головы.

Стёпка таращится на диковину во все глаза. Потом изо всех сил сдавливает грязными ногтями кожу на локте. Уй, больно как! А незнакомец тем временем продолжает идти вдоль огородов, перебирая всеми ногами по очереди. Что-то знакомое есть в его виде. Но что? Темнота мешает разглядеть, поэтому Стёпка решает проследить за ним.

Цирковой урод, не иначе. Вот ночами и гуляет, чтобы посмешищем не быть. Стёпка прыскает в кулак – представляет, как сельчане разинут рты, когда потешит он их небылицей –  но тут же мрачнеет. «А что это, - спросят у него, - ты, шельмец, делал ночью у чужого огорода?». И не отвертишься.

Но где же голова-то? Может, спереди растёт? Или беззвучно подкатывается сзади? Стёпка вздрагивает и оборачивается. И кричит.

Пока он следил за трёхногим, сзади подкралось нечто. Серое в свете луны, оно напоминает кусок плоти, который двигается рывками, подтягивая себя вперёд. С влажных боков, покрытых мясистыми полушариями, стекает слизь. По траве за тварью тянется блестящая дорожка.

Стёпка орёт благим матом, отскакивает назад – прямо в объятия трёхногого. Мускулистые руки сжимают его так, что кости трещат. А потом урод валится наземь, придавив Стёпку своим весом, и быстро-быстро перебирает ногами. Земля ударяет в подбородок, вместе с травой набивается в глаза и рот. Потом начинается пшеница, сухая и колючая.

Когда трёхногий отпускает Стёпку, тот уже ослеп и онемел. Половина зубов осталась на пути в лес, нос свёрнут набок, правый глаз вытек. Но Кривцов ещё дышит. Сквозь пульсирующий багровый кокон, сдавивший тело, просачиваются ощущения: шлёпанье, хлюпанье, чавканье, запах мяса, проникающий в глотку. Руки разжимают объятия, толкают вперёд. Что-то живое, тёплое, пульсирующее обволакивает ступни, потом тянется к коленям, бёдрам, стискивает грудь... Скольжение во влажную смердящую мглу... Стёпка с плеском падает, как ему чудится, в пруд. А затем тело вспыхивает болью.  Кривцов визжит, и зря: раскалённые потоки забираются в глотку, поджигают внутренности. Это ад, это ад, как же бо-о-льно, господи, ну пожалуйста, ну по... Сознание растворяется в ослепительном сиянии. Потом прекращается и боль.

 

***

 

Крики.

Крики вплетаются в сон.

Его трясут за плечо.

- Евсеич, проснись. Беда приключилась.

Андрей Евсеев открывает налитые кровью глаза, вздыхает и садится на кровати. Когда ты деревенский староста, то привыкаешь вставать вот так – в неурочные часы, когда чёрное покрывало ещё не сползло с небосвода. То баба родит, то скотина убежит в лес. Что бы ни случилось в деревне – зовут старосту. Сам Андрей Евгеньевич сомневается, так ли он нужен, но сельчане считают иначе.

Он оглядывает спальню. Похоже, и впрямь случилось что-то серьёзное, потому что в комнатке собрался почти весь сельский совет. Лица у всех испуганные, бледные. Отец Арсений кусает бороду. Он облачился не полностью – забыл надеть крест. Ильинична, сборщица, вся трясётся. Её волосы растрёпаны, руки нервно сжимаются. Слава Дубровский стоит в углу, мрачно насупившись.

- Евсеич, беда.

- Где Лукьяша? - Гоша Лукьянов, правая рука Андрея Евгеньевича, отвечает у них за скот. Отец Арсений крестится.

- С ним и беда. Напали.

- Кто напал? - Евсеич вскакивает. - Разбойники какие?  Господи-спаси!

- Мы не знаем, - говорит Ильинична. Её обычно красивое лицо сейчас похоже на восковую маску. - Какие-то... какие-то... - она разводит руками, не в силах выразить мысль, вопросительно смотрит на остальных.

- Твари какие-то, - бурчит Дубровский.

- Волки? Медведи?

- Мы не знаем. Одно... на червя было похоже. Другое как слизняк, только большущий. Их много там, и все разные.

Слизень? Староста вспоминает давешний поход на поле. Вот что это было! Он не успевает продолжить мысль, потому что в этот момент случаются одновременно две вещи. Во-первых, тишину снаружи разрезает протяжный бабий вой. Так кричат, когда теряют близкого человека. Во-вторых, земля начинает ритмично вздрагивать – бух-бух, бух-бух. Сердце Евсеича ёкает в такт подземным толчкам. До Страшного Суда дожили, думает он.

- Дубровский, собери мужиков, - распоряжается он. - Чтобы все у Лукьяши собрались, да побыстрее. У кого вилы, топоры, ружья – пусть берут.

Дубровский коротко кивает и выбегает из комнаты.

- Выйдите, - говорит Евсеич Ильиничне и отцу Арсению. - Сейчас я...

Пока он одевается, земля продолжает трястись, утварь валится с полок, слышатся новые крики. Похоже, напали не только на Лукьяшу. Что ж, всем сразу не поможешь. Что же там такое? Черви, слизняки? Как их бить-то? На мгновение Евсеич чувствует укол страха. Что-то страшное наведалось к ним.

Шатаясь, он выходит в сени, чтобы взять свою «переломку». Отец Арсений и Ильинишна стоят в дверях, освещаемые лунным светом, и крестятся. У Ильиничны блестят глаза, по щеке стекает прозрачная дорожка.

- Божезачтотынаспокаралпрости, - бормочет она.

Евсеич не торопится смотреть, что там за невидаль. Мысленно он проклинает всё на свете – людей, что разбудили его, неведомых тварей, что вторглись в Толкуново –но не подаёт и виду. Снимает двустволку, берёт крупную дробь, с которой на медведя ходят, заряжает, проверяет прицел. А потом подходит к дверям и застывает, как вкопанный.

Слева в полный голос воет Ильинична. Справа шепчет бесполезные молитвы поп. А впереди, за забором, за дорогой, что делит Толкуново напополам, высится церковь. Вокруг купола обвилось что-то серо-розовое, и впрямь похожее на червя. По телу твари пробегает спазм, и дерево начинает трещать. Отец Арсений вскрикивает, срывается с места и бежит к осквернённому храму. Евсеич не может его винить, но сам решает позаботиться о людях, не о Боге. Нужно идти к Лукьяше.

Он перехватывает ружьё поудобнее и идёт в противоположную от церкви сторону. Надо собрать всех мужиков и идти на врага всем скопищем...

- Помогиииииии, - из ближайшего дома выскакивает женщина, босая, простоволосая. Темнота не даёт разглядеть, кто это. Евсеич разворачивается к ней, но не успевает сделать и шага: из-за деревьев выскакивает что-то белое, похожее на туловище с пятью головами, растущими в ряд. Тварь падает на женщину. Слышится глухой хруст, и в лицо Евсеичу летят тёплые капли. Он вскидывает ружьё, целится в крайнюю, самую большую голову и стреляет. Когда дымная пелена сходит, Евсеич видит на земле только кровавый человечий мякиш. Тварь, кем бы она ни была, ускакала прочь.

Вершинина, вспоминает он. Марья, Сашкина жена. Стало быть, и сам Сашка, и детки, они...

Надо спешить к Лукьяше. Евсеич перезаряжает ружьё. Он чувствует себя беспомощным младенцем, что слепо тычется всюду, не понимая, куда идти и что делать. Но раз уж взялся за гуж... Он спешит дальше.

У дома Лукьяновых – никого. Наверное, Дубровский ещё не собрал всех. Это и понятно: вокруг кричат люди, плачут дети, брехают собаки, стонет животина. Поди разбери, кто ещё живой, кому помогать. Евсеич крестится. Нельзя ждать. Он подходит ближе к мёртвому дому.

Первое, что бросается в глаза – поваленный забор. За ним вповалку лежат тела. Головы размозжены, конечности вывернуты, изломаны, словно сухие ветви. Лукьяновы, вся семья. Мертвецы свалены в кучу, словно ненужный сор. От них исходят густые запахи крови и внутренностей. Евсеича мутит, затем тошнит желчью. Можно уходить, здесь никому не поможешь.

Однако чутьё подсказывает, что убийцы, кем или чем они не были, ещё не закончили дела здесь. Евсеич отирает рот и крадётся к дому, пригнувшись.

Дверь сорвана с петель. Дом молчит, как и те, кто обитал в нём. А вот из курятника доносится шум – будто кто-то скребёт землю. «Врып, вры-ы-ып, врып». Пульсация тоже усиливается, да так, что Евсеич еле на ногах стоит.

«Ту-тук, ту-тук»

«Врып, врып, врып, врып»

Двери сарая распахнуты вовнутрь, с кованых петель свисают обломки досок. Внутри темно, хоть глаз выколи. В этот момент капризная луна перестаёт прятаться за облачной фатой. Серебристый свет срывает покров темноты, словно ловкий фокусник.

Пол усеян помётом и перьями. Птичьи трупики сброшены в углу. Наверное, то же самое творится и в хлеву, рассеяно думает Евсеич. Взгляд его прикован к дыре в центре курятника. К огромной дыре, из которой с сумасшедшей регулярностью вылетают комья земли. Там внизу словно орудует банда землекопов. Евсеич осторожно подходит к краю, готовый стрелять при первой же возможности.

И всё же он обмирает, когда из ямы показывается огромная белая конечность. Следом из ямы выпрастываются ещё две... ноги, лапы? Каждая заканчивается странно знакомым твёрдым наростом. Показывается и спина, волосатая, блестящая от пота. Тварь упирается тремя передними конечностями в землю;  две боковые что-то держат, тянут изо всех сил. Что-то огромное, пульсирующее.

Евсеич стреляет. От грохота закладывает уши. Он не видит, что произошло, но слышит глухой удар. Земля содрогается, и староста падает. Это спасает ему жизнь – в воздухе проносится давешний пятиголовый кадавр. Чудище падает в яму, наверняка придавив своих собратьев. Так вам и надо, убивцы, мстительно думает Евсеич. Но довольно рассиживаться, он увидел достаточно.

Староста бежит во двор, и сердце его проваливается в пятки. Потому что здесь собрались они. Все.

Некоторые из них похожи на знакомых созданий – слизней и змей. По кукурузе, сминая незрелые стебли, мчится шар, болтая в воздухе розоватым хвостиком. На его белых боках налипли трава и грязь. Ещё одно создание, похожее на гигантский моток спутанных чёрных нитей, тяжело вываливается из хлева. Разум Евсеича пытается охватить этих уродцев, придать им знакомые формы, но не может, до тех пор, пока из дома, круша брёвна и доски, не вылезает нечто. От него разит мускусом. Длинный узловатый ствол заканчивается с одной стороны мохнатым мешком, в котором что-то перекатывается, а с другой... Это же, думает Евсеич, это невозможно... Не может быть!

Он запрокидывает голову и смеётся. Улицы озаряются всполохами факелов – Дубровский всё-таки собрал сельчан – но староста не обращает внимания. Ночь взрывается криками гнева и боли, выстрелами и забористыми мужицкими матюками. Не гнушаются крепким словцом даже бабы; что там – даже отец Арсений, орудуя вилами, честит убивцев – и в Бога, и в душу, и в мать! А Евсеич всё смеётся. По морщинистым щекам текут слёзы, ночные огни пляшут перед глазами, словно безумный калейдоскоп, но Евсеич не может остановиться.

 

***

 

Бой заканчивается задолго до утра.

Беспощадный рассвет обнажает полуразваленные дома и сараи, срывает покровы с трупов. Тела, раздавленные, искалеченные валяются по всей деревне. Евсеич лежит у курятника с жуткой улыбкой на лице. Вместо него старостой единогласно назначают Дубровского. Разъеденные останки Стёпки Кривцова и ещё нескольких сельчан так и не найдут. Да и искать нет времени – надо хоронить трупы, чинить дома да зализывать раны. На время забыт даже урожай.

И всё же радостные новости есть – твари ушли. Мужики во главе с Дубровским гнали их, пока не умаялись. Нужно предупредить другие деревни, но сначала надо похоронить своих. Толкуновцам невдомёк, что близлежащий Ноганск лежит в руинах. Что на Пятипаловском кладбище твари перерыли все могилы, пока не нашли трёхногого, после чего отправились убивать. Что в далёком Богатырёво икона святого Елисея плакала кровавыми слезами, а почему – никто не ведает.

Августовская поздняя жара обрушивается внезапно, иссушает и слёзы, и пот. Трава жухнет, листья обвисают. Лишь на Толкуновском кладбище всходит небывалый урожай. Сорок два грубо сколоченных креста выросли здесь за один день. Ещё пятерых укрыл лес.

Под вечер того же дня зной спадает. Выкатывают бочки с прошлогодним вином, достают бутылки с горилкой. Пить будут все. Отец Арсений служит панихиду, рассеянно читает записки. Перед мысленным взором застыла страшная находка – обоюдоострый меч, изрядно проржавевший. Оружие осталось после того, как твари вытащили что-то из дыры в курятнике Лукьяновых и унесли прочь.

После этого земля перестала толкаться.

До того, как постричься в белое духовенство, служил отец Арсений полевым фельдшером. Много страшного навидался, отчего и решил в священники податься. В числе прочего, приходилось и сшивать людей, а сколько раз – пальцев не перечесть. Сидит отче, подперев голову рукой, а перед глазами стоит меч. И твари. Белый шар, так похожий на глаз. Розовый слизень с фиолетовыми венами, исходящий слюной. А яму в сарае выкопали не трёхногие безголовые уроды. Отрубленные кисти – вот что это было. Что касается смердящего червя, овившегося вокруг храма... отец Арсений чувствует, как его собственные кишки сжимаются в узел. Что они выкопали, думает он, что было закопано там, у Лукьяновых?

Части тела и органы – вот что напало на деревню. Смешно, да кричать хочется.

Отец Арсений наливает себе чарку. Едва допив, наливает и вторую. Никто вокруг не обращает внимания – пьют все, кроме детей. Толкуновцы не знают, что сейчас орда ожившей плоти устремилась к Живым горам. Туда, где по преданию был убит Баркунар...

Многих убил этот великан. Рушил дома, доставал оттуда, как из банок, людей, и ел, смачно похрустывая. Тогда собрались богатыри во главе с Елисеем-батюшкой, да решили убить вражину. Долго шли по следу из разорённых сёл и городов, но наконец нашли. И бились с Баркунаром окаянным три дня и две ночи. Много кто уснул вечным сном на том месте. В озере, куда пролилась великанья кровь, вся рыба кверху брюхом всплыла. Но всё же не выдержал, упал-таки Баркунар. А Елисей взобрался к нему на грудь и вонзил меч в проклятое сердце.

Одолели зверя богатыри. Но сердце, пронзённое мечом, так и продолжало биться. И сказал тогда Елисей: братья, пусть каждый возьмёт часть от злодея, унесёт её подальше и закопает. Сказано – сделано. Разошлись богатыри по всей округе, да схоронили великана по частям, а где какая часть схоронена, там и село выросло. Как люди, раненые, измученные, несли такую ношу, одному Господу известно. Богатыри – не мы.

Трапезничают толкуновцы и не ведомо им, что в Живой горе выкопана новая пещера, куда руки проталкивают бьющееся сердце. И в пещеру ту вливается красная река, что вытекла из мёртвого озера. Дрожит гора, сходит со склонов земля, сыплются камни, валятся столетние клёны. Ладони и ступни прирастают к культям, в живот с влажными звуками залезают потроха, язык проталкивается сквозь плиты зубов и встаёт на место. Срастаются волокна мыщц, кости, кожа. Наконец рука, что выше самого рослого дерева, подхватывает глаза и вставляет во впадины глазниц.

Олеся сидит на скамье рядом с братьями. Их семье повезло – чудовища убили только двоих, папу и Рамзая. Не появись пёс в последний момент перед Колобком, не отвлеки его, лежать Олесе в стылой земле рядом с отцом. Но Бог миловал. Или нет – как посмотреть.

Она смотрит на звёзды. И кто сказал, что это лунные детки? Так, безжизненные побрякушки, которые кто-то раскидал по небу. Как могут они светить, когда любимых нет рядом?

Ближе к полуночи земля снова начинает толкаться. Бум – и все сельчане дружно клацают зубами. Бум – и вся, абсолютно вся посуда взмывает вверх и осыпается вместе с едой, скачет по столу и падает в траву. Бум – и люди валятся со скамей. Они бы сбежали, но земля трясётся так, что не уйти.

Олеся лежит на спине, хватая ртом воздух. Она первой видит, как что-то чёрное, размером с гору, закрывает небо. Раздаётся рёв, разрывающий перепонки в ушах. В этом крике смешались ярость и торжество. И голод.

Огромная длань несколько раз опускается на пирующих. Крики чередуются с хрустом – таким громким, что каждый зверь в округе, каждая птица бегут от того места. А дальше раздаётся только жадное чавканье.

Олеся открывает залитые кровью глаза. Вокруг лежат тела, перемешанные с обломками столов и едой. Великан ни разу не задел её. Девочка встаёт, шатаясь, – и тут же пальцы, похожие на гигантских червей, хватают её и поднимают вверх, туда, где распахивается зубастая пещера. Но Олеся не видит этого. Она смотрит вниз. На разбросанные тела, напоминающие мозаику. Мозаику, которую никто и никогда не сложит в единую картину.