Страшно болела шея, и ныли мышцы рук.  В голове гудело от блеянья, мычанья, шума прибоя, шуршания насекомых и каких-то других звуков, которые он успел наслушаться за неделю. Перед глазами  плавали  разноцветные круги, как после нечаянного взгляда на солнце. Когда он попытался перевернуться на бок, в пояснице что-то щелкнуло, и ему пришлось снова лечь на спину. Наверно, поднял накануне что-то тяжелое. Бревно, может быть. Хотя нет, это был камень, большой серый валун, который он хотел перетащить куда-то, но так и оставил лежать на своем месте.  Надо было делать все поосторожнее.  Ну да ладно. Главное, что он наконец выспался, а все эти боли в теле, за исключением, пожалуй, неожиданного щелчка в пояснице, были даже приятными. Да и с поясницей можно было бы запросто что-нибудь сделать. Он втянул воздух и почувствовал аромат цветов, росших в нескольких шагах от него. Цветы появились там во вторник, но только сейчас он разобрал, как они пахнут. Сладко и, честно говоря, даже немного приторно. Сквозь цветочный аромат пробивался легкий запах  земли, который ему понравился гораздо больше, потому что не был таким навязчивым.

Он нахмурил брови, вспоминая, что было еще. Ах, да! Вода, много воды, ушаты, бочки, да что там  - огромные дыры и впадины, заполненные прохладной соленой водой. Одна из таких дыр  начиналась, насколько он помнил, прямо за теми деревьями неподалеку. Вода ему сразу понравилась. Если вокруг было тихо, вода становилась похожей на зеркало, и в ней отражалось небо с облаками и солнцем.  Когда поднимался ветер, на воде появлялась легкая рябь, как будто она хмурилась. При сильном ветре вода складывалась в большие, а иногда огромные волны, которые стройными рядами бегали друг за другом до тех пор, пока ветер не загонял их в какую-нибудь бухту, где они с шумом разбивались о берег на множество мелких брызг.

Повсюду на суше он устроил водоемы меньших размеров. Они были похожи на длинные голубые ленты, и вода в них, подчиняясь изобретенному им правилу, медленно текла куда-то по своим делам, а иногда неслась с безумной скоростью, врезаясь в камни и выплескиваясь на берега, чтобы, докатившись до обрыва и со страшным грохотом упав вниз, снова успокоиться и тихо плыть себе дальше, а то и вовсе замереть на одном месте и не подавать никаких признаков жизни, словно и нет ее.

А еще небо. Это то ли в воскресенье, то ли в понедельник, но когда точно он уже не помнил. Казалось, с тех пор прошла целая вечность. Большое, синее. Он  так толком его и не рассмотрел. Но это ничего.  Теперь у него будет столько времени, что он сможет в подробностях разглядеть каждое облако. Для этого даже не надо вставать, просто откинуться на спину и смотреть вверх. Только еще немного полежать вот так, закрыв рукой лицо, чтобы шум в голове и разноцветные круги перед глазами совсем исчезли.

Дальше, после воспоминаний о суматохе и неразберихе первых дней, в которые  он и сам еще толком не понимал, чего именно  хочет добиться, а потому действовал наугад, безо всякого плана, стала складываться более ясная картина. В ней, конечно, было тоже немало пробелов, но это и неудивительно  -  он столько всего успел переделать, что взять и просто так все  вспомнить, было бы не по силам даже ему.

Во вторник он придумал населить только что отделенную от воды земную твердь, пустынный вид которой его очень быстро утомил,  растениями. Он начал с самого простого, первого, что пришло ему на ум, и создал фиалку – скромное одинокое растение с пятью лепестками, пятью тычинками, две из которых он предусмотрительно снабдил пахучими нектарниками, для того чтобы пчелы, – их смутный образ уже вертелся у него в голове – привлеченные сладким запахом, могли бы переносить пыльцу, содержащуюся в нектарниках, от одного растения к другому, с листьями, чтобы свет не исчезал в темных провалах земли,  а  помогал превращать исходящие от земли же вредоносные испарения в чистый воздух, с тонким, но сильным стеблем, удерживающим всю конструкцию в вертикальном положении и  корнем, добывающим влагу и полезные вещества из почвы.  Маленькое, едва заметное сиреневое пятнышко  посреди  огромной черной пустыни, смиренно ожидающей своей  участи. Но это было только начало. Он пронесся над  землей, и она покрылась тонкими зелеными ростками, прилегающими другу к другу настолько плотно, что черноты стало почти невидно; черными остались только прибрежные скалы и глубокие ущелья, в которых зелень вырасти не пожелала. Он насадил повсюду кустарники и спрятал под ними грибы и камни, а потом в самом центре суши вырастил дуб с мускулистыми  корнями, доходящими до самого центра земли и огромной кроной, обнимающей полмира. Дневной свет только-только успел до конца разогнать тьму второй ночи, а он где-то далеко  на юге уже доделывал большую тяжелую раффлезию с мясистым оранжевым цветком, растущим прямо из земли и распространяющим вокруг себя  настолько отвратительный запах, что ему пришлось даже задержать дыхание на пару секунд и задуматься, а стоит ли этому растению существовать в его  мире. Но тут им овладела новая идея,  и в следующее мгновение, напрочь позабыв о своих сомнениях,  он уже стоял  на скалистом берегу холодной западной реки возле только что созданной из ничего секвойи с необъятным стволом, покрытым толстым слоем коры, иголками вместо листьев и макушкой, упирающейся в облака.  Эта секвойя была так огромна,  что ее древесины хватило бы на деревья для несколько рощ, а в больших растопыренных во все стороны корнях мог бы поместиться небольшой океан. От этого гиганта он устремился на восток и создал нежную пальму, у которой не было веток, а  лопастевидные листья росли прямо из чешуйчатого коричневого ствола, а потом на север, где среди снегов вырастил неприхотливую карликовую березу. Он насадил по всей пустыне куст диптам, листья которого в жаркую безветренную погоду охватывает голубовато-красное холодное пламя, горящее, но не сжигающее, и куст тамариск, который в весеннюю пору выделяет сладковатую жидкость, быстро застывающую на воздухе  в виде белых шариков, похожих на град. В джунглях он поселил лиану, растение с тонким и слабым стеблем, способное, однако, цепляясь за стволы сильных деревьев усиками и присосками, подниматься высоко вверх и греть свои листья в лучах солнца. И там же, в джунглях, он создал сводящие с ума сады дьявола, в которых может расти лишь  дерево дуройя, а всякое другое растение гибнет, не успев даже пустить ростков. И так метался он по земле во все стороны, не следуя никакому правилу, но сообразуясь лишь со своей фантазией, которая влекла его то на вершины гор, то в долины, то на пустынные берега, то глубоко под воду, то в холод, то в раскаленный жар,  пока в самом конце дня, пребывая в несколько меланхоличном настроении, он не выдумал перекати-поле, которому предназначил кочевую жизнь без дома и без надежды на окончание пути. После этого он вернулся к дубу и отдыхал под ним. И был вечер, и было утро:  день третий.

Следующая ночь была так длинна, что напомнила ему ту  бесконечность,  из которой он вынырнул в воскресенье, произнеся как бы в шутку пару ничего не значащих слов, а в среду – самый тяжелый день творения, когда ему впервые по-настоящему пришлось почувствовать, что значит усталость, -  он создал нечто невообразимое, настолько невообразимое, что даже испытал страх перед своим детищем. Он собрал весь свет, до того беспорядочно раскиданный по кочкам и пригоркам, в один шар чудовищных размеров и оттащил его на своих плечах высоко в небо так, чтобы днем его было видно с любой точки земной тверди,  и любая созданная им тварь смогла бы греться в исходящем от шара тепле. А потом из остатков света, проскользнувших у него сквозь пальцы при восхождении на небо и   уже успевших остыть и почти превратиться в лед,  он создал шар меньших размеров, чтобы даже ночью все лицезрели  и славили его творение. В конце, почти на исходе сил, через жерло вулкана он спустился к центру земли, зачерпнул горсть бурлящей магмы и разбрызгал ее по уже начинавшему темнеть небосводу, так что капельки ее, застыв, превратились в звезды,  только затем и нужные, чтобы днем желать их скорейшего появления, а ночью, рассматривая причудливые фигуры, которые они образуют, гнать от себя мысль о неминуемом восходе солнца.

Дальше было что-то смешное. Идея пришла ему в голову еще во вторник вечером после растений, но заниматься ею он начал только в четверг. Звери, много разных зверей. Пятнистые, полосатые, большие, маленькие, с копытами и мягкими лапами, клыками и клювами, с хвостами разной длины, когтями и рогами, они неподвижно лежали на земле и молча смотрели на него своими широко раскрытыми грустными глазами. А он бродил между ними,  придумывая, что будет дальше, так как ясно понимал, что дело еще не закончено, что чего-то очень важного не хватает. И вот  в  пятницу, ближе к полудню, его осенило, и он почувствовал прилив сил, как в первый день. И тогда  он отыскал среди тел, распростершихся по земле от моря до моря, большого белого льва с длинной косматой гривой и повелел ему встать и  идти, выставляя вперед сначала переднюю правую лапу, затем заднюю левую, потом переднюю левую и в конце заднюю правую, и лев, словно проснувшись от тяжелого кошмара, вздрогнул всем телом, встал и пошел в точности, как ему было велено, немного, впрочем, покачиваясь и помогая с непривычки себе хвостом. И когда он увидел, что это хорошо, то велел встать и пойти всем остальным четверолапым животным,  и они безропотно встали и, перебирая  в разном порядке своими конечностями, побрели в ближайшую рощу. Шествие замыкал  слон, который, проходя мимо него, поднял длинный хобот и  издал громкий протяжный звук.

А еще были птицы. С этими пришлось повозиться. По земле они передвигались как попало,  их маленьких костистых лапок едва хватало на то, чтобы пройти небольшое расстояние, после чего они  садились и начинали удивленно крутить головой по сторонам. Он наблюдал за их неуклюжими телодвижениями, затем нашел пеликана с огромным клювом, который ходил по земле хуже всех остальных птиц,  и легонько его подтолкнул, чтобы тот побыстрее освоил науку хождения. Но пеликан сделал несколько быстрых шагов, споткнулся о камень и растянулся на земле. Тогда, решив, что ходить этой нелепой птице не суждено, он дал ей способность летать, и пеликан, почувствовав  в себе это новое умение, расправил крылья, удивительно легко разбежался и взмыл в небо. За ним, размахивая крыльями всех цветов и размеров, последовали остальные птицы.

Проще всего оказалось с рыбами. У них не было ни лап, ни  клювов, ни клыков, а  вместо шерсти и перьев тело покрывали серебряные чешуйки, и он, недолго думая,  просто опустил  рыб в воды, одних  -  в реки и озера, других  -   в моря,  а кита, беспомощного монстра с маленькими глазками, бережно отнес в середину самого большого океана, над дне которого уже плавали невесть откуда там взявшиеся  рыбы с выпученными глазами и фонариками на тонком усике, которые при встрече друг с другом сонно разевали свои зубастые пасти, мигали фонариками и пытались друг друга сожрать, а через некоторое время, не преуспев в этом занятии, медленно расплывались в разные стороны.

Когда у него наконец выдалась свободная минута,  он вдруг понял, что упустил кое-что еще.   Все эти жирафы и волки, все эти носороги и пантеры, от которых у него уже рябило в глазах, не могли жить вечно, а заводить  постоянно новых зверей решительно не входило в его планы,  и тогда он придумал, как сделать так, чтобы время от времени они воспроизводили себя сами: он разделил всех животных на самцов и самок с тем,  чтобы, соединяясь, они могли давать жизнь себе подобным существам без его вмешательства. Сначала никто не понимал, что нужно  делать: самцы бродили вокруг самок, пытаясь как-то приладиться к ним, подходя то сзади, то спереди, то наскакивали на них, то подлезали снизу.  А он лежал в тени дуба и тихо посмеивался, гадая про себя, какая пара окажется самой сообразительной. Все им созданное его ужасно веселило, и он даже  удивлялся, как это ему раньше не пришла мысль устроить себе такое замечательное развлечение.  День подходил к концу, и только на закате он услышал чье-то довольное сопение – это была парочка бегемотов с короткими хвостами  и безразмерными пастями.  Кто бы мог подумать!  Толстокожие, неповоротливые…  Он скорее рассчитывал  на пятнистых кошек с мягкими лапами и острыми клыками или на проворно скачущих длинноухих зайцев. Но вышло по-другому, и это было хорошо. И вообще, все было хорошо.

Где-то рядом зашуршала трава, послышались осторожные шаги, и из-за деревьев вышло существо на двух ногах   с гладкой кожей. На левом боку у него был шрам.   Существо остановилось и стало оглядываться вокруг, а потом, заметив его отдыхающим под дубом, в нерешительности замерло.

Это было тоже вчера, в пятницу, только очень поздно, когда даже самые недогадливые звери сообразили, как им нужно соединяться, а над горизонтом  оставался лишь небольшой кусочек солнца. Он, собственно, и не думал больше чем-либо заниматься, и уже начинал дремать, постепенно забывая  обо всем, что успел сделать за эти шесть дней, как внезапно ему пришла еще одна идея. Странная идея, настолько странная, что сначала он даже не стал ее обдумывать, а поскорее отогнал от себя. Но через пару минут она снова возникла, а потом, сколько бы он ни пытался отвлечься на что-нибудь другое, ничего кроме этой идеи в голову ему не приходило, пока неожиданно для самого себя он не задумался всерьез - а почему бы нет? Здесь даже ничего не надо было изобретать, просто копировать себя и посмотреть, что из этого выйдет. Когда он все-таки окончательно решился, на небе уже стали появляться первые робкие звезды.

Мужчина лежал на боку, ухватившись руками за колени и прижав подбородок к груди. Тихий ветер колыхал над ним темные ветви дуба, трава нежно обвивала его руки и ноги,  откуда-то из сумрака глядели чьи-то желтые глаза. Да, именно так все и было. А что потом? Что было после того, как он заботливо убрал с тела мужчины не пошедшие в работу комочки глины и земли? Смахнул с него паутинки и листочки и запустил мягкое сердце?  Ах да, потом он вынул из мужчины ребро и нарастил на него плоть, и это была женщина, потому что,  вспоминал он свои мысли, которые обдумывал вчера, натирая тело женщины благовониями и маслами, не хорошо, чтобы даже  и его подобие, на создание которого он так легкомысленно решился, оставалось в одиночестве, т.к. оставаться в одиночестве мог себе позволить только он.

И вот теперь женщина тоже  смотрела на него, прячась за спиной своего спутника.

-  Ну? – он бросил на них вопросительный насмешливый взгляд.

Мужчина оглянулся на женщину, как бы передавая ей немой вопрос, а та немного подтолкнула его вперед.

Мужчина сделал несколько нерешительных шагов и, не разжимая рта, сказал:

-  Хочу есть.

И снова оглянулся на женщину, словно ища у нее поддержки.

Хочет есть. Хм. Ну что же…

-  Иди вниз, к реке, там есть сад с плодовыми деревьями, -  он показал в сторону маленькой зеленой долины.

Мужчина кивнул головой в знак согласия, отступил немного назад, развернулся и медленно, ожидая, когда за ним последует и женщина, сделал пару шагов в сторону сада. Почти дойдя до спуска, он остановился. Женщина стояла на своем месте и, смущенно улыбаясь, посматривала на что-то около дуба.

-  А  ты почему не идешь? -  спросил он взглядом.

Женщина опустила глаза, немного покраснела и так же беззвучно сказала:

-  Хочу цветок.

Он оглянулся на цветок, запах которого при пробуждении показался ему слишком навязчивым, потом перевел взгляд на женщину и кивнул головой.

Она бесшумно подошла к цветку, сорвала его  и, не оглядываясь, побежала за мужчиной.

Он усмехнулся про себя.

Значит, вот как я выгляжу со стороны. Вот кто будет стоять, после того как я удалюсь, над всем творением. И все эти рыбы, плавающие в морях, и птицы, прочерчивающие в небесах невидимые линии,  и топчущие землю животные, и другие животные, роющие в земле ходы и норы, и вся эта мягкая трава, и все кустарники и деревья, и даже та огромная секвойя где-то далеко на западе будут подчиняться этому голодному любителю пахучих цветов?

А самое главное и самое смешное, что это слепленное из земли существо сможет, пожалуй, еще и творить… и не будет знать смерти … да, это наверняка… а еще будет свободным и разумным …

И при этой мысли что-то отдаленно напоминающие чувство тревоги, настолько неуловимое, что он даже не понял точно,  чего именно оно касалось,  -  то ли бессмертия человека, то ли человеческой разумности, то ли свободы,  -  заставило его крикнуть, все так же беззвучно, вслед удаляющимся людям, что они могут есть плоды со всех деревьев, кроме того, что стоит в самом центре сада. По-крайней мере, хоть какой-то изъян…

Мужчина обернулся, приветливо махнул рукой, давая понять, что ему все ясно, и, увлекая за собой женщину, пошел дальше.

Да, пожалуй, с этой вишней… или грушей… или что там у меня в центре сада, будет лучше…

И перед ним снова стали всплывать воспоминания о прошедших днях.

На самом деле, было еще очень много всяких разных мелочей, о существовании  которых он только сейчас начал  догадываться. Может  быть, стоило бы даже лишний раз проверить, как они работают. Например,  не слишком ли фараонова крыса докучает крокодилу, не перегревается ли на солнце ящерица, успевает ли бычок вовремя предупредить креветку об опасности,  не отлынивает ли волоклюй от своей обязанности собирать насекомых с тел травоядных… Ему даже стало не по себе от того, как замысловато у него все устроилось.

Вскоре он снова услышал, как в траве что-то зашуршало. Что-то тихое и медленное. Уже возвращаются? Он прислушался. Нет, это были не человеческие шаги и не звериные, но без сомнения звуки живого существа.  Он начал гадать, что же это за создание, которое он заставил двигаться, производя такой странный звук. Он закрыл глаза, чтобы лучше себе представить, что это такое, но не найдя в своей памяти ничего подходящего, снова открыл их и увидел, что перед ним, уложив нижнюю часть своего тела в кольца и покачиваясь из стороны в сторону верхней частью, возвышается змей. Cухое длинное тело, голова, почти неотличимая от хвоста, маленькие глазки… Это было даже не живое существо, а заготовка, о которой он просто-напросто позабыл. Ни лап, ни крыльев. И как у него только хватило сил  приползти сюда?

-  Я взял немного жизни от всех твоих созданий,  -   словно услышав его вопрос, ответил змей.

Ответ его развеселил, и он улыбнулся:

-  Ты называешь это «взял»?  Я бы назвал это по-другому.

Змей недовольно зашипел и высунул язык.

-  Я взял то, что мне причитается по праву.

Он засмеялся. Нет, это действительно было смешно… В этом мире у кого-то уже появились права, уже кто-то обижен… И недели не прошло…  А что дальше будет?  Кстати …

-  Так что же ты хочешь еще?

Змей неожиданно перестал шипеть и наклонил голову.

-  Я хочу отблагодарить своего создателя.

Поднялся легкий ветерок, от которого где-то над его головой зашелестели листья и закачались, скрепя, как будто им уже было несколько тысяч лет, а не два дня от роду, большие дубовые ветки. Но тут же все стихло.

-  За что же ты хочешь благодарить создателя?

-  За что? -  змей тихо расправил туловище и вытянулся во всю длину на траве, так что кончик его  хвоста достиг склона, по которому только что ушли люди, а голова оказалась рядом с ногами его собеседника.    - За то, что он создал небо и землю,   -  змей высунул язык и дотронулся до стопы сидящего перед ним, как бы пробуя ее на вкус.   -   За то, что он приказал свету стать, и свет стал,  -   змей прикоснулся головой к стопе и потерся об нее несколько раз, словно ласкаясь, сначала правой щекой, потом левой, и снова правой и опять левой, а потом наклонил голову и потерся макушкой.  -   За то, что он отделил свет от тьмы и назвал свет днем, а тьму ночью,   -  змей подтянул хвост и положил голову на колено своего создателя, как бы требуя, чтобы его, забытое и брошенное на произвол судьбы создание, погладили и утешили.   -  За то, что отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью,   -  и змей обвился вокруг колен, заключив их в кольцо своего горячего тела, внутри которого что-то билось, как будто пытаясь вырваться наружу.    -    За то, что собрал воду, которая под небом, в моря и явил сушу,  -   и змей уткнулся мордой в бедро и слегка, как бы играючи, прикусил его, а потом поднял голову и виновато заглянул в глаза обладателю укушенного бедра, словно раскаиваясь в своем нелепом поступке и  выпрашивая себе прощение.    - За то, что произрастил на земле зелень, траву, сеющую семя, и плодовитое дерево,    - и змей, отыскав узкую щель между телом вседержителя и дубом, на который тело опиралось, обвился несколько раз вокруг  его талии,  достиг груди и остановился.  -   За то, что создал светило большое, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды, - змей снова заглянул в глаза того, кто так жестоко уязвил его своей забывчивостью,  но уже не как прежде, заискивающе и ища прощения, а как-то задумчиво и почти печально.   -  За пресмыкающихся и птиц, летающих по тверди небесной,   -  и вот точно так же он сделал несколько витков вокруг шеи своего обидчика, немного сдавив ему кадык и затруднив дыхание, но не силою мышц, а только тяжестью тела, так что это было похоже на то, как маленький детеныш ползает по телу своего родителя, неумышленно причиняя ему боль в разных местах.   -  За скотов и гадов,    - и  туловище змея, которым он успел уже полностью опутать тело демиурга, так легкомысленно позволившего ему это сделать,  на мгновение обмякло и сделалось похожим на веревку, у которой ослабли узлы.   -  За человека, твой образ и подобие,  -  и змей, собрав все силы, удесятеренные осознанием проявленной в отношении него несправедливости, которую он совершенно ничем не заслужил, и особой милости, дарованной этому самому последнему из всех созданий, тоже совершенно ничем не заслуженной, напряг мышцы и не ослаблял их до тех пор, пока по телу его творца не разлилась приятная прохлада, постепенно остудившая сухой жар змея.

А когда гнев прошел, и мышцы змея снова сделались мягкими и податливыми, он увидел, что то, вокруг чего он обвился и с ненавистью душил, было всего лишь огромным серым валуном, совершенно не похожим на  забывчивого устроителя вселенной,  а он, мудрый и хитрый змей, вот  уже несколько часов висит на этом валуне как последний дурак, которому больше нечего делать.