Говорят, едва увидев новорождённую меня, прабабка Улада сказала, мол, знатная ведунья родилась. Она умерла, когда мне едва минуло шесть, но именно она рассказывала мне сказки с самого младенчества, по-своему учила ведунским хитростям. Из её сказок я узнала, как умилостивить домового, лешего, водяного. Как не разозлить банника и анчуток. Как присуху приготовить и отчего делать это ни в коем разе не следует. Как проклятое место распознать. Как от Переруга отделаться.

Баяла Улада, что в былые времена каждая хозяйка с домашними духами сладить умела, а каждый мужик – с лесными да водяными хозяевами дружбу водил. Только шло время, забывалась наука, разучились люди понимать духов. Но не все разучились, остались ещё те, у кого глаз неспящий, ухо чуткое, кто древние заговоры и приговоры разумеет, кого духи слушают. Называют таких людей ведунами да ведуньями. Побаиваются их, конечно, но и ценят, за советом-помощью ходят, подарки богатые подносят. Потому как с духами в разладе жить – небо с овчинку покажется, а кроме ведуна с духом договориться никто не умеет.

–А отчего люди обратно научиться не могут, – недоумевала я, – велика ли наука – домового ублажить? Хлебную корку в печь бросил, миску с молоком в уголочке поставил, лоскуток подарил – и ладно. Так?

–Так, да не так, Руженька, – качала головой старая бабка Улада, – с домовыми бабы до сих пор ладят. Редкая хозяйка гнев домового на себя накличет, разве молодуха какая по глупости, лености, да незнанию. А вот, скажем, ребёночек не спит, плачет, что сие значит?

–Ночница могла привязаться, – начала загибать пальчики я, – а может, Кикимора напугала, али Жихарь, али Матохи шалят. А ещё сглаз может быть.

–Хорошо, – одобрительно улыбнулась бабушка, – а как ты отличишь виновника?

–Смотреть надобно, – я начала отвечать степенно, подражая бабушке, но осеклась и рассмеялась догадке.

–То-то же, Руженька, не видит простой человек разницы. А ведь от каждого духа – своя защита, особый оберег. Вот тогда-то и зовут нас, ведуний да ведунов: поглядеть, да подсказать, да подсобить, духа умилостивить, али выгнать.

Странно мне было, что ни родители мои, ни сестра, ни бабушки не видят маленького косматого домового Прошку, не слышат плач его сынка, не разумеют смысла древних сказок. Только старенькая Улада всё знала, ведала, да понимала. И горько мне стало, когда умерла прабабушка, не успев мне всего рассказать.

Поплакала я, само-собой, погоревала по любимой прабабке, а потом озадачилась. У кого учиться теперь, у кого науку перенимать? Изводила мать, да бабушек, всё сказок просила, да песен. Чего от Улады услышать не успела – у них услыхала. Правда, толку с того было куда меньше. Улада-то, бывало, сказку расскажет и намёк, что в ней крылся, растолкует. Песню споёт и зачин волшебный, заговор песенный, повторит, чтоб надёжней запомнился. А тут всё самой приходилось угадывать, своим умом доходить.

Другом мне стал домовой Прошка. Он мне сказки сказывал, песни пел, утешал, если горе какое приключится. Он же как-то раз присоветовал пойти к Беляне-знахарке в обучение.

–Приходила она тут намедни к батюшке твоему, – шептал мне на ухо Прошка, – я пригляделся, баба добрая и в своём деле знающая. Обучит тебя травы сбирать, зелья варить, хворобы прогонять. Всё польза.

Так я и стала ученицей травницы. Беляна учила меня варить зелья разные, распознавать и лечить хвори – и людей, и скотины, а я ей в уплату за науку приносила травы чародейные.

…

–Ой ё, – идущий вдоль кромки поля парень споткнулся о мои ноги, грохнулся в пыль и недоумённо уставился на меня, – ты чего тут разлеглась на дороге?

–А ты чего под ноги не смотришь? – огрызнулась я. – Глаза дома забыл?

–Да я тебя, – полез было в драку он.

–Брось, Гаркуша, – пробасил второй, чернявый и высокий, – чего с девкой-то малой связываться?

–Лягайте, – я со всей силы дернула парней за босые ноги. Уронить силёнок не хватило, но от неожиданности оба с размаху сели на задницы.

–Я тебя сейчас точно... – потирая ушибленное начал было задиристый Гаркуша, но я, обернувшись к нему, скроила такую рожу, что он осёкся.

–Тише ты, – по-змеиному зашипела я, – мавок спугнёшь – мало не покажется.

Парни понятливо пригнулись и испуганно уставились на середину поля.

–Нет же никого, – прошептал чернявый.

–Ага, а трава сама собой полегла, – ехидно уточнила я. Видеть простоволосых девчонок, водящих посередь поля хоровод, парни не могли, а вот траву, примятую ровным кругом, заметили. Одна из девок всё-таки перебранку услышала, обернулась на шум и побрела к нашему укрытию.

–Так, – я лихорадочно начала рыться в кузовке, – сейчас что бы ни случилось – молчите и не дергайтесь.

–А то что? – вызывающе поинтересовался Гаркуша.

–А то конец вам придет, – буднично отозвалась я.

–Меня мати породила, безымянной схоронила, – вклинился в наш разговор жалобный голосок мавки.

Парни, заслышав тихую, как шелест травы, но отчетливую мавкину жалобу так к земле и приросли от страха.

–Меня мати породила, безымянной схоронила, – продолжала плакать мавка, подходя к нам всё ближе. Я подождала, когда девка подойдёт к нам на семь шагов, и выскочила из травы ей навстречу.

–Нарекаю тебя Вереей, – я плеснула в мавку водой из заготовленного заранее пузырька. Девочка благодарно улыбнулась, вскинула руки и растаяла в воздухе. Остальные мавки тоже исчезли.

–Ну всё, вставайте, добры молодцы, – я подхватила с земли кузовок и направилась было туда, где только что был мавий хоровод.

–Э, эй, постой, – бледные как полотно парни встали, но бежать за мной побоялись, опасливо косясь на поле, – а это чего было?

–Мавки. Я их с утра сторожу.

–А зачем они тебе?

–Там, где они пляшут, – терпеливо объяснила я, – травка особая растёт, вот её-то мне и надо. Точнее, не мне, а Беляне-знахарке.

–А сама она чего за ней не идёт? – продолжал допытываться долговязый.

–Того, что сама их видеть не может. Она ж знахарка, а не ведунья.

–А ты, значит, ведунья? – сплёл руки на груди Гаркуша.

–Значит да, – я отвернулась от парней и побрела в поле. Лясы точить с ними было некогда, успеть бы найти траву. Когда я утомившаяся, но довольная, с полным кузовком добычи, вернулась к кромке поля, парни все ещё были там.

–Вы чего, заночевать тут решили? – усмехнулась я. – Не бойтесь, мавок тут больше нетути. А вот волки могут и прибежать, когда темнать начнёт, так что шли бы вы домой.

–Девка, мы это… спросить хотели, – замялся тот, что повыше, – тебя как звать-то?

–Ружаной.

–А меня Рокотом, – представился долговязый, – а это – друг мой, Гаркуша.

…

Рокот был сыном царя Радима и красавицы Бажены – девицы из небогатой, но знатной столичной семьи. Сына царь любил, но признать не мог – наследников престола и от первой, тогда уже покойной жены Златы хватало. А когда царица Бажена умерла, царь, скрепя сердце, отправил сына в Хартов – далёкий приморский город, к родственникам. Можно было бы и в столице оставить – но тогда за жизнь молодого царевича никто бы и медной монеты не дал.

Хартовский купец Вазим приходился Бажене троюродным братом, а Рокоту – дядей. Мальчишку он принял как родного: и то сказать, у купца было четыре дочери, а сыном боги не наделили да и, похоже, уже не наделят. Дело, однако, кому-то передавать надо. Смышлёный мальчишка, способный и к обучению, и к проказам купцу пришёлся по душе. Вазим самолично обучал приемного сына языкам, счётной науке, грамоте и той особой купеческой смётке, названия коей нет, но без которой ни одно дело не сладится.

Воспитывали царского сынка по-простому. Что толку в дальнем купеческом городе от царской спесивости да придворных манер? На троне ему не сидеть, с иноземными князьями дружбу не водить, за заморских принцесс не свататься, так что пусть лучше с детства привыкает к судьбе простого купца.

Рокоту житьё в Хартове нравилось. Родных своих родителей он, почитай, и не помнил. С детства несмышлёного в памяти остались только ласковые маменькины песни, сладкие медовые пряники, да разноцветные слюдяные окошечки, сквозь которые волшебно лилось в маменькину горницу тёплое вечернее солнышко. А более – ничего.

Вазима и Красаву – приёмных своих родителей, Рокот почитал как своих. Учился прилежно, готовился по совершеннолетию принимать у отчима торговое дело. Даже плавал иногда вместе с ним в заморье, торговать-покупать, людей смотреть, себя казать, да язык учить.

В Хартов Рокот приехал не один – с тощим рыжиком по имени Гаркуша. Откуда этот мелкий, юркий паренёк взялся в царском возке никому было не ведомо, однако царевич до того к другу привязался, что прогнать его у Вазима рука не поднялась. Гаркушу он определил в пасынки своему управляющему – добродушному старику Гордяю. Сметливый и быстроногий Гаркуша стал при купеческом доме навроде посыльного: с любым поручением справлялся, куда ни пошли – сбегает, что надо – раздобудет, записку передаст, человека найдёт, любого заговорит, с любым дело сладит. Правда, по дороге может нашкодить по мелочи, стырит чего, или проказу учинит. За шкодничество Гаркуша бывал порот, но никогда не унывал.

С Гаркушей и Рокотом мы сдружились крепко. Парням нравилась бесшабашная девка, не боящаяся ни водяных, ни леших, ни банников. И ничего, что оказалась она младше парней на три годка, зато умела знатно сказывать сказки, находить любую пропажу и хаживала по таким жутким местам, куда не всякий взрослый бы сунулся. За что всегда имела почёт, уважение и пряники, тасканные Рокотом с батюшкиной кухни.

Так время и шло. Мужали парни, взрослела я, а однажды грянул гром – примчался в город гонец на взмыленном коне и – прямиком к дому Вазимы. Рассказал, про дела столичные, дюже дивные. А дела были таковы: с тех пор, как помер царь Радим, начался в столице разброд. Первый наследник не успел на себя царский венец надеть – богам душу отдал. В опочивальне нашли, он уж остыть успел. Виновных не сыскали. Средний сын только-только на царствие взошёл – смута началась. В войсках шептание идёт, престол шатается. Вроде как, младший брат козни строит. Начались казни, пошли заговоры. Скинули второго брата с крыльца прямо в руки зверелой толпе – и клочков потом не нашли. Сел на престол младший брат, да спустя год – умом заскорбел. Никак, братоубийство сказалось. Народ ропщет, без царя-то жить жутко, соседние государства поглядывают, не пора ли войну начать. А царь что? Царь за троном прячется, руки заламывает, всё ему страшное чудится, да нездешнее. Куда такому править?

Собрались вельможные люди думу думать и надумали, что в Хартове живет сын царя Радима – Рокот. Правда, от второй царицы дитя, но крови царской, от брака законного, годками зрел и умом не скорбен. Отчего бы такого не призвать на царство? Всё лучше, чем смута да раскол. Сказано – сделано. Снарядили караван с охраной, а впереди – гонца пустили.

…

–Внученька, – близоруко сощурилась бабуля, – у тебя на щеке какая-то гадость, видно, умылась плохо. Дай сотру.

Милена пикнуть не успела, как бабушка, щедро послюнявив свой платок, стёрла со щеки любимой деточки тщательно нарисованную мушку. Алую щёчку сестры прочертил чёрный угольный след.

–Бабуля! – схватилась за измазанную щёку сестрица.

–Мама, – вступился за заревевшую Миленку отец, – что вы делаете?

–А что сразу «мама»? – взвилась бабушка, – ты бы лучше следил за своими дочками! Одна вертихвостка только о мужиках и думает. Всякие непотребства на лице малюет. Я в её годы парням и без румян нравилась. А ей, по чести сказать, и из дому-то поменьше выходить надо. Стыдобища ведь будет, если вперёд старшей сестры замуж выскочит!

Миленка красочно представила себе домашний арест, длящийся вплоть до моего замужества, и её рыдания стали ещё горше.

–Вторая вертихвостка, – не унималась бабушка, – и подумать о замужестве не желает!

–Мама, вы сами себе противоречите, – развел руками отец.

–Не учи мать! – величественно стукнула по ступеньке тяжелой тростью бабуля. – Я тебе в сотый раз повторяю – ничего путного не выйдет, если отпускать молодую девку без пригляду дальше собственного двора! Где это видано: семнадцатый годок, а замуж всё никак не соберётся! Ты бы обмыслил, отчего оно так? Небось, потаскалась уже по сеновалам, а теперь и рада бы в ирий, да грехи не пускают!

Выезд на праздник получился – любо-дорого взглянуть: оплакивала свою судьбу Миленка, ругалась, потрясая палкой, бабушка, воздевал руки к небу в бессильной ярости отец, матушка стояла на крыльце, отрешенно разглядывая резные наличники на окнах.

Если бы другой случай – никуда бы мы не поехали, впервой что ли? Вернулись бы в дом, поснимали богатые наряды, расчесали обратно завитые кудри, попрятали драгоценные каменья по шкатулкам и разошлись кто куда: я с Прошкой разговаривать, матушка – книжицы заморские читать, а Миленка – плакать над своей горькой незамужней участью, али в зеркало любоваться, если охота придёт.

А сегодня не ехать никак нельзя. Сам самодержец, царь Рокот, изволил пожаловать в наш город с визитом, в честь чего в доме Вазимы затевалось большое праздненство. По этому случаю все девицы Хартова разоделись в модные нынче пышные платья, накрутили на головах прически повыше да помудрёней, раскрасили личики привозными румянами. Царь-то молод, чудо как хорош, да в придачу холост. Кто ж такой случай упустит?

Ворчащая бабуля уселась в возок, мы с матушкой и сестрой расположились рядом, отец, от греха подальше, сел на козлы. Тронулись. Милена всхлипывала, бабушка ворчала, отец отчётливо скрежетал зубами. Под этот аккомпанемент мы и подъехали к дому Вазимы. Конечно, пешком бы вышло куда быстрее, да нельзя – честь купеческая. И хоть Вазима от нас за шесть домов всего и жил, а ногами до него идти не положено.

Вазима отделал дом всем на удивление – и без того красивый и богатый купеческий особняк стал ещё краше и роскошнее. Лестницу устилал красный ковёр, полы выложены дорогими паркетами, стены – мрамором. По стенам висели заморские парсуны – радовали глаз. В общем, дом гляделся богато и по-иноземному.

Заплаканная Миленка как увидела зеркало – огромное, от пола до потолка, в прихотливой раззолоченной раме – так про слёзы забыла. Кинулась прихорашиваться: причёску поправлять, щёки пудрить, грудь в вырезе пособлазнительнее укладывать. Прилетело бы ей за такое от бабушки, если бы отец предусмотрительно не подцепил бабулю под локоток да не повлёк скорее вверх по лестнице.

В зале оказалось шумно и душно – несмотря на открытые окна и немногочисленных покуда гостей. Как положено по правилам, мы всей честной компанией двинулись к хозяину – поздороваться.

Отец увлечённо обсуждал с Визимой цены на полотно и муку. Матушка вела беседу со своей сестрой, женой мирового судьи. Бабуля, шипя, оттаскивала Миленку от парсуны, на которой был изображен голый, козлоногий мужик, обнимающий раскрасневшуюся дородную девицу. Всё шло своим чередом.

–Царь Рокот! – объявил слуга.

В зале зашумели. Девицы присели в заморской раскорячке, именуемой реверансом, мужчины вытянулись и уставились на дверь.

В зал вошёл высокий черноволосый молодец в простом гороховом сюртуке, за ним следовал рыжеволосый, облачённый в фиолетовый камзол придворный.

Я усмехнулась. А не шибко-то поменялись мои детские приятели. Рокот вытянулся ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда дальше. Раздался в плечах, посуровел лицом… А глаза всё те же – озорные, яркие. Гаркуша по-прежнему кажется юрким, невысоким и худосочным парнишкой, хотя впечатление это обманчивое – со статным государем рядом любой мужик мелковатым покажется.

Рокот обнял приёмного отца, троекратно, по старинному обычаю, облобызал, поклонился маменьке. Гаркуша шарил по толпе глазами, а как увидал меня – отделился от толпы и бочком-бочком начал протискиваться в мою сторону.

–Здравствуй, Руженька, – расплылся в улыбке, – ой, до чего ты хороша сделалась, до чего хороша! Красивая какая стала.

Я смущённо кашлянула. Да куда уж… Как говаривала бабушка, красивая, что кобыла сивая…

–А давай-ка мы с тобой отойдём маленечко, – продолжал Гаркуша, – душно тут, шумно, а поговорить надобно.

Мы вышли в соседнюю от залы комнату, потом в следующую, потом ещё дальше… Наконец гомон толпы стал почти неслышен. Мы оказались в небольшой уютной комнатке, обставленной не в пример скромнее парадной залы. Гаркуша усадил меня на красивый тонконогий стульчик, сам встал рядом. Помолчали.

–Ну, – поторопила я застывшего надо мной Гаркушу, – говори что ли.

–А чего мне говорить? – Гаркуша удивленно вздел брови, – Мне покуда говорить нечего.

–А зачем ты меня сюда привёл? – растерялась я. Эх, отвыкла я от Гаркушиных загадок. Раньше бы посмеялась, наверное, а сейчас и не разумею что к чему.

–Царя мы ждем, – пояснил Гаркуша, – дело у него к тебе.

И правда, минуты не прошло, как открылась дверь, но не та, через которую мы вошли, а боковая, и в комнату вошёл Рокот.

Я вскочила со стула, присела в реверансе.

–Ну здравствуй, Ружана, – пробасил Рокот, – сколько лет, сколько зим. Да ты ножки-то не труди, сядь, разговор у меня к тебе есть.

–Спасибо, царь-батюшка, а я уж лучше постою.

–Ну, как знаешь, – легко сдался Рокот, – Только ты это…царем-батюшкой не зови… стыдно. Как раньше лучше – Рокотом. Меня и при дворе так зовут, привык.

Я опешила. Небывалое дело, чтобы царский венец, власть да большие деньги за пять лет человека не переменили.

–Хорошо, – кивнула я, – только ты лучше поскорее о деле расскажи. Любопытство замучило.

–Тут такое дело… – начал было Рокот. – Долго объяснять… Короче, мы с Гаркушей за тобой приехали. Забрать тебя хотим. Если ты согласная.

–Сватаете что ли? – я опешила до того, что не удержалась – почесала в затылке. Зрелище вышло – на загляденье: стоит барышня, в пудрёной куафюре пятерней скребет.

Гаркуша прыснул, Рокот расхохотался.

–Ружка, – Рокот утёр выступившие слезы рукавом, – уже прости нас, грешных, только мы не со сватовством. Ведунья нам понадобилась, да такая, чтоб дело разумела, чтоб со мной куда скажу пошла и нового не побоялась.

–Ну, раз так, рассказывай подробнее. Куда идти, чего делать?

–Ежели вкратце, то так дело обстоит, – зачастил Гаркуша, – привезли мы недавно с государем три сотни двергов, гномов то есть, в Индрик-горы. Село, значится, построилось, гномы там жить стали, шахты да штольни долбить. Не успели в новых домах обжиться – началась чертовщина. Звуки странные по ночам слышатся, дети малые спят плохо, вещи пропадают, хлеб черствеет, молоко киснет, стулья из-под заду и то убегают. Причём шкодника обнаружить не могут, хотя и караулили – никого. А безобразия каждый день новые. Боимся мы, кабы горный народец от такого дела обратно на родину не двинулся. Поехала бы ты с нами, а? Изловила бы шкодника, а то которую седьмицу в посёлке ни дела, ни работы.

Две пары глаз выжидающе уставились на меня.

…

–Батюшка, пусти ты меня в Индрик-горы, а? – я сидела, молитвенно сложив руки на груди, во все глаза глядела на отца, шагавшего по кабинету из угла в угол. Отец молчал. И хвала богам, что молчал, ибо по лицу видать – нехорошее думал.

–Сам посуди, – напирала я, – Миленке шестнадцать скоро, ей и правда замуж пора. Женихи мало что у ворот не толпятся, сватов засылают, под окнами ходят. А пока я тут как ты её замуж отдашь? Обычай…

–Вот и пошла бы сама замуж, – сердито буркнул отец, – раз так за сестрицыно счастье радеешь.

Ну уж нет, сестрицу я люблю, да всему предел есть!

–Не пойду я замуж, – упрямо мотнула я головой, – сколько раз мы с тобой об том толковали. Хочу как Улада, ведуньей…

–Улада! – взвился отец, – Улада-то двух дочек да троих сыновей родила-воспитала. От венца не бегала!

Ага, в те времена убежишь, как же! Тогда и не спрашивали больно. Это сейчас я кочевряжусь, а батюшка только зубами иногда скрипнет. Раньше бы за косы да к святому отцу, мол, венчай, а что невеста зарёванная – не смотри, это от радости всё.

–Ну, хорошо, – сдался отец, – допустим, не хочешь ты замуж. Но куда я тебя отпущу? Одну? Срам ведь! Сам с тобой поехать не могу – дела держат, братьев у тебя нету, матушка твоя здоровьем слаба, долгих путешествий не выдержит. Разве что, бабушку с тобой отправить…

Ой, нет, что угодно, лишь бы не бабушка!

–Одну отпусти! Не пропаду!

–А бабуля-то твоя меня поедом съест, ежели отпущу одну, – возразил отец, – где это видано, чтобы молодая девица одна путешествовала.

–Так не одна поеду! С Гаркушей, с царём-батюшкой, куда надёжнее? – начала было я, и вдруг осенило, – Батюшка, а давай мы с тобой бабуле скажем, будто меня ко двору зовут, в столицу с царём ехать. Ей и радость будет. Вроде как почётно, прибыльно, да и мужа при дворе любая встретит.

–А ежели обман раскроется? – отцу, видать, мысль понравилась, да больно уж легко и соблазнительно показалось.

–А как? Разве что сам проговоришься. Окромя Рокота да Гаркуши никому не ведомо куда и зачем я поеду. Выедем мы чин-чином, в царском возке…

–А к Индрик-горам в другую сторону, – уцепился отец за нескладность.

–А мы на столичный тракт сперва выедем, через южные ворота, а там свернём, полями до восточного доберёмся, – нашлась я.

Отец махнул на меня рукой и улыбнулся.

–Ну что с тобой поделать, с егозой? Ладно придумала. Пусть так и будет.

Я захлопала в ладоши! Ладилось дело!

…

За угловым столом сидели четверо – двое молодых мужчин, одетая по-дорожному девка и дверг.

–А расскажите, достопочтенный, – я отхлебнула пива и с сожалением отодвинула кружку, вкусно, да больше пока нельзя, – что именно странного в вашем доме происходит?

–Многое, фройлян, – отозвался дверг, – спим плохо, голова с утра, как в тумане, на днях чуть не угорели, хотя заслонки с вечера я лично проверял. Вещи теряются…

–Теряются, или ворует кто?

–У нас, фройлян, воровства не бывает, – с достоинством отозвался Каспар, – а кроме наших в поселении никого нет.

–Хорошо, допустим, теряются… Ещё что?

–Кукушку заедает, – продолжил гном.

–Какую кукушку? – не поняла я.

–Устройство такое, – с усмешкой пояснил Рокот, – часы, да непростые, а с украшательством. Снаружи вроде как домик, в него часы вделаны, а сверху – дуплышко небольшое с дверкой. Каждый час дверка открывается, оттуда кукушка вылазит и кукует.

–Живая? – опешила я.

–Зачем живая, – изумился Каспар, – механическая. Эти часы ещё мой отец изладил. Я их с собой привёз. Но то ли в дороге попортились, то ли что, а как мы тут поселились – каждый день с часами что-то происходит. То стрелки в другую сторону пойдут, то дверку заест, а недавно вообще на меня свалились. Вместе с гирями. Больно. Хотя вешал я надежно, на совесть.

–В общем, дело ясное, – заключила я. – Кто вам шкодит я знаю, осталось поймать.

…

Стемнело. Кукушка высунулась из ходиков и мелодично прокуковала двенадцать раз. От неожиданности я вздрогнула – в ночной тишине птичья трель прозвучала немногим тише набата, однако привычные Каспар с женой не то что не проснулись, даже не пошевелились во сне.

Сидеть всю ночь не шелохнувшись оказалось тяжеловато – затекала спина и немела шея, но любое движение могло пустить насмарку всё ночное бдение, так что приходилось терпеть. С полуночи минуло не меньше получаса, когда я наконец не то чтобы увидела, а почувствовала – в избе кто-то появился. Я внимательней пригляделась и торжествующе улыбнулась: к кровати, на которой мирно спали гном с супругой, подкрадывалось некое существо. Мохнатое, размером с крупную кошку, создание беззвучно – ни одна половица не скрипнула – скользило по полу. Мягкая дымчатая шерсть сливалась с ночными тенями, чтобы не потерять домовичка из виду приходилось вглядываться в темноту до ломоты в глазах. Домовой подошёл к кровати, помялся на задних лапах, как кот, готовящийся к прыжку, взвился на грудь к Каспару и начал упоённо по ней топтаться, умащиваясь поудобнее. Каспар глухо застонал, однако не проснулся. Убедившись, что домовой увлечён своим занятием, я вскочила с лавки, метнулась к кровати и, выбросив вперед правую руку, сгребла тварюшку за шиворот.

От неожиданности домовой взвизгнул, забарахтался в руке, а когда понял, что вырваться не получится – обвис тряпкой и протяжно завыл на одной ноте.

Пробуждение у Каспара и Хельмы вышло не ахти.

Каспар нашарил на столе свечу и огниво, трясущимися руками поджёг фитилек. В круге света хозяева увидели встрёпанную ведунью, увлечённо трясущую за шкирку пустое место. Пустота мерзко выла и, судя по глухим ударам и ругани ведуньи, отбрыкивалась.

–Фройлян Ружана, что здесь происходит? – наконец выдавил Каспар, пытаясь унять предательскую дрожь в голосе и руках.

–Ночного вредителя словила, – бодро доложилась я, – а ну, покажись хозяевам!

Домовому мысль понравилась, и в пустоте под моей рукой вырисовался сперва силуэт, а затем и вся фигура.

Теперь в избе орали двое – к кошачьему фальцету домового примешался басовитый крик хозяйки дома. Я поглядела на добычу и поняла, что именно не понравилось Хельме: я крепко держала за шиворот гнома – точную копию Каспара.

–Что за фокусы, – я испытующе заглянула в глаза лжехозяина, – а ну-ка кончай придуриваться.

Довольный собственной шуткой и произведённым эффектом домовик наконец принял свой «родной» облик – невысокого мохнатого мужичка с густой окладистой бородой до колен. Хельма поперхнулась криком и умолкла – то ли впечатлилась истинным обликом домового, то ли сорвала наконец голос.

–Успокоились, – я обвела глазами собравшихся, – ну и добро. Давайте разбираться. Вот это домовой, он же хозяин, он же суседко. Добрый дух, хранит домашний очаг, следит за хозяйством.

Хозяева, похоже, крепко сомневались в доброте духа, однако оторопело качнули головами в знак приветствия, домовой приосанился и степенно кивнул в ответ.

–А вот это, – многозначительно поглядела я на домового, – хозяева твои, достопочтенные Каспар и Хельма. Теперь скажи мне, хранитель очага, отчего творишь непотребства? Отчего людей по ночам душишь, мороки наводишь, вещи прячешь, а?

–А чего они? Они первые начали, – домовой зашвыркал носом, но понял, что сочувствовать ему будут вряд ли и зачастил, – на новоселье каши мне наварить пожмотились – раз, корки хлебные нет бы в очаг – в помои кидают, хоть ты с голоду тут помирай – два, хозяйка по дому простоволосая ходит – три, птицу из лесу приволокли, словно я леший какой – четыре…

–Птица-то тебе чем не угодила? Она ж не живая, – вступился за любимую вещицу Каспар.

–Во, говорю ж, дохлятину всякую в дом несут, тьфу… – домовой скрестил на груди лапки и обиженно засопел, – истинно тебе говорю, ведунья, не хозяева они. Разве ж хозяева так себя ведут, разве так дом держат?

Гномы недоумённо уставились на меня. Я смущённо кашлянула. Разговор обещал быть долгим.

–Вот что, – обратилась я к домовичку, – давай мы с тобой сядем рядком, да поговорим ладком. Только уговор – я руку отпущу, а ты не убежишь, идёт?

–Идёт, – хмуро отозвался домовой, – чего уж теперь, словила, так давай поговорим.

Я разжала кулак, домовой, морщась, потёр шею, одёрнул рубаху и уселся вместе со мной и ошалевшими гномами за стол.

…

На следующий день я отписала родителям письмо. В нём кратко сообщалось, что я жива-здорова, благополучно добралась до Индрик-гор и останусь здесь по крайней мере до весны – работы оказалось невпроворот. Домовик в каждом доме свой имеется. А значит, вредитель в селе был не один, как изначально считал Рокот, а по числу изб. Я раздумывала, с какого конца подступиться к делу, после чего попросила Рокота объявить общий сбор. Там-то я обстоятельно и объяснила подгорному народцу первые правила обращения с домовыми. Чем кормить, как называть, а чего делать ни в коем разе нельзя.

Ей-боги, у нас каждому с детства известно, что вещи через порог передавать нельзя, что свистеть в доме не следует, что ножи неубранные на ночь оставлять не надо… У двергов таких правил не водилось. Они слушали, качали головами, некоторые записывали. Переводчиком вызвался Каспар, он лучше всех двергов понимал по-нашему.

Когда я закончила урок, дверги обступили меня со всех сторон. Задавали вопросы, просили зайти к ним вечерком, поглядеть, что в доме творится. Я понимала, что домовики – народ обидчивый и не каждый примет гномьи извинения – особо расшалившихся придётся совестить лично. Поэтому я с помощью Каспара составила список, по которому собиралась навещать двергские дома – по одному в день. Вот и сегодняшний вечер я проводила не за кружкой пива и не в тёплой постели, а в доме ювелира Луца.

Хозяин с хозяйкой пошли в трактир, сегодня в гномьем поселении отмечали удачную добычу – в одной из шахт нашли много железной руды и чуть-чуть мифрила. Я сидела в уголке, на низком стульчике, завистливо прислушиваясь к доносившемуся от таверны гулу. Вдалеке горланили песни, смеялись... В ровный далекий шум вклинился резкий звук – скрипнула половица. Одна. Другая. Ага, вот и наш шкодник. Я подождала, пока домовичок подойдёт к рабочему столу хозяина, чтобы стянуть с него драгоценную безделушку, однако фигурка, отделившаяся от печки, двинулась не к столу, а наоборот, к выходу. Скрипнула дверь, ведущая в сени, потом гулко хлопнула входная. Что за ерунда? Входная? Домовой дух не может выйти за порог… Я крадучись подошла к окну. Во дворе кто-то копошился. Значит, мне не примерещилось, из дому и впрямь кто-то вышел. Я на цыпочках проследовала за полуночником.

Полная луна серебрила изумрудную траву. После кромешной темноты сеней показалось, что во дворе светло как днём. Я сощурилась и пригляделась. На завалинке сидел тощий человечек.

–Эй, – я тихонько окликнула существо, – ты кто?

Человечек резко развернулся и мы хором возопив отпрянули друг от друга. Я успела разглядеть тощее, вытянутое лицо, украшенное крупным крючковатым носом, да длиннющие мохнатые уши.

–Штекендозенбефрухтер, – скороговоркой выпалил дух и с громким хлопком исчез в лунном свете. Я с размаху шлёпнулась на задницу, прямо в мокрую росистую траву.

…

Прабабушка Улада часто говорила мне, что утро вечера мудренее. Сегодня у меня опять не вышло это проверить: мудрое утро я позорно проспала, еле встав к обеду. Бесконечные ночные посиделки и побегушки в компании разбуянившихся домовых дали о себе знать. Я выбралась из постели и принялась причёсываться, пытаясь припомнить события вчерашней ночи в деталях. Ясно, что существо волшебное, да вот только я про таких слыхом не слыхивала. Небывалое дело, чтобы домовой из дому сам вышел, во двор ступил. А может, не домовой это вовсе? Жихарь какой-нибудь? Так в доме малых детей нет, чего ему тут шататься? Жердяй? Опять не то. Для жердяя росточком маловат, да и вокруг ни одного жальника, откуда бы приблудился?

А что за слово странное он молвил? Эх, и дёрнуло же меня заорать, не всё расслышала. Ште… Штекендро… Нет, штекендозенбефрухтер! Во! Оно! Что за слово? На двергское наречье похоже. Может, их это дух? С собой привезли, а он тут куролесить начал? Надобно спросить!

Время самое что ни на есть удачное – обеденное. В трактире не протолкнуться. За каждым столиком сидело по шесть-восемь гномов, усердно жующих обед. Я шумно ссыпалась по крутой лесенке, ведущей из верхнего, гостиного этажа в нижнюю обеденную залу. С разбегу направилась к дальнему, угловому столу, за которым, среди прочих, сидели Рокот, Гаркуша и Каспар.

–Поздорову, Ружка! – Гаркуша подскочил с места, освобождая для меня кусок лавки, и подвинул поближе непочатую миску с грибовницей, но я махнула рукой, мол, не до грибов нынче.

–Каспар, я тут подумала, может, вы мне переведёте? Что значит «штекедозенбефрухтер»?

Гномы, сидящие за соседними столами разом замолкли и вытаращились на меня. Нехорошую тишину нарушал только надрывный кашель Рокота, поперхнувшегося квасом.

–Что случилось? – я непонимающе огляделась по сторонам, но, так и не дождавшись разъяснений, вновь обратилась к Каспару, – Так что, переведёте?

–Нет, – буркнул покрасневший гном, – не переведу.

–Так это не на двергском, – разочаровано вздохнула я.

–Почему же, на двергском, – пробурчал Каспар, – только того…этого…не могу я вам, фройлян, такие срамные слова говорить.

Я перевела ошалевший взгляд с покрасневшего гнома на Рокота, затем на Гаркушу. Государь давился смехом, хрюкая в рукав, Гаркуша сдерживался покуда, но вот-вот загогочет.

–Сие слово, – склонившись к моему уху выдавил Гаркуша, – означает…

Тут уж я густо покраснела и сразу же спохватилась:

–Так он меня обругал! Это же меняет дело!

Развернувшись, я припустила к выходу. На ходу одумалась, вернулась к стойке, протянула трактирщику монету и шепнула на ухо короткий заказ. Через минуту мне вынесли собранный узелок и я побежала к Луцу.

–Уважаемый, – я запыхалась, но переводить дух не было времени, – а не оставите ли вы меня одну? Ненадолго. Я, кажется, поняла, в чём дело.

Луц закряхтел неодобрительно, однако из-за стола поднялся.

Дождавшись, пока хозяин выйдет, я развязала узелок и разместила содержимое – маленькую кринку сметаны и горсточку творога, на тряпице перед печкой.

–Домовой-батюшко, запечный хозяюшко, – завела я сладким голосом, – выйди, покушай, меня послушай…

–Это ты мне что ли, девица? – голос прозвучал из-за спины, я вздрогнула и обернулась. На меня таращил большие испуганные глазёнки некрупный домовичок.

–Тебе, тебе, домовой-батюшка, – я поспешно отползла, пропуская домового к угощению. –А ты чего, не за печкой обретаешься?

–А кто ж меня за печку пустит, если живёт там тварь заморская-я, иноземная-я, честного домового обижаи-ит, на законное место не пущаи-ит, – домовой обливался крупными слезами, однако творог подъедал.

–А кто ж там такой живет? – поинтересовалась я.

–А пёс его знает, – заключил домовой, облизал пальцы и хотел приняться за сметану, но я отодвинула кринку.

–А скажи-ка мне, батюшка, кто у хозяина золотые побрякушки ворует, – вкрадчиво уточнила я, – ты, али тварь заморская?

–Нетути у меня хозяина, – начал задирать нос домовой, – а ежели ты про того карлика бородатого…

Я закупорила кринку и начала увязывать её обратно в узелок.

–Погоди, погоди, девица, – забеспокоился домовой, – ты это чего? Ты это куда?

–Значит так, – я пристально посмотрела в глаза домовику, – давай-ка мы с тобой на берегу договоримся. Либо ты признаешь, что карлик бородатый – твой хозяин, тогда сметана твоя, а тварь заморскую мы с тобой вместе ловить будем. Либо – прощевай. Веник в углу, вымести тебя – дело недолгое. А с тварью я так и быть, сама разберусь. Вон, той же сметаной попотчую – может и подружимся.

Домовой поглядел оценивающе на кринку, на веник, поскрёб лапой в затылке.

–Уговорила! Негоже такую красавицу на съедение духу иноземному оставлять.

По тону домового было не очень ясно, про меня он или про сметану, но по рукам мы ударили тут же. Домовой распечатал кринку и с урчанием начал поедать угощение, а я вернулась к прерванной беседе.

–Ну, так как, кто золотые побрякушки у хозяина берёт?

–Известно, дух иноземный, – прочавкал домовой, – а намедни чего учудил: хозяин наклонился, штучку какую-то махонькую с пола поднять, так этот, запечный который, ка-ак наподдаст хозяину под зад. Вот потеха!

–Таки ни одной вещицы ты у хозяина не брал? – не поддалась на заговаривание зубов я, – а ну-ка, домовой-домовой, поиграй да отдай!

Домовой посмотрел на меня с неодобрением и, порывшись по карманам, извлёк золотое колечко с синим камушком.

–Давно бы так, – я зажала кольцо в кулаке, – молодец, что вернул.

–Да не больно-то оно мне и нравилось. – Домовой обиженно засопел. – Вот если б красный камушек – другое дело.

Красный, говоришь… Я с усмешкой стащила с шеи бусы. Дешёвые, в прошлом году на ярмарке выиграла. Домовые – они красное любят, а с этим мне подружиться надобно.

–Держи, – протянула я домовому безделку. Он в неё вцепился, аж про сметану забыл, – твои теперь. Рассказывай всё, что про запечного знаешь.

–Экая ты девка, – протянул домовой, – уважительная и с понятием. Ну, раз так… Слушай.

 

Через полчаса я вышла во двор. Дверг сидел на чурбачке рядом со входом и степенно курил гнутую трубку. Я вернула Луцу кольцо, пообещав вернуться вечером с компанией. Гном удивился, но препятствий мне чинить не стал и вопросов лишних не задал. А через пару часов мы шли к дому Луца с Каспаром.

 

Свечерело. Луц храпел в углу. Мы с Каспаром таращили глаза в темноту. Надобно ждать полночи. У ювелира в доме хитроумной кукушки не водилось, посему приходилось всё время быть начеку – мало ли, может, уже и пора. Наконец скрипнула половичка, зашевелилась в темноте еле различимая тень, дошла до двери, толкнулась…

–Уи-и-и! – заверещало из темноты.

Каспар свалился с табурета, Луц подскочил на лежанке. Я встала и не торопясь пошла к двери. Тень выла и, судя по интонациям, бранилась. Кто-то из гномов за моей спиной зажёг свет, и я увидела сидящее перед дверью существо. Ростом оно оказалось с домовика, но не в пример худее. Домовые всё больше коренастые и основательные, а этот тонкий, что щепка. Босоногий, в полотняных штанах, тельце обросло короткой прямой серой шёрсткой. На узком треугольном личике торчал крючковатый нос, из-под серых, мышиного цвета волос выглядывали острые мохнатые уши.

–Каспар, ты его видишь?

–Д-да, госпожа, – храбрец Каспар дрожал и заикался, но кое-как слова выдавливал.

–Спроси, как его звать.

Существо не слишком разборчиво проскрипело в ответ.

–Говорит, Вертером, – доложился гном.

–Спроси, кто он есть.

–Да кобольд он, – домовик, стоящий до этого момента у двери, вышел в круг света. – Это почитай как я, только заморский. И понимает он по-нашенски, так что не трудись, матушка.

–А раньше ты мне сказать не мог? – я осерчала на домового, – я б тогда такую свиту за собой не потащила. Каспар до весны заикаться будет!

–А я знал? – пожал плечами домовой, – только сегодня выяснил, и то случайно. Когда он меня вместо тарабарщины своей нашим, родным обложил, через мать, бабку, семь верст и левое колено. Я чуть со страху не помер…

Я махнула рукой на трещавшего без умолку домового и обратилась к пришлому.

–Скажи мне, кобольд Вертер, чего ты хочешь?

–Я, фройлян, – с достоинством ответило существо, – хотеть немножко хороший табак и место под печь. И больше мне ничего не над. А за то я хранить своего хозяина и этот дом.

–Ну, насчет хранения хозяина, это ты того, загнул немного, – покачала головой я, – ты же у хозяина побрякушки крал и шкоду всяческую устраивал.

–Хозяин забыть дать табак, – пожал плечами Вертер, – я напомнить…

–А что скажешь, если в этом доме кроме тебя еще один хранитель поживёт?

–Я не против, – кивнул кобольд, – Трофим хороший кобольд, правда, не курить трубка, но я мочь научить.

–Э, нет, брат, – замахал руками домовой, – сие нам не надобно. Мне бы лучше вместо табаку сметаны немного, или творожку…

–Погодите вы со сметаной, – покачала головой я, – тут думу думать надо. Куда в один дом два хранителя? Не подерётесь? И какой с вас прок хозяину, с двоих-то?

Духи переглянулись.

–Мы мочь поделить дело, – неуверенно начал Вертер, – я взять двор с постройками, а Трофим – дом.

–Во, матушка, – зачастил Трофим, – а мохнатый дело говорит! Ему что двор, что дом, без разницы, он везде вхож, вот пущай и будет заместо овинника, банника и всех прочих. А мы уж в избе, мы привычные…

–Ну что, Луц, – обернулась я к хозяину, – потянете двоих хранителей? Им и надо-то немного.

Ювелир кивнул и извлек из кисета пригоршню табаку…

…

–Держи, – Рокот протянул мне кожаный кошель, до того плотно набитый, что даже не бренчал, – спасибо, Ружка, спасла ты мне горный промысел. Куда б мы без тебя.

–Братцы, – Гаркуша плеснул в кружки ещё слёзной, – а давайте-ка выпьем, за успех, да за будущую добычу!

Мы чокнулись, отхлебнули, парни крякнули и занюхали рукавами, я потянула руку к миске с краснобокой редиской.

–А знаешь что, Ружка, – раздумчиво сказал Рокот, – я ведь ещё одно дело придумал, как раз по тебе будет…

Я так и застыла с редиской в зубах – даже хрустеть стало боязно – ожидая царёвых слов.

–А дело такое, – не торопясь продолжил государь…

Я слушала и посмеивалась в рукав. Гаркуша подливал нам настойки. Светила луна. С того конца села доносились нестройные рулады. Это кобольд с домовым сидели на открытом окне и, обнявшись, горланили песню.