Гром грянул откуда не ждали. Сидели себе, играли в Дом Старших, пока мама, оторвавшись от судорожных сборов не спросила:

- Тихон! Ты чем занят?

Этот вопрос мог значить только одно - мама считает, что ребенок должен занять чем-то полезным голову или руки. «Лучше бы руки,» - загадал Тихон. Но мама была другого мнения.

- Пойдем-ка со мной на кухню. Пока будешь чистить картошку я тебя немножко по экзаменую.

- Меня уже Пал Михалыч экзаменовал! - возмутился Тихон, - Я аттестован, в следующий класс переведен. Что еще?

- А вот скажи-ка мне, милый друг, в чем преимущества социального устройства вольвокса?

Тихон обреченно вздохнул, ставя перед собой три кастрюльки. Кастрюлька номер один — картошка как она есть, номер два — для очисток, номер три — готовая продукция. Пусть мама видит, что хоть я и бестолковый, но не совсем потерян для общества.

- Ну?! - нетерпеливо воскликнула мама, подгоняя ленивые мысли своего отпрыска.

- Вольвокс, как форма социального устройства возник в постскроллинговую эпоху...., - заунывным голосом начал Тихон, сосредоточив взор на фиолетовых глазках толстобокой картошки.

- Иииии? Даааальше? - вытягивала из него мама с интонацией самой занудной на свете училки.

- В постскроллинговую эпоху, которая сменила голоцен, в результате.... в результате.... ну, мам, может не надо, а? Уже каникулы! И к тому же знаю я всю эту муть! Вот честное слово!

Мама нахмурилась и требовательно застучала по столу ложкой.

- Давай-давай! Каникулы! Скоро забудешь как тебя зовут. Излагай, господин всезнайка. Я тебя внимательно слушаю.

- Короче, скроллинг или скручивание, возник как реакция земной флоры на загрязнения диоксинами и истончение озонового слоя. И вот...листья всех растений свернулись, а сами растения из-за этого стали похожи друг на друга. И вот... стали давать все одинаковый, липкий такой сок, от которого люди стали....как его... ну, очень долго жить стали. И от этого их стало очень много. Новые родятся, а старые не мрут. Разразился глобальный финансово-экономический кризис... Он стимулировал новую форму социального устройства — вольвокс, - довольно бодренько закончил Тихон и снова с преувеличенным вниманием занялся картошкой.

- А вольвокс — это...? - не успокоилась мама, клещами вытягивая из Тихона полный ответ.

- Вольвокс - это мы! Я, Киря, папа, дед Валера - все мы! - победно выкрикнул Тихон и собрался было улизнуть к себе, но мама была настроена по боевому. Она положила на стол две лепешки с сыром и пару кусочков сахара. Мол, сделай последнее усилие, заработай себе сухой паек, и наслаждайся свободой. Тихон принял условия игры.

- Вольвокс, - забубнил он, - это форма общественной организации людей, основанная на взаимном уважении, любви и равенстве, скрепленная коллективным потреблением и коллективным трудом.

- Молодец! Про кровное родство только забыл, - сказала мама и прибавила к лепешкам с сыром бутылку молока.

Получив пакет с едой Тихон умчался во двор, обсудить, что нужно взять с собой к Баги. Правило гласило — личных вещей не более трех килограммов. Это было трудновыполнимо — хотелось и удочки, и ласты, и книги. Поэтому все мальчишки вольвокса уже которую неделю устраивали многочасовые прения о том, кто что возьмет, чтобы вышло не больше трех килограммов на нос. Тихон планировал взять свой спальник, зажигалку, нож и блокнот. Все прочие Зоричи тоже что-то планировали, укладывали, увязывали, сворачивали.

В общем, Зоричи собирались. Собирались как всегда в суматохе, носились по коридорам с сумками и пакетами, выкрикивая гневное:

- Где мои ключи?!

- Вы мой спальник не видели?

- Да что же это такое?!!

- Мам! Я пить хочу!

- А там хоть кто-то нормальный будет?

- Можно я возьму приставку?

- Банда! Выходим через пять минут!

И всякое такое в этом роде. Тихон немного нервничал из-за всей этой суматохи, а еще из-за Кири.

Мелкий Киря, в перешитой клетчатой рубашке с якорем, хватал Тихона с Семкой за руки и трещал без умолку:

- А как там будет? Там весело? Купаться будем? А Баги весь сахар съест или нам тоже даст? Мы сварим леденцы?

- Да ты же в том году уже ездил к Баги, только ничего не помнишь! – заявил Семка, ковыряя лепешку.

- Ты что ли помнишь?! – возмутился Киря, пихая Семку, во-первых, чтобы не задавался, во-вторых, потому что тесно.

Отец Тихона не жалует вездеходы и постоянно твердит, что не собирается первую половину жизни отравлять землю, чтобы потом вторую половину – исправлять содеянное, он не такой дурак! Но без вездехода до Баги не доберешься.

– Знаешь, зачем мы едем к Баги, Киря? - важно заговорил Тихон, старательно копируя назидательные отцовские нотки, - Мы везем ей сахар. Обалдеть, как много сахара! Даже не верится, чтобы живой человек столько мог съесть! Даже дед Валера не смог бы столько съесть, хоть он и едет в кузове, потому что в салон давно не влазит!

Киря внимал, затаив дыхание. Семка сосредоточенно крутил педали. Ему было все понятно и потому неинтересно. Ясно, что дед Валера в салон, не влазит! У нас ведь маленький вездеход, размер S, то есть, по инструкции, сюда можно впихнуть кого-нибудь, кому уже есть сто пятьдесят, но трехсотлетние не влезут, да и не стремятся. Говорят, дед Валера, дед Максим и баба Аня назад возвращаться не хотят. У нас слишком много молодых, а они вымахали по четыре с лишним метра в высоту и едят ой-ей сколько, короче, выросли из своей эко-ниши.

Наш вольвокс самый большой – полторы тысячи. Говорят, когда Баги была девочкой, люди хотели жить сами по себе. Никого не признавали. А если у кого вольвокс и был, так там набегало жалких три, пять особей, которые, к тому же, в основном осложняли себе и другим жизнь. Они постоянно… как это? Грызлись! И даже уничтожали дуг друга.

У Тихона устали ноги, и он дернул рычаг, чтобы закрыть педальный отсек. Хорошо ехать на вездеходе всем вольвоксом - можно немного пофилонить – сиди себе, а другие крутят.

- Мы передвигаемся на простой мускульной тяге, ну, плюс, конечно, солнечных батарей везде понатыкано. Зато, когда придет время стать симбионтом, можно будет пить чистую воду и наслаждаться пригодным для роста грунтом, - сообщил Кире Тихон и полез в люк.

- Семыч! Я к деду Валере в кузов. Пойдешь?

- А педали кто будет крутить? Вернешься – тогда пойду.

Семыч у нас молодец. Сознательный. Ему теорию вольвокса даже зубрить не надо, она у него под кожей живет. Говорят, когда Семыч скарлатиной болел, отец решил ему одну сотую симбионт-вакцины вколоть, чтобы жил. Растения – они живучие. Вот поэтому Семыч такой сознательный. Я его спрашиваю: «Чувствуешь прилив сил на солнце?» А он ржет: «Кто ж его не чувствует? Солнышко – все любят!» А у отца – лучше не спрашивать. У него ответ такой: «Про симбионт-вакцину проходят в восьмом. Перейдешь в восьмой – все подробно узнаешь, может, даже лучше меня. Потому что мозги у тебя хорошие, молодые.» Это он так шутит. Все же знают, что мозг – непрерывно развивающаяся структура. У кого хорошие мозги, так это у Баги. Но она мало говорит.

В кузове холодина. Надо же было выехать в пять утра! Я, честно говоря, люблю поспать. Официально, наш вольвокс считается бодрствующим с семи утра. И да будет так! Семь утра это всяко лучше, чем пять!

- Дед! Ты замерз?

Дед Валера что-то гудит своим запредельно-низким басом и сует меня за пазуху. Рубаху ему шила Кристя, поэтому все строчки косые.

- Дед! А когда тебе было десять, у тебя какой был рост?

Дед жмурит крыжовенные глаза и смеется. Ему смешно, что я не могу поверить в его былую мелкорослость. Я вот – тоже мелкий. И он был мелким. Говорит, что метр тридцать всего. А я, если не жулить, то вообще метр двадцать семь.

- А правда, мы всю жизнь растем, дед?

- Правда, - кивает дед Валера и вытягивает из мешка буханку. Не откусывая отправляет в рот. Я знаю, чем крупнее особь, тем больше ей нужно питательных веществ. Дед Валера офигеть какой крупный! Пять метров восемьдесят сантиметров!

- Дед! А правда, что ты хочешь себе симбионт-вакцину вколоть?

- Да я так, дозы три-четыре. Это ж для меня как комар чихнул. Ты что же, думаешь, что я как Баги сразу весь корой покроюсь, что ли? Буду жить в Доме Старших. Рыбу разводить. Или саженцы. У меня с собой планшет. Буду звонить. Или письма писать. Как захочешь.

- Я хочу, чтоб ты остался, дед!

- Так я ведь не на луну улетаю. Просто пришло время. Мне уже триста сорок. И я все расту, сынок.

- Если бы я таким вырос, я бы…ух… Я бы знаешь, соседскому вольвоксу показал, как наши солнечные батареи свинчивать!

- Ну да, ну да, - ухмыльнулся дед Валера и засыпал себе в рот полный пакет сахара.

Я закрыл глаза, прижался щекой к дедовой груди и стал вспоминать Дом Старших. Он в лесу Баги. У залива. Огромный плексиглазовый купол – метров тридцать в высоту. Старшие там ночуют, заряжают свои планшеты на док-станциях, хранят инструменты. Детям туда нельзя, символ Z, инструкция 2.14. Потому что они там все огромные и смотрят поверх деревьев. Могут нечаянно раздавить, но мы с дедом Валерой ходили. Ковер у них там такой суперский, ворс - мне по пояс. Вспоминаю, как дед Валера посадил меня на плечо и рядом с одним из Старших сфотался. Старший стоит, улыбается, а дед Валера ему по пояс. Угарает, типа, я, наконец-то, почувствовал себя маленьким.

А я с дедова плеча слез и резко так вырос, головой в купол упираюсь, смотрю поверх деревьев и поверх макушек всех Старших на залив. Он ярко-оранжевый, как огромная бочка апельсинового сока. Я чувствую себя богатырем и выбираю Дело Чистоты. Иду к заливу, захожу по пояс в апельсиновую от закатного света воду, и вытягиваю со дна старые якоря, раскорячившие по паучьи, подцепляю двумя пальцами гнутые бочки, выуживаю какие-то детали и волоку их к берегу, на переработку. Я – богатырь-Тихон, исполняю Дело Чистоты! Я еще раз взглянул на залив и поволок по песку гигантский ком металлолома, уперся посильнее ногами в вязкий песок….и дед Валера разбудил меня, велев идти крутить педали, потому что Семыч уже устал.

Семыч выше меня на двадцать четыре сантиметра. А старше всего на месяц. Я считаю – это несправедливо. Мама дает мне белковый коктейль с витаминами, но лучше бы уж по честному вколола как и Семычу симбионт-вакцину. А он говорит – расти, догоняй. Мы, мол, всю жизнь растем. Голый землекоп тоже всю жизнь растет, а больше, чем на десять сантиметров все равно не вырастает.

Было немного противно, когда наш биолог рассказал, что мы, люди постскроллинга, теперь тоже достигли пренебрежимого старения, как эти голые подслеповатые твари, да еще морские ежи и гигантские груперы. А потом он задал нам сочинение «Чем я наполню вечность?», что, в общем-то, против правил, потому что сочинения положено задавать по русскому, а не по биологии. Мне кажется, если бы биолог спросил Кирю, чем он наполнит вечность, тот бы ответил: «Газировкой». Киря просто с ума сходит по газировке, хотя она суть пустая трата ресурсов. А мама бы сказала «Любовью». Но это не по-настоящему. Потому что кого может любить Баги в своем лесу? Я написал сначала:

1. Служить своему вольвоксу.
2. Избрать Дело Чистоты.

А потом все это зачеркнул. Я пришел к биологу и попросил, чтобы он не ставил пока двойку, потому что я не могу, вот так, с кондачка, взять и ответить, чем я наполню вечность.

Он сказал «ладно». И теперь я жду, что скажет Баги. Я ее очень люблю за то, что она живет

у залива, и мы к ней всем вольвоксом каждый год ездим. Это же здорово, вот так выбраться всем вместе, купаться до одури и жечь костер, и есть рыбу, которую растят для нас Старшие. Мне нравится Баги за то, что она источает всякие истории, как смолу. Люблю сосать смолу – сладковатую, вязкую, прилипающую к зубам и оставляющую во рту вкус леса.

Все Младшие любят ездить к Баги. Вот Киря в прошлом году бежал по берегу и орал от восторга. Он еще мелкий совсем, и кто его знает, что у него в голове. Говорит он картаво, так что не разберешь. Он бежал и вопил: «Веей! Веей!» И никто не знал, что это значит. А Баги чуть наклонилась и вернула мне мое же воспоминание: я бегу по кромке, вдавливая розовые пятки в зернистый мокрый песок, и весь пропитываюсь энергией ветра.

Я поймал Кирюшку, и, подхватив подмышки, покрутил его чуток. Он от этого балдеет просто. Хотел налить ему газировки, но, как оказалось, в Доме Старших ничего такого нет. Тогда я стащил немного сахара и мы варили его в ложке и выливали на блюдце. Получались такие коричневые леденцы. Вкуснючие. Мы штук по двадцать съели, пока нас батя не поймал. Правда нам ничего не было. В гостях у Баги не наказывают.

Я люблю Баги, за то, что она все разрешает. Я хотел спать в спальнике на берегу, а мама – ни в какую. А потом разрешила, потому что Баги ее попросила. Старшие ходят кругами и не видят, где Баги. Не знаю, это она специально им голову дурит или они забывают. А я ее всегда узнаю по свисающим воспоминаниям. Они прямо касаются волос на голове, как лохмы мха, свисающие со старых деревьев. Я ее нашел и уложил свой спальник прямо рядом с ней. Она тоже дремала, и ее сны плотным туманом стояли вокруг, окутывая неохватный комель и пальцы ног, похожие на извитые корни. Круто видеть чей-то сон!

Я видел, как Баги прибежала с работы, бухнула на стол неприподъемные сумки и принялась разгружаться. Отец жадно смотрел на колбасу (он очень любил колбасу), на слоеные булочки с вишней в шуршащих пакетиках, нежно-кремовое топленое молоко. Старик целыми часами стоял у окна и ждал, когда придет Баги. Телевизор смотрел, но оставался равнодушным, не пропитывался ни новостями, ни слезливым соком сериалов, все стекало с него как капли мутной прудовой воды с белоснежных Гешиных перьев.

Баги чмокнула жующего отца в блестящую макушку с парой полупрозрачных пушковых волосиков. «Боже! Какой старый! На младенца похож!» - подумалось ей. Баги еще раз поцеловала отца и согрела ему молока в ковшике. Микроволновку старик не признавал. Сжег две, путем злостного нагревания в них ложек. Или забывает? Отец сосредоточенно жевал, при этом его большие хрящеватые уши чуть подрагивали в такт. И нос… Отчего у него такой несусветный нос? Раньше вроде бы нормальный был. Кажется.

- Андрей где? – вдруг перестав жевать, спросил отец.

- В лаборатории. Где же еще? – пожала плечами Баги.

- А где рогалы? – обиженно пробормотал отец, перетряхивая пакеты.

- Какие рогалы, па? – изумилась Баги.

- А вот такие! Такие желтые. Ты мне их раньше всегда приносила! – обиженно воскликнул отец и затряс челюстью.

- Бананы что ли?

- Вот! Они! Чего не приносишь?

- Так ведь скроллинг…. – беспомощно начала Баги, но отец резко перебил её.

- Дорого! Так и что, что дорого?! Я для вас с Нелькой ничего не жалел. А вы!

- Не дорого, а скрол-линг! Я же говорила! Не завозят теперь бананов, па. Они … это… как бы тебе объяснить…

- А тут и объяснять не надо! Экономишь на отце родном! – взвился он и ушел в комнату, что-то бурча под нос, прямо как отступающий за плетень Геша при виде почтальона. Почтальон Гешу гонял нещадно - заранее набивал полные карманы щебенки и кидал в него, чуть ли не горстями (сильно гусей боялся, бедняга, в детстве ему гусь чуть глаз не выбил).

«Бананы, - вздохнула Баги, - Уж и забыли, какие они – бананы!» В первый год скроллинга отец еще в силе был, всю дорогу копошился на даче, и всё сетовал, что из-за тли все листья свернуло. «Ты погляди!» - бурчал он, - «Ни тебе травинки живой! Что на яблонях, что везде! А огурцы! Разве это огурцы?! Просто не пойми что!» Не пойми что кучно лежало на грядках, напоминая маленькие рюмочки со слизью. Баги собрала всю ботву и сожгла. Но это не помогло. Скроллинг шел полным ходом.

Томке было тогда лет пять. Она бежала по лугу, наполненному каким-то неуловимо чуждым запахом, и срывала то одну травинку, то другую. «Ба! Это тимофеевка? А это клевер, да?» Глядя на свернувшиеся в трубочку листья, Баги не могла сказать ничего определенного, просто отвлеченно кивала и с опаской смотрела на небо. Не собираются ли тучи? Все кругом, не зная чего бояться, боялись кислотных дождей. Считали, что, может, растения так реагируют на загрязнение почвы. Овощи, на всякий случай, старались не есть. А мясо не укупишь! Ох, беда!

Помимо невиданной потравы всего огородного и не огородного, разразилась страшная дороговизна. Под предлогом кризиса увольняли всех подряд: старшего зятя уволили, и младшую дочку тоже. Да к тому же старики совсем перестали на пенсию уходить, сидели на своих местах, как сморчки с глазами, так что молодым и приткнуться не куда было. Баги тоже пока работала. Жили они тесно – сама Баги, младшая дочь Люба с мужем, внучка Томка и отец (но тот все время на даче) – все на пятидесяти трех метрах в двух комнатах. Да и не одни они так. Снова стали в моде большие семьи - от безнадеги все потихоньку прилипали друг к другу, ветвясь, теснясь и цепляясь друг за друга, как беловато-фиолетовый репейник. Баги так было даже уютнее – дома стало теплее и добрее, человечнее как-то, хотя не хватало всего и вся. Не хватало денег, не хватало пространства, еды пока хватало, но кто его знает.

В то время созрел у Баги один план. Не хитрый, но жизнеспособный. Из-за янтарно-желтых раскосых глаз, смоляных волос и невероятной мягкости движений, даже теперь, когда суставы стали поскрипывать, а голова свинцово тяжелеть, на нее многие обращали внимание. «Багида Шариповна, - просили молоденькие операционистки, - там, в зале клиент сложный, поговорите с ним, пожалуйста. Очень вас просим! Вы их гипнотизируете прямо!» Баги соглашалась. Особенно ей запало слово «гипнотизируете». Может, и впрямь попробовать? Посомневалась чуть-чуть, а когда пришла квитанция на квартплату, купила себе черное платье, фиолетовый платок и начала шаманить по чуть-чуть в комнатке тети Паши, безродной соседки, так и не уплотненной родственниками, по причине их отсутствия.

Баги плела, что на язык придет, и поила всех отваром ромашки. Она рассудила, что от ромашки вреда не будет. Правда, из-за скроллинга отличить ромашку от не ромашки становилось все труднее. Ну, что уж поделаешь. Собирала, что есть. Мыла и сразу кидала в кастрюлю. Весь дом пропитался запахом ромашкового отвара. И своих поила вместо чая. Тем более, что его стало не достать. Каждый день пять литров уходило – вот сколько народу шло! То ли потому, что брала недорого, то ли потому что лицо такое – мимо не пройдешь. Одним словом ведьма. Скоро о Баги слава пошла, потянулся народ. Ехали со всей области заговаривать эпилептиков, сводить уродливые псориатические бляшки, от бесплодия лечиться. Баги и сама не знала, отчего дело так хорошо идёт. Молиться она не умела. Всех заговоров было только: «Всего хорошего тебе желаю» и ромашка в склянке.

Если бы не это маленькое шаманство, не встретить бы ей Андрея. Он гонялся за знахарками чуть ли не с огненным мечом. Считал, что они погубили его жену. Носил с собой фотографию полупрозрачной блондинки с близко посаженными серыми глазами и милой ямочкой на подбородке. Жена умерла бы в любом случае – у нее был рак прямой кишки, с метастазами в легкие, но она ходила, улыбалась, даже работала потихоньку педагогом-методистом. Андрей ее жалел и берег, сам управлялся с хозяйством, а в хорошую погоду вывозил жену в лес, чтобы дышала свежим воздухом.

Она и дышала, но страх поджимал её, не давал забыть – рак, рак, рак. По ночам жена просыпалась от ужаса, ей снилось, что пришла боль. Та самая боль, от которой нет спасения. От которой перед концом в бессилии царапают обои и зажимают зубами подушку. Она садилась на постели, ощупывала себя, вслушивалась – не болит ли? Кажется, пока не болело, но невыносимость ожидания погнала ее к бабке.

Знахарка была знатная, с сертификатом, велела купить креолин и пить по капле на исходе двенадцатого часа, прибавляя в сутки по три капельки и так – до чайной ложки. На третьи сутки скрутило. Жар и муть в голове. Бред. Под утро жены не стало, а Андрей, сразу после похорон принялся за газеты. Потомственная ясновидящая Матрона, Милена, дарующая покой, участник битвы экстрасенсов Ярослав и прочая, и прочая, и прочая. Он приходил, чтобы посмотреть им в глаза, рассказать свою историю и тихо ждал, что будет дальше. Если подлость человеческая перевешивала и ясновидец не сворачивал промысел сам, Андрей насылал на него тьму всеразличных инспекторов, и гад уползал во тьму вместе со своим магическим шаром, иконкой и звездой эрцгаммы.

Баги выслушала его, напоила ромашковым чаем и рассказала про свое. Пятьдесят три, вдова, взрослые дети, внучка, отец еще в силе. Надо семью кормить. А ромашка – помогает, идет же народ. Друг по другу узнают. Да, объявления печатаю. Раз в неделю в двух газетах. Внучку надо на море свозить. А у дочери пальто ни на что не похоже. Андрей коротко вздохнул и остался на ночь.

- Слушай, почему все листья сворачиваются, не знаешь? – спросила его Баги, стоя у окна, - Все фиалки у меня свернулись. А вдруг проснемся и уши у нас трубочкой?

Он хмыкнул и приглашающее похлопал по одеяльцу. Мол, возвращайся. После, прижавшись щекой к его груди, она тихо заговорила.

- Я думаю, что Земля нам что-то сказать хочет….

- Правда? – оживился Андрей, приподнимаясь на локте, - Я тоже об этом думал-пердумал. Целую теорию, понимаешь, развил. Мне кажется – это последний подарок. Земля отчаялась - мы ее гнули в бараний рог своими заводами, машинами, химией, она отвечала, отвечала, отвечала. Землетрясения, катастрофы, ураганы, засухи. Это было сумасшествие. Бой, который никто не выиграет. Никогда. Порочный сценарий: мы плохие, и она – плохая. Земля устала и решила поменять минус не плюс. Что смеешься? Ты послушай только! Она решила нам подарить то, что мы больше всего хотим. Вот ты чего больше всего хочешь, Баги?

- Счастья хочу. Долго-долго быть счастливой.

- А что тебе мешает?

- Ну, ты спросишь тоже. Что… Да вот, боюсь постоянно… Что что-то будет не так…

- Да! Правильно! В точку! Два главных желания человечества – бессмертие и покой! Избавление от страха! Знаешь, откуда все наши тревоги? От конечности жизни! А теперь Земля подарила нам скроллинг. Ты думаешь, что листья сворачиваются от какой-то парши, тли или еще чего похуже? Нет! Она преобразует растения. Сок каждого растения. Каждого! Стал соком бессмертия! Ты только не думай, что я чокнулся. Я тебе это совершенно серьезно заявляю, как биолог.

- А ты биолог?

- Да. Но не суть! Главное то, что, чтобы ты не положил в рот – яблоко, рис или огурец, ты кладешь себе в рот катализатор теломеразы. Все растения разом превратились в источник живой воды. Поэтому и помогает твой ромашковый чай! Понимаешь?

- Кажется, - неуверенно проговорила Баги, пощипывая волосы у него на груди и водя пальчиком вокруг сосков - А мы хоть людьми-то останемся?

- Это от нас зависит, Баги. Захотим – останемся. Зато – теперь можем не бояться. Пророческое имя тебе дали родители.

- В каком смысле?

- Ну, Багида, это же значит, та, которой суждено прожить долго.

- Ты перепутал! Меня бабка Багидой назвала, она была суеверная, страсть. Если по важному делу шла, из дома спиной вперед выходила, чтобы злые духи думали, что она не уходит, а возвращается. Я слабенькой родилась, сама не задышала, еле откачали, вот бабка всю плешь отцу и проела: «Назови Багидой! Беду отвести надо!» Он ей: «Что бы я свою дочь «ненавистной» назвал?! Нет!» А потом у меня жар поднялся, признали инфекцию и упекли в реанимацию. Тут уж отец на все пошел. Назвал-таки Багидой. А я не жалуюсь. Хоть горошком назови, только в печку не ставь.

- Зачем в печку?! Ты нам и тут пригодишься! – прошептал Андрей и потянулся губами.

- Колючий, черт.

- Терпи!

Ветер налетел и Баги пошевелилась во сне. Затрещали ветки ближних сосен. Тихон тревожно заворочался в своем спальнике, но не проснулся, хотя к утру становилось все прохладней. Старшие бродили по берегу, разминая затекшие ноги. Кое-кто уже принялся за работу. Кое-кто любовался стремительно прозрачневшим небом, наливавшимся изнутри розовым.

Новичок среди старших, Петр, проснулся от холода – не хотел ночевать под куполом, проверял себя. Как это будет? Как произойдет перерождение? Пока никак не происходило. Под утро, когда упала роса, так же как и раньше шла мурашками кожа, так же хотелось большой бутерброд с маслом и чашку кофе на завтрак. «Пока еще метаболизм перестроится,» - уговаривал себя Петр, обхватив руками озябшие плечи. Он поухал, похлопал себя по бокам и побежал по едва зарозовевшему берегу. Согреться! Согреться! Согреться, ёшкин кот! В десять позвонит Вера, узнать, как дела. Надо ответить «хорошо». Давай! Заработай это «хорошо»! Взбодрись!

Берег лениво выползал из тумана, серобокими камнями холодил стопы. Крошечная розовая точка солнца помаргивала на кончике бегущего по ленивым волнам луча. Пахло арбузом. Петр зашел в воду по пояс и зачерпнул воды. «Пей!» - приказал он себе, - «Давай, старина! Привычная вода из крана отменилась. Теперь можно прямо так.» И, сам с собой согласившись, глотнул. Вода была безвкусной. Даже песчинка на зубах не скрипнула. Просто сырая вода и все.

Пора идти к «речным курицам». Эти рыбёхи ждут своего часа, клубятся в садках, выставляя металлические спинки, шевелят толстогубыми ртами. Николай говорит, что они его узнают. Мол, радуются, когда видят, и даже корм из рук берут. Еще бы не брали! Корм это их всё. От малька до тушки у них только пара месяцев. А потом – промышленная кондиция. Сиречь, филе. Видно поэтому Николай и говорит с ними, чуть ли не по целому часу - сочувствует мимолетному существованию. Ну, у них-то хоть рот есть. То есть на один источник удовлетворения больше, чем у подёнок, вон они – мечутся златокрылыми тучами, вылетая из темного рта девона к самой маковке бирюзового нынче. Две пары сетчатых, прозрачных крыльев и обидный пузырь воздуха в животе, вместо теплого комка уютно согревающей пищи. Даже нет рта, чтобы не соблазниться, не отвлечься от своих завораживающе бесконечных игр – роящиеся капли бессмыслицы, перетекающие в будущие поколения хаоса. Они взмывают вверх и планируют вниз, за границы существования, роняя яйца в воду. Я восхищен вами, мошки! Поговорим? Раз уж Николай так занят беседами с тиляпиями.

Лучше бы со мной поговорил. Хотя, кто я такой? Новичок. Два дня после вакцинации! А они – рыбы Святого Петра. Их, поди, сам Иисус в Галилейском море, прикармливал. Ловись, мол, рыбка, большая и малая. Что он им бросал, интересно? Лепешки? Хотя, какая разница, они все едят. Николай, вон, частенько навоз с прелым листом перемешает и кормит их. Ничего! Жрут, как миленькие. Из страха что ли жрут? Их сероватые спины выгибаются под скользким грузом природной мудрости: « Живи! А если мешают – бей!» Страх и агрессия, кипящей белым ключом тиляпии, мало отличаются.

Петр представил угрожающе конечный отрезок жизни, после которого тебя сожрут, и ужаснулся. Если бы мы были конечны, ни один вольвокс нас не удержал бы. Мы бы метались, как тени своей будущей смерти и убивали других. Петр сел на мокрый песок, и, захватив в горсть крупные зернистые песчинки, слепил комок. Вот такими комками были так называемые люди, с ужасом сознававшие свою конечность. Что можно запретить себе, если знаешь, что ты – не навсегда? Какие можно выстроить правила? Петр поежился и отряхнул руки. Желтовато-оранжевые, похожие на икру песчинки прилипли к пальцам. Что выведется из этой каменной икры? На обратной стороне сетчатки мелькнули резвящиеся на мелководье крошечные скалы, облепленные чешуей трещин и пятнышек. Петр еще раз погрузил пальцы во влажный, зернистый песок и улыбнулся.

Так или иначе, а надо идти к куполу – там все инструменты. По пути зазвенело в ушах. Прорезалась этакая гулкая, перебивающая внешний шум нота, и стала нарастать, придавив изнутри глаза, угнездившись в носу и где-то в середине лба, захотелось присесть и вытрясти ее из себя, найти какой-нибудь рычажок, потянуть и избавиться от угрожающего звона. Раз захотелось присесть – надо присесть. Тем более после вакцины. Может это уже метаморфоза? Он уставился на свои руки, покрытые рыжеватыми, колкими волосками. Бледная кожа, усыпанная коричневыми веснушками, кажется, не изменилась. «Наверное, я слишком жду,» - решил Петр, поднимаясь с мшистого валуна. Сосредоточиться, взять себя в руки, и в купол за ведрами. Нечего прохлаждаться!

- У нас есть плитка, кофе, всё, что нужно. Иди, позавтракай. Помнишь, как вы привозили мне хлеб? – сказало что-то круглое, как стеклянный шарик, приткнувшееся внутри головы, у правого виска. Петр растерялся. Отвечать? Не отвечать? Бежать к Николаю, докладывать?

Шарик просверкивал внутри головы холодной желто-зеленой искрой. Петр почувствовал, как возвращается, втискивается в игольное ушко прошлого, свисает вниз, и его босые пятки касаются земли. Под ногами тот же прохладный мох, только намного моложе. И сосны выше. Они уходят вверх, делясь янтарным светом с травой и подлеском. Баги сидит на земле, вытянув заскорузлые ноги. Сейчас прилив, и ее стопы теряются в пенных барашках. Петр прикинул, что если бежать напрямик, по этим ногам, как по мосткам, можно будет здорово занырнуть прямо сразу на глубину, вместо того, чтобы утомительно плюхать по вязкому, горячему песку.

Дети шли друг за другом, задевая Петра локтями, они высыпали хлеб на огромный расстеленный рядом с Баги кусок полиэтилена и убегали. Сахар ссыпали в приготовленный ею короб. Баги не говорила, и не ела. Может, этот хлеб для Старших из купола? Петр потрогал ее и она пошевелилась. Петр присел и прикрыл голову – щепки, веточки, труха посыпались с ее необъятных рук. Баги сгребла полиэтилен с кучами буханок и вытряхнула себе в рот. Петр лежал на земле ничком и слушал, как она жует. Сердце его колотилось, захлебываясь ледяным ужасом, накрепко забыв все хвалебные песни о Баги-богатырше. Где же тогда Андрей-богатырь, если она такая хорошая? Наверное, слопала его, как эти буханки!

И тут Баги что-то сказала. От низкого гудения ее голоса отозвалась земля, и мелко задрожали ветви. Петр сперва не разобрал, а потом понял, что она говорит: «Нет!» Он лежал, уткнув нос в мох, весь засыпанный мелкими листочками, трухой и хвоей. Баги нежно подула на него и вся труха слетела. Он задрал голову, чтобы увидеть ее лицо, но Баги была слишком громадной. Он видел только неохватное тулово, живот, складки, мох. Но вот, разглядел и лицо – Баги улыбалась внутри его головы: «Спрашивай, не бойся!»

- Где Андрей-богатырь, великая Баги? – спросил Петр, упрямо сжав кулачки, не даром его никто не называл ни Петей, ни Петькой, не смотря на не полные восемь.

- Он никогда не был богатырем. Не захотел, - объяснила Баги, усаживаясь удобнее и оправляя цветастый сарафан.

Кризис пришел на десятый год после начала скроллинга. Мы росли. Мне было шестьдесят с лишком, и я не могла зайти в дверь, приходилось наклоняться. Стулья меня не выдерживали. И я очень много ела. Андрей тоже очень много ел. Это было плохо, потому что еды стало меньше, а людей больше. Мы не влезали в автобусы, приходилось много ходить пешком. С одной стороны это было хорошо. Наступила такая, знаешь, радость, неторопливость. Мы почувствовали свободу от спешки и стали больше смотреть на небо. Многие полюбили петь – просто так, без повода, прямо на улице.

- Ну, и что? Все так делают! – перебил Петр.

- Не тогда. Тогда петь на улице было глупо. И, тем более, танцевать. Ну, так вот. Люди не умирали и освобождались от страха, но никто не знал, как освободиться от голода. А мой Андрей все равно не сдавался. Работал и работал как одержимый. Помню, как я пожаловалась ему: «Мы всё растем! Посмотри, тебе снова рукава коротки. И наставлять уже нечем. Что делать, ума не приложу!» «Растем!» - воскликнул он, и стал работать над вакциной.

Скроллинг уже нас поменял, все мы перестали стареть. Ну, или почти перестали. Андрею оставалось поработать самую малость, и сделать так, чтобы мы перестали брать и начали отдавать. В общем, он скрестил нас с фотосинтетиками. Так самый огромный и дряхлый старик мог рассчитывать, что сможет в полной мере воспользоваться благом скроллинга, рассчитывать, что сможет продолжать жить, не заботясь о том, что он положит себе в рот. Андрей делал попытку за попыткой, а испытывал свои вакцины на мне. Вот поэтому я теперь Баги-богатырша. А сам он так и не решился воспользоваться переходом. Захотел остаться человеком.

- И вам хорошо?

- А тебе плохо? – удивилась Баги, - Посмотри, Петр, на эти деревья, на это небо. Тебе плохо без трехцветной зубной пасты и быстрорастворимой еды? Плохо от того, что твое время никто не отчекрыжит ржавыми ножницами? Тебе плохо от того, что ты можешь спокойно выполнить задуманное, делая попытку за попыткой?

- Я боюсь стать деревом. Я не хочу! – закричал Петр, и в глазах у него стало двоиться. Он будто бы выскочил из своего тело и снова впрыгнул, неловко замяв задник, перекрутив лямки, как-то неуютно дернув плечами.

- Я не дерево, Петр. Я Баги. Баги-богатырша.

Петр зажмурился, потом резко открыл глаза, помотал головой.

- Мне трудно говорить вслух. Глубокая метаморфоза, ты же знаешь. Поэтому я говорю внутри тебя. Не бойся. Я тебя не съем. Если не хочешь со мной говорить – просто отвернись.

Петр вглядывался в деревья. Никто из них не Баги. А может и Баги! Может, вон та раскоряченная сосна у дальней дюны – Баги? Или эта, впившаяся в арбузно-розовое небо миллионом иголок? Которое дерево Баги, он давно забыл. Как отвернуться от не знаю чего? Он зажмурился, а Баги послала ему картинку: сивенький мальчик с выцветшими ресницами отворачивается от стеклянного шарика, тихо катающегося по гигантскому, неохватному пню.

Петр заворожено смотрел на шарик, потом глаза заслезились, он сморгнул, и картинка исчезла. Петр поднялся и пошел к куполу. Теперь он знал, что скажет Вере, когда та позвонит: «Я выбрал Дело Разнообразия.»

В последнее время почти все, кто уходил к Старшим выбирали Дело Чистоты, потому что Земля то и дело заходилась в судорогах, отравленная многими поколениями доскроллинговых людей. Требовалось много тех, кто будет блюсти Дело Чистоты и еще Дело Мира, тихо внушая каждой клеточке, каждого вольвокса повсюду на Земле: «Ты – хороший! И он – хороший. Все – хорошие!» Старшие, выбравшие Дело Мира не могли уйти в поле, в лес или на залив. Они должны были оставаться в вольвоксах, укрепляя веру в то, что мы все - для радости. Каждый вольвокс аккумулирует Радость, отдавая эту универсальнейшую из энергий Космосу и получая ответную волну.

Дело Разнообразия по сравнению с этим – совсем крошечное дело, которому посвящали себя редкие из старших. Они растекались повсюду, восстанавливая ареалы редких животных или растений. «А если Вера спросит, почему именно Дело Разнообразия, скажу, что больше не боюсь стать деревом,» - решил Петр и пошел в Дом Старших, пить кофе в ожидании метаморфоза.

 

 

Обсудить на форуме