В 1284 году в день Иоанна и Павла, что было в двадцать шестой день месяца июня, одетый в пёструю одежду флейтист вывел из города сто тридцать рождённых в Гамельне детей на Коппен близ Кальварии, где они и пропали.

 

1. Крысолов

Позже говорили, что крысы — тоже его рук дело.

Серые полчища появились словно из ниоткуда, в считанные дни затопили город. Он явился через неделю и предложил помощь, что просто не могло быть совпадением. Но город был измучен нашествием, и никто не ужаснулся тому, с какой лёгкостью он заставил всех крыс до единой — от огромных тварей, наводивших страх на бродячих кошек и собак, до совсем маленьких, слепых крысят — покорно следовать за ним и бросаться в воду реки Везер, где они погибали тысячам и тысячами тысяч. И хотя многие слышали музыку, которая лилась, точно черная кровь, в ночное небо, хотя многие видели, как шепчущие на незнакомых языках тени ползут вдоль улицы, следуя за ним и пением его флейты, тогда его посчитали освободителем.

Нашлись те, кто осудил магистрат, отказавшийся платить оговоренную цену и выставивший пришельца вон, но практически никто не роптал. Город был измучен, опустошен, и едва ли кто-то был способен всерьез сочувствовать обманутому незнакомцу.

А он — и тут я не ссылаюсь на молву, это я видел собственными глазами, — улыбался, глядя в глаза градоправителям. Как улыбался, впервые появившись на улицах города в своём пёстром платье, наигрывая на серебряной флейте совсем другую музыку — незатейливую танцевальную мелодию, заставлявшую каждое сердце воспрянуть даже в ту чёрную пору. Как улыбался, говоря, что способен избавить нас от пошести. Как улыбался, ведя свою жуткую свиту из серых верещащих тел, которые напоминали живую реку, прочь из города. Он всё знал наперед и был доволен результатом.

Утром он исчез, и все сочли это благом.

Хозяйка гостиного двора, которая сдавала ему комнату, нашла на полу нарисованную мелом семиконечную звезду, вписанную в круг, и письмена, которые никто в городе не смог прочесть. Старая женщина отказывалась входить в комнату одна. По её заверениям, она слышала за дверью голоса, когда внутри не было ни единой живой души, а в тот единственный раз, когда она осмелилась переступить порог, ощущение чьего-то злого, отвратительного присутствия едва не лишило её рассудка. Некоторые очевидцы подтвердили её слова. Во всяком случае, никто из них не рискнул повторно войти в комнату после наступления темноты.

Тогда впервые прозвучало слово «Нечистый». Декан прочел в комнате молитву Архангелу Михаилу, но трудно сказать, стало ли после этого легче. Многие решили, что с уходом незнакомца все неприятности кончились.

Магистрат подсчитывал убытки, город зализывал раны.

А через несколько седмиц в ночи снова зазвучала флейта, и все, кому эти звуки прежде являлись в кошмарах — а таких людей было немало, — замирали от ужаса в собственных постелях. Никто из мужчин и женщин не посмел в ту ночь покинуть свои дома, а если бы даже посмел, то и тогда уже, скорее всего, было бы поздно.

Ибо с рассветом нового дня жители Гамельна поняли: он возвращался, чтобы получить свою награду.

 

 

 

2. Два спасшихся мальчика

Следов было много. Огромное множество маленьких, неглубоких следов — и еще одна цепочка, которую мог оставить только взрослый человек. Отпечатки подошв тяжелых подбитых сапог прекрасно виднелись в пыли: что бы ни говорили в городе, он был существом из плоти и крови, а вовсе не демоном и, тем более, не призраком.

Дорога вилась между холмами, которые, по мере удаления от города, становились всё выше и всё круче, у горизонта вонзаясь в рассветное небо зубчатой кромкой гор.

— Ведёт их в ущелье, — сказал Старый Густав. Он не был следопытом, но для того, чтобы прочесть историю, которую рассказывала дорожная пыль, не нужно было быть следопытом.

Все склонили головы, соглашаясь. Все понимали, что это значит.

— Поедем напрямик, через перевал! — сказал кто-то. — Нагоним их еще до Чертовой Дыры.

Этот «кто-то» оказался широкоплечим молодым мужчиной, одетым в простое ремесленническое платье. Кажется, мне доводилось прежде видеть его в квартале канатчиков и резников. Глаза у него были красные и воспалившиеся. Впрочем, ничего удивительного — наступившее утро собрало богатый урожай гнева, проклятий и слёз.

— Пойдём по следам, — отрезал Бертольд Вайнс, командующий городской стражей. Он единственный из всех спешился и присел на корточки, разглядывая дорогу.

— Помолчали бы, ваша милость! — порывисто сказал плечистый, по всей видимости, слабо соображая, что и кому говорит. — Там мой сын. Это ведь из-за вас...

Бертольд встал и посмотрел ему прямо в глаза.

— Продолжай, — тихо сказал командующий. В его голосе было столько льда, что хватило бы заморозить саму Преисподнюю.

Плечистый опустил глаза и потупился.

— Там не только твой сын, там все наши дети, — сказал Бертольд так же тихо, но уже спокойнее. — Бог рассудит, чья вина в том, что произошло. Однако достаточно иметь голову на плечах, дабы понять: он приходил не за гульденами. То, что его интересовало, так или иначе оказалось бы у него в руках, и закончим на этом. Я понимаю и разделяю твоё горе и твою тревогу. Но действовать нужно с умом.

Он набрал воздуха в грудь и обратился уже ко всем присутствующим:

— Мы пойдём по следам. Быстро перемещаться пешком он не сможет. Предполагать, куда этот пёсий сын ведет наших детей, мы не в состоянии, а действовать наугад слишком рискованно. Пятеро добровольцев, если кто вызовется, могут поехать с Лаббертом, — он указал на плечистого парня, — горной тропой. У болот, если окажетесь там раньше, дождитесь нас. Сами в топь не суйтесь.

— Но ваша милость, он ведь один и без оружия, — сказал Георг, мастер гильдии кузнецов. — Главное — настогн... то бишь, настигнуть его, а там прихлопнем. Как комара.

Георг стукнул кулаком правой руки по ладони левой, словно желая показать, как собирается прихлопнуть незнакомца. Кузнец был дюжим малым, и со стороны его жест выглядел, будто десятисаженным тараном ударили в дубовые ворота.

— Почему же не пристукнул в городе? — прошамкал Старый Густав. — Трясся, поди, как и все, под одеялами... Ну, что рыло скривил? «Как комара»... Тьфу!

Кузнец побагровел и тяжело задышал. Все собравшиеся загалдели, перебивая друг друга. В воздухе отчетливо запахло дракой — ненужной и совершенно неуместной.

— Тихо! — прикрикнул Бертольд. — Того, кто не заткнется, сей же момент велю повесить хотя бы вот на этом вот суку! Время уходит. Потом будете драть глотки сколько влезет.

В тут же наступившей тишине он забрался в седло и тронул коня в направлении гор. Всадники вытянулись в колонну следом за ним и пустили лошадей рысью. Желающих последовать за Лаббертом после слов командующего не сыскалось.

Занималась заря — красная, как рваная рана, с белесыми прожилками облаков.

— Поговорим, чужеземец, — сказал Бертольд, осаживая своего мерина рядом со мной. Он говорил со мной без уважения, и я не собирался его за это упрекать. — Ты провел в Восточных землях... сколько лет?

— Без малого семь, ваша милость.

— Под чьим началом служил?

— Теперь уж и не сосчитать. Сами знаете, наш хлеб просто так не достаётся.

Бертольд покивал и, наконец, задал тот вопрос, который его действительно интересовал:

— Гамельн — тихий и благочестивый город. Но и до нас доходят слухи о культах с Востока и мавританского Юга. Скажи, за те без малого семь лет, что ты провёл в землях сарацинов, доводилось ли тебе видеть своими глазами что-либо подобное? Ты ведь понимаешь, о чем я говорю?

Теперь склонил голову я.

— Понимаю, ваше превосходительство.

— И что ты ответишь?

— Солдат на чужбине видит всякое, — сказал я. — Однажды...

Со стороны гор налетел порыв ветра — прохладного, чуть ли не морозного, несмотря на то, что лето уже полностью вступило в свои права. Солнце показалось над пиками, но небо все еще сохраняло болезненный красноватый оттенок.

... и я вспомнил другой, обжигающий зноем, ветер пустыни. Вспомнил скрип песка на зубах, смрад пота, крови и нечистот, следующий за войском, словно верный пёс за хозяином. Мы углублялись в пустыню день за днём, неделя за неделей, и вскоре уже почти забыли о том, что существует что-то еще, кроме дюн, палящего солнца и детей этого солнца — призрачных озёр у кромки горизонта.

В один из дней такое видение не пожелало рассеяться, довольно скоро превратившись в очертания старинного города, будто бы выраставшего из песка прямо на нашем пути. Мы протирали глаза, но всё равно не верили тому, что видели. В город не вела ни одна дорога, а все постройки выглядели покинутыми десятки, а, может статься, и сотни лет назад.

Но самое необычное ждало нас тогда, когда мы приблизились к стенам и прошли сквозь огромные ворота, створки которых истлели от времени и давно обратились в пыль. Здания, представшие нашим взорам, были, безусловно, возведены руками людей, но предназначались не для человеческих нужд. Какие-то из них отличались непомерными, можно сказать — исполинскими размерами, другие таили в себе непостижимую, но, вместе с тем, сводящую с ума инакость. Они были настолько чуждыми всему человеческому, что глаза отказывались видеть, а разум — понимать, в чем эта чуждость состоит.

На террасах, балюстрадах и коньках крыш — повсюду! — возвышались скульптуры, изображавшие существ, которым не нашлось бы места ни на Небесах, ни в Аду. Двуногие и звероподобные, крылатые и членистые — и другие, похожие на спрутов и кракенов, снабженных бесчисленным множеством конечностей, щупальцев и отростков.

Всё это стояло забытое, тронутое временем, застывшее во времени, но не мёртвое. Складывалось впечатление, будто город ждал, да так и не дождался своих настоящих хозяев — тех, для кого он был построен. Неизвестные строители не оставили его, а просто умерли в своём бесконечно долгом ожидании.

Это был очень старый и очень богатый город. И хотя всё его богатство лежало вокруг нас, нетронутое и никому уже не принадлежащее, далеко не в каждой голове возникла мысль о грабеже. Тех же, кто преодолел страх и отважился войти в дома поодиночке, никто и никогда больше не видел. Не спрашивайте, как такое возможно. Человек скрывался в дверном проёме и исчезал навсегда. Вот так просто. Мы искали пропавших группами, долго, целую вечность, в которую, как нам казалось, превратился один-единственный день, но всё было напрасно.

А когда собралась тьма, то с этой тьмой из пустыни пришли голоса.

Поющие, манящие, шепчущие, они опутывали нас, как косы русалок, которые увлекают моряков на дно. Вот только места, в которые манили нас эти голоса, располагались бесконечно далеко — куда глубже морского дна и куда выше небесной тверди. Не знаю, могут ли такие дали вообще существовать под солнцем и луной. Голоса завладевали разумом и душой безраздельно, лишали остатков воли. То, что они обещали, манило не меньше, чем пугало, и от этого становилось еще страшнее. И тогда мы, обезумев от ужаса, побежали.

Правда, как Бог свят, закалённые в боях воины, давно потерявшие счет, сколько раз их клинки пробовали на вкус людскую кровь, улепётывали, точно малые дети, забыв о чести, забыв о пропавших товарищах, с которыми делили тяготы и лишения похода, о цели, которая привела нас на эту землю. Бежали в ночь, во тьму, туда, куда не проникал свет факелов и где не было ничего, кроме черного неба и песка...

— ... Из тех, кто уходил с нами в пустыню, вернулся едва ли каждый третий, — закончил я свой рассказ. — Кто-то сгинул среди дюн, а о судьбе остальных я и думать не хочу. Мы разбрелись кто куда и далеко не сразу отыскали друг друга. До этого я изрядно повоевал, никогда не праздновал труса, видел такое, чего лучше бы не видать никому... Но после этого случая что-то во мне умерло. Прошло немало времени, прежде, чем я заново обучился спать по ночам и не вскакивать с криком от малейшего шороха. Такова моя правда, хотите верьте, хотите нет.

— Поэтому ты оставил службу? — спросил Бертольд после недолгого молчания.

— Я получил Папское прощение, — сказал я. — Вы сами...

— Да, я видел твою бумагу, — сказал он, поморщившись. — Знаю, за что тебя простил Рим. Но и ты, я полагаю, замечал, как на тебя, чужестранца и дезертира, смотрят в городе. Если то, что ты говоришь, правда... и если то, что ты видел, поможет нашему делу, то, возможно, тебе удастся заслужить и их прощение...

Он не докончил, потому как некое столпотворение в голове колонны привлекло наше внимание. С той стороны уже скакал городской стражник на пегой кобыле.

— Что там такое? Почему стали? — спросил Бертольд.

— Дом отшельника Хролфа... — сказал всадник, жадно глотая воздух. — Вам бы самому глянуть.

Бертольд пришпорил коня. Я не нашел ничего лучше, чем последовать за ним, хоть давал себе зарок не высовываться лишний раз, и в скором времени увидел всё собственными глазами.

Хибара прилепилась к опушке леса, точно бродячий пёс — к мусорной куче. Строение было неказистым, отличающимся от уличных сараюшек разве что наличием дымохода и пары окон. Вход в горное ущелье отсюда виднелся вполне отчетливо. Издалека он походил на едва разведенную каменную клешню. Диво, что кого-то угораздило поселиться в эдаком захолустье, но на свете случается и не такое. Хролф заходил в город пару раз в месяц, и его справедливо считали чудным.

Возле хижины было полным-полно детских следов, которые теперь щедро смешались со следами копыт лошадей и отпечатками мужских сапог. Наши спутники, подоспевшие первыми, уже толпились у дверей, но внутрь заходить не торопились.

Первое, что я почуял, когда шагнул в дверной проём следом за Бертольдом, был запах — знакомый, почти привычный. Пахло кровью и содержимым людских потрохов. Ставни на окнах были закрыты, но и того света, который проникал вовнутрь хватало, чтобы рассмотреть всё в деталях.

Скромное, если не сказать — убогое, убранство хибары точно расписали красным и черным. Тёмные брызги и потёки покрывали стены, разбросанную и растрощенную мебель, посуду и даже плошку с едой, которая удивительным образом осталась целой. По всей видимости, отшельник как раз собирался завтракать.

— Вон он лежит, — сказал от двери один из незнакомых мне людей, показывая на пол.

В останках чудака Хролфа, если это, конечно был он, уже не осталось ничего, что напоминало бы о человеческом теле. На своём веку я повидал немало трупов. Я хорошо знал, какой след оставляет на теле сталь, принявшая обличье меча, секиры или алебарды, видел трупы, утыканные стрелами и пробитые арбалетными болтами. То, что открылось моему взору на этот раз, более всего напоминало пиршество диких зверей. Как будто беднягу...

— Его жрали живьём, — сказали за спиной. — Пресвятая Дева Мария, помилуй нас!

Кого-то шумно вытошнило прямо на деревянный пол.

— Чужеземец! — окликнул меня Бертольд.

Я подошел, стараясь не наступать туда, куда наступать не следовало.

— Посмотри на это, — он указал вверх, и, надо сказать, я был рад оторвать взгляд от того, что находилось на полу.

Через потолочную балку, на которой прежде сушились пучки трав и вязанки чеснока, шла надпись — замысловатое сплетение символов, отдаленно напоминавших арабскую вязь. Когда я скользнул по ней взглядом, внутри моей головы как будто возник чужой голос, прочитавший эти письмена, но разрази меня гром, если я понял хоть слово. К голосу домешивалось еще что-то, что могло быть только пением флейты — тихим, как шёпот травы, приторно-сладким, как прогорклый мёд.

— То же самое было на полу в гостином доме, — сказал Бертольд. — И оно чуть не свело с ума старуху Хелму. Это похоже на то, что ты видел в пустыне?

— Нет... и да. Я впервые вижу такие литеры, ваша милость. Но вот голос... думаю, он пришел из тех же мест.

— О каком голосе ты говоришь?

— Боюсь, вы понимаете, о каком.

Он смотрел на меня долго и пристально, но не сказал ни слова и даже не кивнул.

На улице послышалась шумная возня, сопровождаемая бранью и шарканьем ног. Кто-то пронзительно, по-бабьи, вскрикнул и разразился потоком проклятий. Все, кто был в тот момент внутри дома, поспешили наружу.

Я вышел последним. Горный воздух, после пропахшего кислятиной и испражнениями дома отшельника, лился в лёгкие, точно сладкое вино. Дневной свет, вопреки ожиданиям, не резанул по глазам, хотя на небо было чистое. Что-то происходило там, наверху, но времени разбираться, что именно, не было.

Из-за спин собравшихся мужчин я видел не столь многое. Все они сгрудились на площадке перед домом, образовав широкое кольцо. Когда Бертольд шагнул вперед, и кольцо разомкнулось, я увидел двух стражников, которые держали извивающегося и брыкающегося мальчишку, перепачканного с головы до ног. Он был облачен в рваную, грязную одежду, которую не менял, такое впечатление, со времён Потопа.

— Что здесь происходит? — рявкнул Бертольд.

— Мальчишка, — доложил один из стражников, заламывая ребёнку руку и изо всех сил стараясь избежать зубов, которыми тот пытался достать своего обидчика. — Из наших, я думаю, из городских.

— Прятался в кустах, точно зверь какой, — добавил второй. — Вона там! Выскочил прямо на нас. Никлосу руку прокусил. Своими собственными зубами. Правда, как Бог свят!

Тот, которого назвали Никлосом, стоял в стороне и зажимал ладонью правой руки запястье левой. Кровь из-под пальцев капала прямо на землю. По всему выходило, что и кричал, и бранился именно он.

— Кто-нибудь узнаёт его? — спросил Бертольд. — Знаете, чей это ребёнок?

Мужчины загалдели, но никто не поспешил ответить на его вопрос. Мальчишка был таким грязным, что его вряд ли узнала бы собственная мать.

— Оборванец какой-то, мало их, что ли, по улицам шляется, — предположил кузнец Георг. И тут же поправился, нахмурив брови: — Или шлялось...

— Это сын мельника, — определил Дитмар. Он и его жена держали трактир «Ленивый Медведь». Если не ошибаюсь, у них было двое детей — мальчик и девочка, оба не старше десяти лет. — Стефан его зовут или вроде того. Он привозил нам муку и отруби на отцовской телеге. Сперва с братьями, а потом, как подрос, сам.

— Он всегда был такой? — спросил Бертольд, подходя ближе и разглядывая сына мельника практически в упор.

Мальчишка пучил глаза и разевал рот, как глубоководная рыбина, вытащенная на воздух. И сам он был, как рыба, нем. Нечто — какие-то непостижимые дьявольские чары — выпило его разум и лишило голоса.

— Какой там! — Дитмар качнул головой. — Нормальный малец был, смышлёный.

— Сбесился, сукин сын, — прорычал укушенный Никлос, пытаясь перевязать руку тряпицей, не шибко чистой и пригодной для перевязки.

Бертольд скрипнул зубами так, что было слышно, несмотря на царящий вокруг гомон.

— Слышишь меня? — обратился он к сыну мельника, но тот по-прежнему не издавал ни звука, кроме сдавленного шипения, которое образуется, когда воздух выходит сквозь гортань, минуя голосовые связки. — Можешь сказать, что с тобой произошло?

— Без толку, — покачал головой Старый Густав. — Не понимает он. Спятил.

Лабберт, плечистый малый, который предлагал срезать путь через горный перевал, шагнул в центр круга. Лицо у него было белым, как полотно, а его самого при каждом шаге пошатывало. Он обернулся к нам и тихо, но очень внятно сказал:

— Они теперь все такие, вы понимаете? — После его слов вокруг стало до жути тихо. Не осталось среди нас человека, который не думал бы о том же. Лабберт же всё говорил, и его голос с каждым словом становился всё выше и напряженнее: — Все наши дети. Я знаю, что с ними. Это колдовство. Дьявольщина. Наше наказание...

Он вдруг подскочил, точно освободившаяся от гнета пружина, и наотмашь хлестнул сына мельника по лицу. Тот рванулся из удерживающих его рук, и один из стражников от неожиданности ослабил хватку. Мальчишка тут же вывернулся и бросился на Лабберта, норовя достать его горло зубами. Кто-то сунулся на помощь и получил по мордасам.

Завязалась короткая, суматошная драка.

В конце концов, мальчугана не без труда оттащили от брыкающегося Лабберта, который теперь, вывалявшись в грязи, внешне мало чем от него отличался. Пара человек зажимали руками разбитые носы, но никто, вроде бы, сильно не пострадал. Несмотря на висевшее над нами тяжелым облаком напряжение, оружие — у кого какое было — не пошло в ход.

— Видите?! —Лабберт поднялся и звенящим, как натянутая струна, голосом, продолжал свою речь, словно и не прерывал её. — Это уже не наши дети. Это пасынки Дьявола, его племя!

Кузнец Георг приблизился к нему с легкостью, удивительной для человека его габаритов, и коротко, со знанием дела, ударил чуть повыше живота. Из Лабберта словно весь дух вышибло. Он скрючился, тщетно пытаясь вдохнуть. Сходство между ним и спятившим сыном мельника стало просто поразительным.

Бертольд коротко кивнул кузнецу.

— Это и есть то, чего он добивается, — сказал командующий, и все поняли, кого он имел в виду. — Разобщить нас, посеять среди нас смуту. А он тем временем сможет благополучно улизнуть. Какой бы ни была его цель, она находится близко.

Он помолчал.

— Ребёнка связать, — распорядился Бертольд. — Но не туго, чтоб не задохнулся. А ты, — он указал на Лабберта, — еще одна такая выходка... Одно слово — что угодно — и пеняй на себя, усёк?

Лабберт обжег командующего взглядом, но ничего не сказал. Удар кузнеца как будто вернул ему рассудок.

— По-вашему, разумно брать мальца с собой? — спросил Старый Густав — Сбежит ведь — натворит дел.

— По-твоему, разумнее оставить его здесь? — поинтересовался Бертольд. Он старался не говорить громко, но я был рядом и всё слышал. — Это ребёнок! Такой же, как и те, которых мы отправились спасать. Мы не можем отправить кого-то с ним обратно в город. Там, куда мы едем, нам, возможно, понадобятся все наши люди. Возможно, там нам так или иначе не хватит людей.

Последние слова он буквально прошептал, обращаясь, скорее, к себе самому.

Я, тем временем, посмотрел вверх, чтобы разобраться, что именно меня насторожило на выходе из жилища отшельника. По небу расползалась тревожная багровая хмарь, не имевшая ничего общего с облаками, какими мы привыкли их видеть. Создавалось впечатление, что исполинская медуза перебросила через горы бесформенную тушу, выпростав перед собой слизкие щупальца густого красного цвета. Солнце, впрочем, уже взошло, но сейчас оно едва просвечивало сквозь тяжелую пелену диковинных, нездешних облаков. Воздух был холодным, чуть ли не ледяным, и с востока снова начал задувать пронизывающий до костей ветер.

Бертольд проследил за моим взглядом.

— Скакать во весь опор, — только и сказал он, и впервые за всё время решительность и непреклонность, свойственные голосу командующего, уступили место чему-то, что можно было принять за зарождающееся отчаяние. — И не останавливаться, пока не нагоним его.

Так мы и сделали. Но один раз остановиться всё-таки пришлось.

Дорога через ущелье заняла немного времени.

Тяжелые каменные стены нависали над нами, и, казалось, сдвигались по направлению друг к другу, так что лошади неслись вперёд, не требуя плетей. Здешние места славились частыми обвалами и оползнями, и дорога к Чертовой Дыре не единожды оказывалась перекрытой. Но вскоре стены разошлись вправо и влево, и мы въехали в топкую, болотистую котловину, с высоты, должно быть, напоминавшую плоский блин, стиснутый со всех сторон отвесными скалами.

Небо к тому моменту совсем потемнело, и местность перед нами, не услаждавшая взор и в ясный день, теперь выглядела по-настоящему зловещей. Дно котловины было усеяно камнями и обломками скал, выбеленными солнцем и покрытыми мхом и лишайниками, точно прокаженный — коростой. Мёртвые деревья тянули к небу скрюченные ветви. Почва здесь была обманчивая: твердая и надёжная на вид, на деле она нередко оказывалась топкой и предательски опасной. Жители окрестных мест хорошо знали истории о людях, пытавшихся срезать через Чертову Дыру путь, куда бы он ни пролегал, и сгинувших здесь без следа. В воздухе висел дух гниения и распада.

Дороги у нас под ногами уже практически не было, от неё осталась лишь узкая тропка, подъеденная с обеих сторон иссиня-зелёными пятнами осоки. Временами, когда лошади уходили в сторону от тропы, мы чувствовали, как земля у них под копытами становилась мягкой и податливой, каждый след в считанные мгновения наполнялся водой. Ехать рядом, даже по двое, уже не представлялось возможным, поэтому мы вытянулись длинной колонной и были вынуждены придержать лошадей. Мой коняга, как, стоит заметить, и его хозяин, давным-давно пережил свои лучшие годы, поэтому я держался в самом хвосте колонны, едва поспевая за остальными.

Двое передо мной — стражник в форме и кто-то из мастеровых — переговаривались, насколько шумевший в вышине ветер и топот копыт позволяли им это делать.

— А ведь он в чем-то прав, — толковал мастеровой. Звали его, вроде бы, Томасом. — Лабберт, тот псих, что кинулся на мельничонка. Это всё магистрат, сучье племя... Умыли тогда руки, припрятали золотишко. А теперь делают вид, что это общая вина и общее бремя. Ты, Вильгельм, знаешь моего мальца. Пил со мной, когда он родился. Играл с ним в детстве. Заслужил он оказаться здесь? В чем его вина?

Вильгельм, ехавший впереди, что-то пробасил, но я не разобрал, что именно.

— То-то и оно... — со злостью в голосе сказал Томас. — Это они прогневали Бога! Святая правда, это дьявольщина, чары — наказание за их прегрешения. И сейчас вот, погляди! Пока эти жирные коты сидят у себя по домам, кто тащится в болота выручат их смердящих деточек? Мы!

— Ну так поворачивай и ты домой, Томас! — рявкнул кто-то, ехавший перед стражником Вильгельмом.

— Я не о том, — отмахнулся мастеровой. — Я хочу сказать, что если мой сын сгинет... если мы их всех не вернём, то...

Он был готов развить свою мысль, но спереди, из головы колонны, точно удар хлыста, грянуло:

— Стоя-а-ать!

Всадники натянули поводья. Лошади постоянно фыркали и прядали ушами, что-то — либо оставленное позади, либо ожидающее нас дальше — им очень не нравилось. Я привязал свою кобылу к ветке поваленного дерева и пешком поспешил посмотреть, что стряслось.

— Господи Иисусе, еще один! — сказали рядом.

Кузнец Георг держал на руках ребёнка. Вначале мне показалось, что это сбежавший сын мельника, но потом, присмотревшись, я понял, что этот мальчик выше ростом и заметно крепче, хоть и едва ли он повидал на своем веку больше десяти зим. К тому же, он лежал на руках кузнеца тихо и не вырывался, лишь все время бормотал, переходя то на шёпот, то на визг. Чумазая мордашка мальца была вся в засохших потёках, и поэтому я не сразу сообразил, что в его облике было странным, неправильным. Только подойдя вплотную, я понял, в чем было дело.

На меня смотрели бельма невидящих глаз. То, что не так давно предстало перед этими глазами, навсегда выбелило зрачки мальчугана. Но куда более жуткими были слова, которые, точно гной из нарыва, лились из его рта. Я многое позабыл с тех пор, и еще больше — позабуду, но эти слова буду помнить и на смертном одре.

— Иэ! — верещал он. — Шуб-Ниггуррат! Черный Козлище с Тысячью Младых! Ты был во тьме, но теперь готов пожирать миры! Иэ! Шуб-Ниггурат! Стучащийся извне! Голос по ту сторону жизни, по ту сторону страха...

Я обратил внимание на то, как Георг держит ребёнка, поглядел на осунувшееся лицо кузнеца, и тут же всё понял.

Бертольд стоял рядом.

— Отправляйся назад, Георг, — сказал он. — Возьми с собой Никлоса и обоих детей. Отдайте их на попечение декана и лекарей, те разберутся, как можно им помочь.

— Но ваша милость... — хрипло сказал кузнец. Слова давались ему с трудом.

— Ты нашел то, что искал. Если... когда мы, милостию Божьей, выследим его, то он не уйдет от ответа. А ты постарайся сберечь своего сына. Мне жаль, — докончил Бертольд.

Все остальные стояли молча, пряча глаза, и я мог без труда сказать, о чем думал в тот момент каждый из них.

Георг кивнул и с сыном на руках пошел к своему коню. По небритым и пористым, словно губка, щекам кузнеца текли слёзы. Вскоре двое всадников скрылись из виду, но голос ослепшего мальчика, звенящий и надломленный, еще доносился до нас сквозь сырую пелену испарений и завывания ветра в вышине.

Я понял, почему Бертольд, всё время толковавший о том, что у нас каждая пара рук на счету, отослал кузнеца. Долго выносить причитания его сына было попросту невозможно.

— Чужеземец, держись рядом, — сказал Бертольд. — Помни, о чем мы с тобой говорили.

Мы уже добрались до середины котловины, и, насколько я знал, дальше тропа могла привести нас только в одно место. Впереди, точно туша выброшенного на берег кракена, возвышался тёмный силуэт горы Коппен. Багровая туча, застлавшая небо угнездилась прямо на её верхушке, и, несмотря на порывы ветра, не спешила покидать это место.

— Зачем ему ехать к горе? — спросил Старый Густав, когда все снова были в сёдлах. — Там тупик, стена почти отвесная. Не перебраться, если у тебя нет крыльев.

— А зачем ему делать вообще всё это? — в свою очередь спросил Бертольд. И вполголоса добавил: — И кто его знает, возможно, у него есть крылья.

— Может быть, там потайной ход или пещера? — предположил я.

— Нет там никаких пещер, — отрезал Старый Густав.

— Откуда нам знать? — пожал плечами я.

— Помолчи, чужеземец! — велел Бертольд. — Знай своё место.

Так, в молчании, мы и одолели оставшуюся часть пути.

 

3. Пещера в горе Коппен

Тропа обрывалась прямо у подножия горы, как будто отсеченная лезвием ножа. Следы, которые вели нас всю дорогу, заканчивались здесь же. От свиста ветра закладывало уши, а света стало так мало, что могло показаться, будто на землю опустилась ночь.

— Всем быть начеку! — велел Бертольд.

Лошадь под ним храпела и то и дело порывалась встать на дыбы.

— Смотрите! Вверху! — воскликнули рядом.

Я задрал голову и увидел.

Прямо над нами нависала каменная плита, уложенная плашмя, словно постамент, и врезающаяся в тушу горы под косым углом. Из-за ломаного выступа, прикрывающего её с запада, мы ничего и не смогли разглядеть на подъезде. Туда, вверх, вела лишь крутая лестница, неведомо кем высеченная в камне.

Они все были там, на возвышении.

Дети.

Стояли неподвижно, словно тоже были сделаны из камня, — все, даже самые маленькие. По-летнему одетые или совсем нагие, они, несмотря на пронизывающий ледяными иглами холод, не ёжились и даже, насколько удавалось рассмотреть с такого расстояния, не дрожали.

И все они пели. Стройный, невозможно слитный хор детских голосов метался над котловиной, смешиваясь с завываниями ветра и затейливой мелодией, сыгранной на флейте.

Незнакомец, без сомнения, тоже был там.

Мои спутники, не помня себя от ужаса, спешились, и, не удосужившись даже спутать лошадям ноги, бросились к каменистой лестнице. Мы карабкались вверх, на ходу выкрикивая имена. Отцы звали своих детей. Те, кто, подобно мне, не ведали радостей и тягот отцовства, призывали детей своих друзей и близких. Никто из ребятишек не обернулся на наши голоса, точно нас самих и всего мира вокруг не существовало, а была лишь гора и эта дьявольская музыка.

Кажется, я рассмотрел среди множества маленьких тёмных фигурок одну побольше. Он стоял, точно священник перед паствой, и попеременно то играл на флейте, то вещал что-то низким, раскатистым голосом. Руки его в эти моменты чертили в воздухе сложные знаки, и казалось, что этим знакам повинуется само мироздание, и нет такой силы, которая могла бы им противостоять.

Мы всё лезли и лезли вверх, сдирая кожу на ладонях до мяса, оскальзываясь, съезжая на брюхе вниз и увлекая за собой тех, кто следовал за нами, богохульствуя и твердо зная, что ни Богу, ни Дьяволу нет до нас дела. Я лез в числе первых, и был уже практически у кромки скальной площадки. Перед собой я видел лишь Бертольда и еще кого-то, кто значительно опередил его самого. Сощурившись, я понял, что то был Лабберт.

Всё дальнейшее заняло лишь несколько ударов сердца, несколько бесконечно долгих мгновений.

Детское пение набрало такую силу, словно ему начала вторить сама гора, стало оглушать. И тут исполинская туша горы Коппен треснула. От грохота заложило уши. Земля и камень у нас под ногами заходили ходуном, а из открывшегося в скальной стене разлома начал струиться то ли свет, то ли туман, то ли дым — а, может, что-то, что не являлось ни тем, ни другим и ни третьим. Оно было оранжевым, но не таким, какое бывает закатное солнце или янтарь. В этом дыме чувствовалось нечто неправильное, чужое. То, чему, скорее, место в лаборатории колдуна или алхимика. Оно струилось прямо из-под земли, а в глубине, там, куда не проникал взгляд, угадывалось какое-то движение, и одно лишь осознание этого факта наполнило меня таким страхом, какого я прежде никогда не испытывал. Все раны, полученные мною за годы службы, отозвались режущей болью.

Пение детей звучало, такое ощущение, прямо внутри головы, с каждым сердечным толчком проникая всё глубже и глубже в душу.

Лабберт и командующий забрались на возвышение одновременно. Когда в горе образовалась трещина, ни один из них не удержался на ногах. Дети же встретили появление разлома радостным криком, исступленным, животным воплем. Они побежали к открывшемуся проёму наперегонки, отталкивая друг друга.

Человек в пёстрых одеждах изогнулся в пароксизме ликующего хохота и вдруг сжался, скукожился, осел. Сила, которая владела им всё это время, бросила человеческую оболочку, словно прохудившийся, уже никуда не годный кафтан.

Тем временем, трещина в камне раскрылась так широко, что в неё без труда смог бы въехать всадник верхом на лошади, и оттуда, из самой гущи оранжевого тумана, навстречу детям взметнулись длинные толстые щупальца. Их были десятки, а, может быть, и сотни. Гибкие, как плети, слизистые, снабженные бесконечным множеством наростов, шишек, присосок и шипов, они извивались самым невероятным, тошнотворным образом, хлестали по скале, ощупывали камни. Всё это сопровождалось шорохом и скрежетом, отдалённо напоминающим звук сминаемого пергамента, только стократ усиленным и дополненным отвратительными призвуками. Позади спутанной копны щупалец, скорее, угадывалась, чем просматривалась, рыхлая железистая масса, в которой скалило зубы бессчетное множество уродливых ухмыляющихся пастей. Флейтист уже не подавал признаков жизни, но голос его инструмента теперь доносился из этой массы. Это была неземная, невероятная музыка.

Дети подбегали к щупальцам, и те обнимали их с материнской нежностью, опутывали, после чего утаскивали в разлом. Временами из трещины выскакивали другие, более мелкие, существа и тоже хватали детей, но некая сила, с которой они не могли совладать, достаточно быстро затягивала их обратно.

Сзади раздавались крики и проклятия.

Бертольд и Лабберт уже стояли на ногах, и оба они бросились к разлому, в котором один за другим исчезали дети. Я же какое-то время не мог пошевелиться от ужаса.

Командующий рванул из ножен меч и косо рубанул перед собой, отхватив кончик одного из извивающихся щупалец. Тот упал, продолжая подёргиваться и сжиматься кольцами. Лабберт же бежал вперед, выкрикивая, не жалея дыхания, одно и то же имя. Он что-то видел впереди, тянул к этому руки, да так и сгинул, по своей собственной воле прыгнув в самую гущу оранжевого тумана.

А потом тварь из недр горы протянула щупальце, схватила командующего поперёк тела и с лёгкостью оторвала от земли. Тот завопил. На его крик отозвался не мой разум, а, скорее, тело воина, которое еще не успело окончательно одряхлеть. Я перемахнул через край каменной платформы и побежал вперёд, твёрдо знаю, что не успею и не смогу ничего сделать. Когда до кипящей массы щупалец осталось всего несколько шагов, Бертольд умудрился зацепиться за опрокинутый оползнем валун.

Он звал меня по имени, и я был совсем рядом. Я видел его искаженное ужасом лицо, но мой взгляд вдруг скользнул дальше, ему за спину. И я почувствовал, как безвольно обвисают мои руки, а ноги наливаются свинцом....

... Я снова оказался в пустыне и видел перед собой тот самый город, который часто являлся мне во снах. Только теперь он не был заброшенным. Там, в глубине горы — и, одновременно, в невообразимой дали — в нём кипела жизнь. Назначение причудливых зданий и сооружений, статуй и колонн, которое я не мог себе представить, открылось мне во всей своей полноте, и это было то знание, которое способно свести человека с ума или убить...

Бертольд все еще тянул ко мне руку, но щупальце мягко отделило его от камня и увлекло туда, в мир под невероятным багровым небом, туда, где дети — некоторых из них я еще мог различить — болтались, стиснутые множеством уродливых, гибких конечностей.

Какое-то время я видел их силуэты на фоне оранжевого тумана, потом всё застлал плотный, практически осязаемый, свет, и мир — все миры — потонули в нём, как в омуте.

* * *

Когда свет померк, трещина в горе исчезла без следа. Шум, грохот и крики еще звучали, но понял, что они звучат в моей голове. Небо очистилось, а земля под ногами перестала дрожать.

Не буду утомлять вас рассказами о том, как мужчины, добравшиеся до каменного уступа, долго, до изнеможения, звали своих детей, сбивали кулаки в кровь о камни и выли от отчаяния. Не стану останавливаться ни на том, что тела человека в пёстром платье мы так и не нашли, ни на том, какой была наша дорога назад.

Это и есть вся история детей города Гамельна.

Осталось добавить лишь несколько строк.

Не все жёны смирились с вестями, которые мужья принесли им на исходе того ужасного дня. Матери ходили от города к городу, от селения к селению, разыскивая своих чад, но, разумеется, не находили. Некоторые из женщин говорили, будто порой, когда темнота заставала их в дороге, они слышали детские голоса и переливы флейты, звучащей словно бы ниоткуда. Почти все в городе сходились во мнении, что всё это пустая болтовня, а женщинам не зазорно поглупеть от пережитого горя.

Спасшиеся дети — впрочем, можно ли назвать то, что с ними произошло спасением? — не дожили до Дня святой Варвары. Сначала угас онемевший мальчик — скальпель для кровопускания, настои из трав и молитвы оказались бессильными. Второй еще долго терзал родителей воплями и стенаниями, но и он, спустя время, отдал Богу душу. Его мать, когда-то добрая женщина и благочестивая христианка, после этого потеряла рассудок. Однажды Георг застал её дома с факелом, сооруженным из обрывков пакли и пропитанных смолой тряпок. Она бормотала те самые слова, которые до самого конца повторял её сын, и, похоже, намеревалась сжечь дом и кузню мужа дотла. В тот раз её остановили, но через время она предприняла новую попытку и на этот раз добилась своего. В пожаре, перекинувшемся на соседние дома, к счастью, больше никто не пострадал.

О том, что произошло с детьми, ходило множество слухов. Кто-то говорил, что дети ушли в Бриндизи за Николаем и Этьеном, кто-то — что их забрала Черная Смерть, которая, на самом деле, — и это известно всем — пришла в Гамельн куда позднее. Некоторые пытались рассказывать правду — ту, которая открылась нам у горы Коппен и которую мы едва ли сможем когда-либо понять и принять. Правдивым историям никто не верил, и в скором времени они начали забываться.

Во что же верили мы, своими собственными глазами видевшие, как треснувшая плоть горы открывала картины небывалого, чудовищного мира, в который по одному уходили наши дети?

Боюсь, увиденное оставило больше вопросов, чем ответов.

Наверняка же я знаю одно. Знаю, что земная юдоль – это не просто поле битвы Бога и Дьявола за людские души, и что где-то очень далеко, но, вместе с тем, совсем рядом с нами, дремлют другие, не менее могущественные и пугающие силы.

Чем кончится их долгий сон? Сколько жизней должны пожрать их омерзительные слуги, прежде чем завеса, отделяющая их обитель от знакомого нам мира, истончится окончательно и не сможет более удерживать своих пленников взаперти?

По ночам, когда ветер воет под стрехой крыши, а за окнами перешептываются тени, я молю Господа о том, чтобы мы на своём веку так и не узнали ответа.

 

 

Обсудить на форуме