Корни корявых сосен


Аннотация:

 

Думаешь, ты знаешь, что такое «страшно», знаешь тех, кто живет с тобой рядом? А может, ты уверен, что справишься со злом? Что ж, тогда - войди в этот лес. Но мы закроем за тобой ворота

[свернуть]

 

Дозор на старой вышке давно стал затеей бессмысленной.

Минуло уже полвека с тех пор как за лесом в последний раз поднимался дым сигнальных костров. Тогда, во времена молодости моего деда, Отцам-Вызволителям ещё требовались экспедиторы. Теперь же в наши глухие края время от времени забредали лишь фискалы, собирающие скудный, по их мнению, налог.

Поэтому за окрестностями я следил вполглаза. Да и дозор мой близился к концу вместе с катящимся к макушкам деревьев солнышком. Так что, привалившись спиной к нагретой за день деревянной оградке, я лениво покуривал трубочку и мечтал о скорой свадьбе с Маянкой.

Ох, как же долго я добивался согласия её родителей! Мой будущий тесть, державший единственное в наших местах кружало, сначала нипочём не хотел отдавать дочь за круглого сироту. Отец которого, помутившись рассудком, сперва убил собственную жену, а затем облил себя смолой и поджёг.

И только когда староста утвердил меня новым поселковым писарем, кружальщик переменил свое мнение. Да и то не сразу, а лишь после того как я начал дарить любимой дорогие подарки. Ведь, как ни крути, а ни смолокур или углежог, ни батрак на лесопилке, ни даже плотогон в жизнь столько не заработают, сколько сможет скопить в наших краях учёный грамоте человек. Так что не зря я в своё время штаны в комнатёнке ментора Теуша протирал.

– Эй, дозорный! – неожиданно окликнул меня снизу незнакомый хрипловатый голос. – Табсом не угостишь?

От неожиданности я чуть из собственных штанов не выпрыгнул!

Внизу подо мной стоял незнакомый мужик. Заметно старше меня, высокий, широкоплечий, с заросшими щетиной щеками и подбородком. Одет в короткий чёрный кафтан с двумя рядами медных пуговиц, узкие штаны и сапоги почти до колена. Вся одежда неновая, местами латанная и покрытая дорожной пылью. На голове ещё шляпа такая забавная – справа поле пришпилено к тулье. Из-под шляпы торчат немытые лохмы до самых плеч. Но, самое-то главное, на перевязи у него палаш, из левого голенища рукоять корда торчит, а за поясом – пистоль.

Никогда я ещё не видел, чтобы человек при себе столько оружия имел. Даже отец мой, по молодости кормивший комаров в Лесной Страже, на службе обходился лишь саблей. Я покосился на лежавший подле меня арбалет. Тот даже заряжен не был, на вышку его таскали опять же в силу традиции. Да и как наставить его на человека, пусть даже он и вооружённый до зубов незнакомец? Не отродье ведь перед тобой и не прикидыш… Хотя, правду сказать, есть ведь ещё и Чёрные Гости, что телом люди, а душой - чужаки. Но они, как известно, больше полагаются на злую силу, что им Хозяева, да не вернуться они вовек, за верную службу пожаловали.

– Ну, так что? Куревом поделишься? – напомнил о себе незнакомец, с лёгкой ухмылкой глядя на меня.

Ухмылка была не злая, а, скорее, насмешливая.

Но именно от этого мне сделалось неожиданно обидно. Никто в посёлке в последнее время себе такого не позволял. Иные мне даже кланяться начали.

– Отчего ж нет? Держи, добрый человек, – я небрежно бросил ему кисет, хотя, по совести, мог бы и спуститься, чай не на верхушке сосны куковал.

Тот ловко его поймал, распутал завязки и принялся неспешно набивать табсом видавшую виды трубку.

– А подскажи-ка мне, дозорный, куда меня нынче дорога вывела? – спросил незнакомец, сделав пару затяжек.

– В Лисий Угол, – слегка удивлённо ответил я. Сторонние люди к нам заходили, прямо сказать, нечасто, но все они знали, куда пришли да зачем.

Незнакомец вздохнул и покачал головой.

– И кто хоть тут над вами?

– Отец Эно Седьмой, – с законной гордостью ответил я. А затем, не удержавшись, всё же спросил. –  А сам, не в обиду сказано, кто такой будешь?

– Солдат, – буркнул в ответ незнакомец. И, заметив моё замешательство, добавил: – Бывший. Из армии Ахо Пятого.

И мне вспомнилось, как с год назад в наш посёлок приходили какие-то люди, уговаривали молодых мужчин и парней оружно послужить Вызволителю. Именно тогда я и услыхал впервые новые слова: «солдат», «армия» и ещё какие-то, сейчас уж и не вспомнить. У нас двое записались, и с тех пор от них не было даже весточки.

Меня одолело жгучее, как осиный укус, любопытство. Сразу же захотелось расспросить его о том, что же на самом деле за всем этим скрывается. Жаль, что на разговоры уже времени нет. Дозору моему срок вот-вот выйдет, а там и ворота на ночь запрут. Так что, хочешь, не хочешь – а рассиживаться за разговором некогда.

Но тут на выручку мне пришёл сам солдат.

– Слушай, парень, в ваших краях трибуналы есть?

– Нет, а что это за напасть?

– Не важно. Нет, и хвала Отцам. Тогда скажи, где у вас можно горло промочить и на ночь приткнуться?

Вот теперь я мог оставить вышку почти что с чистой совестью.

– Пойдём! – я торопливо подхватил арбалет и начал спускаться, поясняя на ходу. – У нас Осько Лысый кружало держит, а переночевать – к старосте Сарасу, в гостевой покойчик.

 

До посёлка мы добрались, когда Торек и Вишко, которым выпало в эту ночь сторожить, уже собирались запирать ворота. Со мной они отчего-то поздоровались коротко, безо всяких шуточек, избегая глядеть в глаза. А вот на незнакомца вытаращились с изрядным любопытством, всё-таки гости в наших краях – явление нечастое. Но поскольку старались соблюсти важность, много вопросов задавать не стали, ограничившись обычными: кто таков, откуда будет и зачем пожаловал.

Пока мы дошли до кружала, в нас едва дырок взглядами не навертели. Аж спина зачесалась, хотя поселяне смотрели, в общем-то, вовсе не на меня. А солдат этот шагал себе, ровно по чистому полю, попыхивал трубкой и лениво по сторонам поглядывал, будто бы ничего примечательного вокруг себя не находил.

Возле дома Оська, первый этаж которого занимало его заведение, нас уже ждали. Встречающих возглавлял сам староста, опирающийся на верный, украшенный резьбой костыль. Рядом стоял толковник Цалев. Видимо, народная молва изрядно нас обогнала, даром, что по дороге мы нигде не задерживались.

– Прямого пути тебе, странник, – церемонно произнёс Сарас. – Что несёшь ты с собой, вступая на наш порог?

– Чистоту в мыслях, мир в сердце, веру в душе, – как положено, ответил солдат, прикоснувшись поочерёдно к железному гвоздю, серебряной монете и свинцовой пуле, которые на блюдце протянул ему толковник. – Покоя и достатка вам, добрые люди.

Сарас с Цалевом удовлетворённо кивнули и расступились, открывая гостю проход в кружало. Поблагодарив кивком, тот нагнулся, чтобы не удариться лбом о низкую притолоку, и вошёл внутрь. Следом последовал старый толковник, а вот глава посёлка ненадолго задержался, повернувшись ко мне.

– Шёл бы ты спать, Важек. Притомился, поди, в дозоре, – с несвойственной ему обычно теплотой в голове сказал Сарас. – А ведь тебе, прости уж, и завтра на вышку лезть придётся.

И, не дожидаясь ответа, староста скрылся за дверью.

Как только она захлопнулась, я тихо выругался сквозь зубы. Да что ж это за непотребство такое – два раза подряд человека в дозор гонять?! У меня там, может, своей работы полно? Может, у меня там гору бумаг состряпать надо? Ну ладно, пусть не гору – всего-то пару коротких писем составить – но ведь у меня и другие дела есть. В конце концов, я Маянке вчера обещал с ней на ягодники сходить. Да и посидеть, послушать, чего захожий человек рассказывать станет – ещё как охота. Там же, поди, сейчас полпосёлка собралось!

Решив, что со старостой о завтрашнем дне ещё поговорю, я толкнул дверь и вошёл в приглушённо гудящее кружало.

Солдата уже усадили отдельно, туда, где обычно столовались самые уважаемые поселяне. Я кое-как, потолкавшись, нашёл себе местечко за общим столом, поскольку в кружало действительно набилось едва ли не всё взрослое население посёлка. Остальные – я готов был побиться об заклад – присоединятся в ближайшее время, как только управятся с нетерпящими отлагательств делами. Всем хотелось услышать что-нибудь новенькое о большом мире, других местах и людях, а то и об удивительных событиях. Ну, а если гость окажется немногословным, то хотя бы вдоволь на него поглазеть, чтобы потом обсуждать до тех пор, пока не произойдёт ещё что-нибудь необычное. Пока что поселяне, изредка обмениваясь между собой парой слов, скупо потягивали вино или пиво. Ждали, пока незнакомец утолит первый голод.

Жена кружальщика, Тажана, как раз выставляла перед ним кувшин с яблочным вином и миску густой похлёбки. Лоб моей будущей тёщи перехватывала скорбная белая лента.

Что ж, значит не судьба мне вместе со всеми байки из дальних краёв послушать. Гадая, что могло бы послужить причиной траура, я стал выбираться из-за стола. На меня недовольно заворчали, но я не собирался вступать в лишние препирательства. Немного поколебавшись, без приглашения зашёл за стойку и двинулся дальше.

Тажана сыскалась на кухне. Женщина сидела на табурете, уронив на колени натруженные руки, и беззвучно плакала. Видать, умер кто из родни. Осько, стоявший спиной к двери, ожесточенно разделывал кроличью тушку и на звук моих шагов даже не обернулся. Оно и понятно: не до меня сейчас. Да, видать, плакал наш с Маянкой поход по ягоды.

– Что случилось, почтенная? Прости, что в горе тебя тревожу…, – начал было я, отчаянно пытаясь казаться одновременно и участливым, и по-взрослому степенным.

И тотчас же осёкся, потому что женщина, увидав меня, сначала тихонько, а потом и в голос завыла.

- Маянка… доченька моя родная!!!

Тут уж я разом растерял всякую вежливость.

– Что?! Что с ней? – я схватил Тажану за плечи. – Говори же! Ну!

– Увели! Увели её! Страхолюд лесной Оську повстречался. Сказал, чтоб дочку назавтра… Мы – к старосте, а тот, чтоб ему в Сером Лесу проснуться…

– Уймись, дура! – внезапно рявкнул, повернувшись к нам, кружальщик. – Нет у нас с тобой никакой дочки. И не было никогда. А была если – так померла в младенчестве. А ты, парень, на меня зенками-то не зыркай! Умом тётка Тажана тронулась. Так что иди себе, от греха…

И Осько, яростно оскалившись, указал мне на дверь окровавленным ножом.

 

Наружу я вылетел опрометью, враз позабыв обо всём на свете, кроме одного: моя Маянка сейчас там, в лесу! Одна, умирающая от несусветного ужаса, вернувшегося из стародавних времён.

В памяти сразу ожили и зашевелились россказни, которым многие в Лисьем Углу не верили, считая враньём. А болтали о неведомом существе, поселившемся около года назад где-то в чаще. Жители выселок говорили, что Страхолюд – как его прозвали в народе – раз в два-три месяца сам выбирает себе жертву, которую надо привести в лес и оставить в одиночестве. Поначалу друзья и родственники несчастных пробовали противиться, но ничем хорошим это не заканчивалось. На следующее утро таких смельчаков находили принявшими лютую смерть. А тот, на кого неведомая тварь положила свой злобный глаз, исчезал безвестно и бесследно.

Сперва я, как безумный, метнулся прямо к запертым воротам. Схватился за тяжеленный, окованный железом брус и едва в одиночку не сбросил его со скоб, но тут мне на плечи навались сторожа.

– Что творишь, дуралей? – зашипел Торек, дыша мне в ухо пережаренным луком.

– Пусти! – заорал я, тщетно пытаясь вырваться из сильных и крепких рук. – Мне в лес надо!

– Зачем? – спокойно спросил рассудительный Вишко. – И сам сгинешь, и на всех нас беду накличешь. Раз староста решил, то так тому и быть.

– Куда её отвели, знаешь? – поняв, что силой мне не вырваться, я прекратил трепыхаться. Авось мужики ослабят бдительность, а там уж…

– Сарас велел у Корявой Сосны оставить, – с неохотой пояснил тот. – Ты, Важек, не думай, что мне Маянку не жалко. Но нам тут уж ничего не поделать. Вот пришлёт Вызволитель репрессоров – пусть они со злыднем и разбираются.

– Ты, друг, лучше хлебни-ка, – смущённо предложил его напарник. – От души хлебни. Маленько полегчает, а потом, постепенно, сгладится-забудется. На, держи.

Меня отпустили, а Торек едва ли не силком сунул мне в руку баклажку из полой тыквы. Он искренне полагал крепкую, настоянную на хрене брагу волшебным лекарством от любых неурядиц. Впрочем, для него самого оно так и было – первейшая пьянь в посёлке, даром что руки золотые.

Я сделал изрядный глоток. А потом ещё один. Потому что знал: сейчас мне не запьянеть и от бочки, слишком уж горячо в крови. А вот прикинуться пьяным можно и даже нужно. И после очередного глотка я обмяк, повисая у сторожей на плечах, что-то невнятно залепетал и даже попытался затянуть похоронную. Но, не допев даже зачина, смолк, не желая попусту дразнить Хладную Деву.

Торек отвёл меня – на сторонний взгляд, едва ли не беспамятного – в комнатку при Сходном доме, в которой я в последнее время проживал. И, оставив лежать поперёк топчана, ушёл обратно к воротам. А я, кусая от нетерпения губы, считал удары часто бьющегося сердца, не забывая делить их надвое. Скорей бы уже! Вот-вот потянется из кружала по домам народ, да и Глухой Час не за горами. А ведь мне ещё к Корявой Сосне поспеть надо.

Потом я вскочил, сорвал со стены отцовскую саблю, сунул за пояс. Арбалет так и остался у Оська на кухне, поэтому болты из подсумка я вывалил прямо на пол, а вместо них насыпал пригоршню мелкого серебра – всё, что успел скопить на свадьбу. Если вдруг опоздаю, то обратно мне возвращаться незачем. Прихватил ещё верёвку, на которой обычно сушил всё, что придётся – от мелкой рыбки до собственных исподних портков… Всё! Пора.

 

На стену я забрался по верёвке, с третьей или четвёртой попытки забросив петлю на зубец частокола. Спрыгнул, едва не переломав ноги, и бегом бросился прямо через поле к чернеющему впереди лесу. Холодный ночной ветер гнал по небу рваные лохмотья туч, мрачно шелестел в зреющих колосьях, плетью хлестал по лицу. Словно понуждал вернуться назад – упрямо, но равнодушно. Поле норовило опутать башмаки повителью, подставить кротовину, запорошить глаза цветочной пыльцой. Оно тоже не желало пускать меня дальше.

Но я был упрям.

Лес, к которому я наконец-таки выбрался, встретил меня как врага. Я почти сразу же сбился с вроде бы хорошо натоптанной широкой тропы и, как ни старался, так и не смог снова на неё выбраться. Под ноги мне то и дело кидались узловатые древесные корни. Колючие кусты хватали за руки и одежду, метили в глаза острыми ветками. Обломанные сучья исподтишка пытались разодрать руку или вонзиться в живот. Я падал, расшибая колени и локти, потерял счёт синякам и царапинам, едва не вывихнул лодыжку и один раз чуть не утонул в болоте. Которого рядом с посёлком отродясь не бывало.

Не раз и не два я был готов, точно сопливый малец, разреветься от ужаса и отчаянно звать маму, чтобы забрала меня домой – в тепло и уют. Но мать не могла услышать меня: её тело уже десять лет как поглотила Печальная Топь. Помощи мне ждать неоткуда, и если я сгину здесь или просто буду плутать до утра, то и Маянке никто не поможет. А она ведь наверняка там плачет, тщетно зовёт родителей, братьев. А, может быть, и меня…

Я озлился и с рычанием выхватил саблю. Сейчас мне это отнюдь не казалось глупым. Лес не хочет пускать меня к любимой? Подличает? Желает сгубить? Ну так пусть тогда отведает честной стали! Я рубил наотмашь – по веткам кустов, по древесным стволам, по затопившей всё вокруг душной, дёгтярно-чёрной тьме. Бросался на лес, как кидается на человека загнанная в угол крыса.

И лес неожиданно отступил, а я оказался на узкой прогалине, залитой скупым лунным светом, льющимся из прорех в покрове мчащихся по небу туч.

– Что же ты творишь, сын? – раздался у меня за спиной почти позабытый, чуть сипловатый голос.

Обмирая и чувствуя, как в груди захолонуло сердце, я медленно обернулся.

В нескольких шагах от меня, в зелёном плаще лесничего стоял мой отец. Седые кудри отливали под луной серебром, обрамлённые короткой бородкой губы сурово сомкнуты, глаза из-под густых бровей смотрели с горьким упрёком.

– Разве я не учил тебя, что в лесу нужно быть осторожней? И зачем ты взял мою саблю без спроса? Сейчас уже ночь, мама волнуется. Пойдём, я отведу тебя к ней.

Словно сам не свой я шагнул вперёд. Отец тоже. Теперь его глаза смотрели на меня с одобрением и теплотой. Я сделал ещё шаг, наконец-то с облегчением начиная понимать, что всё, что до этого было – лишь хмельное наваждение. Что я тишком распил с шалопаями Вишко и Тореком украденную у дядьки Оська бражку, опьянел и сдуру попёрся в лес, где упал и уснул под кустом. И мне, как и всякому беззаконному пьянчужке, привиделось невесть что. А на самом деле и мама, и папа живы-здоровы. И пусть мне даже влетит за бражку и саблю, сейчас можно будет прижаться к отцовой груди, вдохнуть родной запах шерсти, кожи и табса…

– Папка, – прошептал я. На глаза навернулись счастливые слёзы.

– Сынок, – шагнул ко мне отец.

От него пахло тиной и тленом.

Я ударил.

Сталь почти не встретила сопротивления, будто рубишь сгнившую изнутри деревяшку. Морок сгинул. В шаге от меня оплывала омерзительной жижей разрубленная напополам коряга-выворотень, лишь отдалённо схожая с человеческой фигурой. Отцовская сабля рассыпалась в руке ржавой трухой, оставив в пальцах лишь деревянные накладки и потёртый кожаный ремешок.

Я решительно направился к ведущей с прогалины знакомой тропинке. Отсюда до холма с Корявой Сосной было рукой подать. И я знал, что лес больше не осмелится мне мешать.

 

Раскорячившееся на вершине холма дерево с изломанными, жгутом перекрученными ветками и кривым, в три колена, стволом в свете луны казалось ещё более зловещим, чем днём. Девичья фигурка в светлой исподней рубашке была хорошо заметна на фоне тёмной коры. Она была неподвижна – то ли хорошо привязали, то ли сама уже не чаяла вырваться. О том, что та жива, говорили лишь тихие редкие всхлипы, которые издают люди, когда уже не осталось сил плакать навзрыд.

Я успел! Успел!

Заставив себе сперва внимательно оглядеться по сторонам, а уж потом бежать, я устремился к Маянке. Однако едва лишь я показался перед ней, девушка забилась, будто птица в силках и заорала так, что её, наверно, даже в посёлке услышали.

– Маянка! Это я, Важек, – торопливо зашептал я, не решаясь даже погладить её по щеке, чтобы не испугать ещё больше. – Я за тобой, ягодка. Всё будет хорошо.

– Важек, – всхлипнула она, обмирая притянувших её к дереву путах. – Важек, милый, мне так страшно. Забери меня отсюда. Я к мамке с батюшкой хочу.

Батюшка твой уж как тебя звать позабыл, едва не ляпнул я, но вовремя придержал язык. Она ж и без этого так натерпелась, что страхов на всю жизнь хватит. Вместо этого я попробовал распутать узлы на толстой – и не пожалели ведь добра для такого дела! – верёвке. А я ведь даже ножа второпях не прихватил, и сабли при мне уже не было. Меж тем, Глухой Час, в который, согласно преданиям и байкам, просыпались хозяйские слуги, вот-вот уже должен был наступить.

Отчаявшись, я начал грызть верёвку зубами и, отдав этому делу всё своё внимание и силы, не сразу услышал за спиной совершенно неуместные в таком месте и в такое время звуки. Словно дитё в колыбельке гулит. Радостно так, бездумно. И покашливает над той колыбелью дряхлый дед.

Ощущая, как царапают сердце ледяные коготки страха, я повернул голову.

По склону холма поднималось жуткое, невозможное создание. Бесформенное, похожее на бурдюк тело неторопливо перебирало пятью тонкими сухими руками: справа их было три, слева – две. Спереди из него вырастало человеческое туловище с дряблой старческой кожей. На длинной шее – одна чуть ниже другой – торчало сразу две сросшихся щеками головы. Одна была обожжена, вторая – покрыта изморозью. Первая принадлежала старику, вторая – младенцу.

Маянка, зажмурившись, завизжала. Мне тоже хотелось завопить, но крик застрял в стиснутом ужасом горле. А существо тем временем, закашляв и закурлыкав с утроенной силой, устремилось прямо к нам, злобно сверкая двумя парами лесных гнилушек в мёртвых глазницах.

Отбиваться мне было нечем, разве что гвоздить кошмарную тварь голыми кулаками. Но вряд ли бы это что-то дало, и я, повинуясь, скорее, лихорадочному наитию, чем здравому рассудку, извлёк из подсумка полную пригоршню серебра. А когда до подползающего чудища оставалось несколько шагов – швырнул изо всех сил.

Две-три денежки пролетели мимо, но остальные ударили точно в цель, угодив в головы и тело. Поляну огласил слитый крик боли. Мелкие монетки рванули кожу существа, точно острые крючья. Из множества ран тотчас хлынуло что-то вроде крови с гноем пополам. Существо завертелось волчком, засипев и заплакав на два голоса. Глаза-гнилушки попеременно то разгорались, то гасли. Чудище корчилось в муках, теряя свои жуткие черты, превращаясь в бесформенную шевелящуюся кучу. Наконец, оно затихло, оставшись лежать зловонной безжизненной горкой.

Я с усилием перевёл дух. Замершее в груди сердце отчаянно билось, торопливо разгоняя в жилах заледеневшую кровь. По лбу обильно катился пот, руки дрожали, будто с похмелья. Моя невеста тихо скулила, сглатывая слёзы и по-прежнему не открывая глаз.

– Сейчас, Маянка, подожди, – непослушными губами прошептал я.

Если это и был Страхолюд, то теперь бояться уже, вроде бы, нечего. И я уже почти склонился над верёвкой, чтобы продолжить прерванную работу, когда услышал над ухом чуть насмешливое:

– Побереги зубы, парень. Дай-ка я.

Рядом, словно бы из-под земли, возник встреченный мной недавно – а казалось, сто лет назад – незнакомец. В руке он сжимал пистоль с тлеющим фитилём.

– Уйди, чужак! – оскалился я, закрывая грудью Маянку. – Не тронь! Прочь поди, прикидыш, семя хозяйское… Не получишь её!

– Ополоумел? – без злости, но с заметным раздражением осведомился тот. – Я тебе помочь хочу. Хоть я и гость, но коль уж все ваши…

– Гость-то ты гость… только Чёрный, – я плюнул бы ему под ноги, если бы в пересохшем от недавно пережитого рту была бы хоть капля слюны. – Страхолюду, небось, прислуживаешь?

– Как же ты, дозорный, в писари попал? С таким-то умишком? – хмыкнул он. – Не видал, что ли, как я за серебро и железо со свинцом брался?

– Чёрным Гостям оно не помеха, – упрямо гнул я своё. Сейчас в нём для меня сошлось воедино всё то, чего я боялся и что ненавидел. И от чего хотел защитить себя и Маянку.

Солдат с усмешкой свободной рукой вытащил из подсумка тряпичный узел. Зубами распутал его, и я увидел у него на ладони горсть соли. Смахнув языком мало не половину, солдат скривился.

Но и только.

– Какие тебе ещё нужны доказательства? А впрочем, ну тебя в Злую Чащу, – он ловко оттёр меня плечом, вытащил корд и, прежде чем я смог что-то сделать, в два взмаха освободил Маянку от верёвки. Мне только и осталось, что подхватить её, обессилившую, на руки. – Всё, дальше сам решай. Мне башку за твою дурость лишний раз подставлять неохота.

И, сунув корд за голенище сапога, солдат зашагал прочь.

А мне внезапно стало так стыдно, что аж уши маковым цветом заполыхали. Человек – а ведь видно же, что действительно человек, причём добрый – пренебрёг защитой и кровом. Ринулся в ночной лес спасать незнакомых ему людей. А вместо благодарности нарвался на поношение.

И если сейчас солдат уйдёт навсегда, никто не посмеет его осудить.

– На твоём месте я сейчас подумал бы, где укрыться, – ненадолго остановившись, бросил он через плечо. – Потому что в твоей лисьей норе вас вряд ли пирогами встретят.

Это он верно подметил. На ночь ворота запираются, и будь ты хоть друг, хоть родственник – до свету не пустят. А утром… Впрочем, до него нужно было ещё дожить.

– Подожди, – тщетно пытаясь справиться с дрожью в голосе, попросил я. – Мне ведь сейчас даже отбиться нечем.

– Вшами их забросай, – буркнул солдат, но затем отчасти смягчился. – Девку сам понесёшь. Мне руки свободными нужны.

 

Так мы и пошли.

Впереди я, осторожно несущий впавшую в полузабытьё Маянку, а следом солдат, непрестанно озирающийся по сторонам и то и дело раздувающий тлеющий в губках курка фитиль. Иди я решил к старой отцовой сторожке. Тот был лесничим и в посёлок наведывался лишь изредка. Я надеялся, что стены дома были ещё достаточно крепкими. Хотя смогут ли они уберечь от лесных тварей, не знал. Но от всей души хотел в это верить.

Сначала Маянкино тело казалось мне едва ли не пушинкой, настолько счастлив я был прижимать его к себе, оберегая от пережитых страхов и грозящей опасности. Но с каждым шагом оно всё больше наливалось каменной тяжестью, а остановиться и передохнуть я боялся. По словам солдата, под Корявой Сосной я убил простое отродье. Бессловесную и безмозглую тварь, смертельно опасную для человека, но неспособную что-то от него осмысленно потребовать. Так что Страхолюд мог явиться за облюбованной жертвой каждый миг.

Мне было страшно. И чтобы хоть как-то избыть этот страх я первым нарушил повисшее между нами с самой поляны молчание.

– Зачем ты вообще нам помогать взялся?

Солдат ответил не сразу.

– Знаешь, наш войсковой толковник как-то сказал мне: можно долго отворачиваться от зла, особенно если оно грозит не тебе. Но однажды, когда в очередной раз так поступишь, зло прыгнет на тебя со спины, собьёт с ног и вцепится в глотку. А тот, кто мог бы помочь – отвернётся.

– А как узнал, куда идти? – снова спросил я, мысленно отмахиваясь от нарисовавшейся вдруг перед глазами страшноватой картинки.

– Когда народ начал расходиться, кружальщик старосте вашему что-то на ухо пошептал, тот к воротам кинулся, сторожам кренделей навешал. Потом всем, кто рядом случился, объявил, что писарь наш, дескать, умом рехнулся и в лес удрал. А я, чуть погодя, мужичков на воротах тряхнул, те и проговорились про тебя и твою девку.

Между тем, мы почти добрались. Я уже видел заколоченную дверь лесного домика, и готов был горячо возблагодарить Отцов-Вызволителей, как вдруг в спину дохнуло мертвенной стынью. Что-то ужасное стремительно приближалось сзади по залитой лунным светом лесной дороге.

Я не видел, что это было, но чувствовал, как всего меня холодной чёрной волной стремительно затапливает несусветная жуть. Я не хотел, не мог повернуться. Кто-то, живущий глубоко во мне, кричал, что как только я обернусь и увижу – тотчас же умру на месте. Потому что это будет хуже любого, самого глухого кошмара. Страшнее всех отродий и мороков вместе взятых. И Оно сейчас сделает со мной такое, что даже самая лютая смерть покажется материнской лаской. Я не хотел ни видеть, ни знать на что похоже то, что сейчас всё явственней дышит мне в спину. Моя душа, исполосованная в кровавые клочья плетью, свитой из боли и страха, беззвучно орала, умоляя её пощадить. Ещё один миг этой пытки – и я сам отдам Ему свою ношу, потому что…

Резкий звук выстрела оборвал натянутую до предела струну. По ушам хлестнул нечеловеческий, захлёбывающийся вопль, который ещё вчера я счёл бы самой пугающей вещью на свете. Теперь же он показался мне едва ли не слаще музыки, ибо в нём смешались воедино злость, боль и бессильная досада. И этот вой постепенно стихал, удалялся, растворялся в ночной тиши, принося в неё мир и покой.

В воздухе едко пахло сгоревшим порохом.

 

Наутро я проснулся с неожиданно ясной головой. Будто и не было страшных ночных приключений. Сквозь маленькое запылённое окно ласково светило солнце, снаружи пересвистывались беспечные птахи. Маянка доверчиво прижималась к моему плечу, трогательно улыбаясь во сне… искусанными до крови губами. В спутанных русых волосах, местами склеившихся от смолы, застряли кусочки коры.

Значит, не сон.

Я осторожно, чтобы не потревожить девушку, встал и вышел на крыльцо.

Солдат, имени которого я так до сих пор и не знал, сидел у порога, покуривая трубку и положив на колени обнажённый палаш.

– Вчера… когда уже здесь.., - начал я, не зная даже как описать то, о чём собирался спросить. – Ты его… убил?

– Ранил, - с неохотой признал солдат.

Сердце запнулось, а затем застучало неровно и прерывисто.

– Значит, этой ночью он… оно снова?..

– Этой – вряд ли, - крепко затянувшись, ответил мой гость. – Будет рану зализывать. А вот следующей… Уходить вам отсюда надо. Если до темноты сумеете до другого крупного посёлка или города добраться – значит, уже наполовину повезло. А когда вас от этих мест три перехода будут отделять – считай, что спаслись.

– А почему три? – по-детски глупо вырвалось у меня.

– А ты сказки вспомни. Сколько дней детям от Хозяйки или Хозяина убегать приходится? Во-от… А сказки – они ж не с пустого места берутся, – назидательно произнёс солдат. А затем буднично добавил: – Да и на собственной шкуре я это как-то проверил.

Однако уйти не получилось. Когда, уже за полдень, Маянка проснулась, то стала отчаянно рваться домой, в посёлок. Ни просьбы, ни уговоры не помогли. Пришлось мне идти вместе с ней, досадуя на себя за то, что не смог ни подобрать нужных слов, ни собрать решимости для того, чтобы увести любимую силой. Солдат остался в сторожке.

Посёлок встретил нас наглухо запертыми воротами.

На площадке над ними плечом к плечу стояло несколько мужиков. Среди них я заметил и Оська. В руках кружальщик, как и остальные, сжимал направленный нам в лица арбалет. Славно же постарался староста Сарас. Вот только где он сам?

Всё ещё на что-то надеясь, я крикнул.

– Отворяйте, свои!

– Свои все внутри, а вы, прикидыши, убирайтесь, откуда выползли, – зло откликнулся Торек. Под глазом у него сиял свежий синяк.

– Батюшка! Это я! Я жива! Меня Важек спас! – вторила мне Маянка, обращаясь к отцу, который глядел на неё, словно на чужую.

Наконец тот, не выдержав, отвёл взгляд.

– Я отец своим сыновьям. А тебя, потаскуха лесная, впервые вижу.

– Я домой хочу…

Маянка, заливаясь слезами, сделала робкий шаг вперёд, и тут же у её ног в землю ударил болт.

Я поспешно оттащил её назад, закрыл собой. И с ужасом понял, что будь у меня самострел или лук – не задумываясь, саданул бы в ответ. Как просто, оказывается, перешагнуть эту заповедную черту. Нужны лишь ярость и ненависть. Или страх.

– Сгинь да пропади! Нет вам здесь дома!

– Зато ваш – в Сером Лесу, – я сплюнул в сторону ворот и потянул невесту прочь от посёлка.

Маянку трясло. Она всё ещё не верила, что бывает такое, когда от тебя в одночасье отворачиваются те, кому пристало стоять за тебя горой. Нас уже вычеркнули из книги живых. В нас не хотели видеть людей. Ко мне же осознание этого пришло неожиданно просто. Но какой же злой была эта простота! Предложи мне сейчас кто сжечь посёлок вместе со всеми его обитателями – не задумываясь, швырнул бы факел на ближайшую крышу.

Мы вернулись в сторожку. Времени на то, чтобы добраться куда-либо ещё, кроме ближайших окрестностей, уже не оставалось. Но на выселки идти не имело смысла. Там, скорее всего, уже знают о том, что случилось этой ночью в Лисьем Углу, и вряд ли осмелятся приютить тех, кому в плечи вцепилась беда.

Посовещавшись, мы с солдатом решили завтра поутру двинуться к Сплавному причалу, разжиться там плотом, а лучше – вёсельной лодкой, и спуститься вниз по реке если не до самого Новокамня, то хотя бы до Бобрового хутора. Солдат предлагал выйти прямо сейчас, чтобы встретить ночь уже на реке, но Маянка была так слаба и измучена, что я решил дать ей хоть немного отдохнуть.

До самой ночи я караулил у порога с солдатским кордом, опасаясь не столько лесных чудищ, сколько бывших соседей, с которых вполне сталось бы прийти сюда с факелами и вилами. Но обошлось. То ли не хотели связываться, то ли решили предоставить нас собственной судьбе. Потом меня сменил успевший за несколько часов прекрасно выспаться солдат.

Я повалился на сено, и тут мне в плечо, жарко щекоча прерывистым дыханием, уткнулась Маянка. Сейчас во всём мире у неё не осталось никого роднее и ближе. А мне, кроме неё, уже давно никто не был нужен.

– Муж мой, - прошептала она, обхватывая мою шею рукой.

Слова были излишни.

Наши губы жадно нашли друг друга. Чуть позже слились тела. И мы стали одним существом, презревшим в эту ночь все запреты и страхи. И даже сама Хладная Дева временно утратила над ним свою власть. На краткий миг. На целую вечность.

Я уснул лишь под утро счастливейшим из людей.

 

Проснулся я от озноба.

За окном тускло серел рассвет, и в царящей вокруг зыбкой полутьме извивались по полу ручейки тумана. Тумана, отползающего от нашего ложа к открывающейся всё шире, точно голодная пасть, крышке погреба. И в этом тумане, не открывая глаз, к ширящемуся лазу медленно, словно в колодках, шла Маянка. Бесформенные полупрозрачные щупальца взбирались по обнажённым ногам, браслетами свивались вокруг девичьих запястий, оплетали петлями шею.

Я хотел закричать, но из горла вырвался лишь сдавленный сип. Попытался вскочить, но не смог даже шелохнуться, будто сверху навалили невидимый камень. Камень был холодным и склизким, он давил на меня, мешая дышать. И чем сильнее я дёргался, тем тяжелее он становился. Вот-вот – и раздавит…

– Не держи меня, Важек, – тихо сказала Маянка. – Мне надо идти. Идти к сыну. Он ждёт меня. Он голоден. Ему одиноко. Он хочет родиться. Я должна…

Девушка всё ближе и ближе подходила к уже распахнувшемуся во всю ширь спуску в погреб, в котором клубился проклятый туман. Наконец нога девушки зависла над пустотой, и в тот же миг туманные щупальца сдёрнули её вниз, будто ведро в колодец. Раздался и тут же смолк полный ужаса девичий крик.

Крышка захлопнулась, и незримая тяжесть тут же пропала. Я вскочил, ринулся к погребу, схватился за кольцо, но крышка не поддалась. Пронизывая доски, словно нитки заплатку, её удерживали осклизлые, покрытые острыми ворсинками корни. Тогда я ударил по ним кордом. Брызнула отвратительная тёмная жижа, корни зашевелились, но держали по-прежнему цепко.

Привлечённый шумом ворвался солдат, и мы стали рубить уже вдвоём. Палаш справлялся с работой куда лучше, но корни всё равно не ослабляли хватки до тех пор, пока мы не посекли их все до единого.

В погребе не было ничего, кроме затхлости и плесени. Лишь сама по себе зарастала, принимая прежний вид, земляная стена.

Страхолюд не стал ждать следующей ночи. Он просто дотянулся до жертвы злой силой.

– Ну что, уходим вдвоём? – спустя некоторое время, когда мы уже оказались снаружи, спросил солдат.

– Нет, – глухо, не своим голосом ответил я.

– Неужели хочешь остаться? – хмыкнул он. – Для твоих ты теперь всё равно чужак, а девчонке уже ничем не поможешь.

– Отомщу хотя бы, – я упрямо сжал зубы.

Во мне уже не было места ни страху, ни горю. Лишь жарко тлела под пеплом сгоревшего счастья жгучая ненависть.

– Кому? Наследнику хозяйскому? Да тебе с ним в жизнь не сладить!

– А плевать. Дай пистоль, и катись хоть в Злую Чащу.

Сейчас мне даром не нужны были никакие соратники.

– Ты из него с пяти шагов в забор не попадёшь, если вообще выстрелить сможешь. Тут сноровка нужна, – вздохнув, покачал головой солдат. – Бросить бы тебя, дурня, да Законы с совестью не велят. Ладно уж, попробуем вдвоём гада утихомирить. Есть тут у вас заповедное место?

– Есть, – тихо откликнулся я, в единый миг поняв, где мог устроить себе логово мой враг. – Хозяйкина Дырка.

 

Это было не так далеко от Корявой Сосны, поэтому дошли мы быстро. Место, куда строго-настрого запрещали соваться детям и которого избегали сильные взрослые мужики, представляло собой невысокий, абсолютно голый холм, в подножье которого зияла чёрная пещера. Как утверждала молва, именно здесь скрывалась после Инсургенции бывшая Хозяйка этой округи. Потом отважные экспедиторы то ли выкурили её оттуда, то ли изничтожили. А затем основали неподалёку наш посёлок.

Невзирая на суровый запрет, некоторые отчаянные подростки тайком пробирались сюда. Разумеется, днём. Те, кто посмелее, швырялись в нору камнями. А наш староста Сарас, в детстве бывший, как говорили, тем ещё оторвиголовой, как-то даже пришёл сюда ночью. В Лисий Угол он приполз лишь на следующий вечер, бледный от боли – поломал ногу в пещере. Да так, что с тех пор ходил с костылём. И резко взялся за ум, что и привело его в итоге на должность старосты.

Я тоже один раз был здесь с приятелями, но к норе подойти не осмелился. Зато хорошо запомнил сам холм, который потом долго снился мне в страшных снах, исторгая из своего чрева чудовищ. Тогда холм был совершенно пустым.

Сейчас же на нём росло дерево – маленький близнец Корявой Сосны. Только вместо шишек на нём висело множество мелких продолговатых плодов. И один большой, напоминающий кожаный мешок.

Мешок жил своей жизнью. Жуткой и отвратительной. В нём что-то бурлило, словно густое варево в котелке, и из этой массы, продавливая толстую полупрозрачную кожуру, проступала то маленькая трёхпалая ручка, то похожая на грушу голова.

– Ну и мерзость, – севшим голосом проговорил солдат, загоняя шомполом в ствол пистоля круглую свинцовую пулю. – Не передумал?

Я покачал головой, заканчивая наматывать на палку пропитанную смолой паклю. Что бы ни ждало меня там, в тёмной дыре, я был обязан туда спуститься, и, если встречу Страхолюда, отомстить ему. За Маянку. За неизвестных мне бедолаг с дальних выселок. За собственную, навсегда исковерканную жизнь.

Я чиркнул кремнем о кресало, запаливая факел, и шагнул навстречу притаившейся в темноте судьбе.

Я был готов увидеть, что угодно. Скопище отродий, ожившую Хозяйку, сонмище жутких мороков. Но я ошибся.

Всё оказалось гораздо страшней.

Небольшая пещера была полна людьми. Вернее, человеческими телами. Иные напоминали засунутый в кишку мясной фарш. От других осталась лишь тонкая, иссохшая оболочка. Третьи выглядели почти что нормально, но были сильно истощены. А ещё у них не было ртов. Вместо губ – гладкая, словно у младенца, кожа. И глаза затянуты чёрными бельмами.

В одном из последних я узнал Балека, которого староста две недели назад отправил с письмом о нашем несчастье к Седьмому Отцу. На его глазах плёнка ещё только-только начинала нарастать.

А прямо напротив входа… Я отчаянно пожелал разом ослепнуть и утратить рассудок!

Ближе всего ко мне, раскинув руки, удерживаемая на месте тонкими белёсыми нитями, растущими прямо из кончиков пальцев и теряющимися там, куда не доставал свет факела, стояла моя Маянка.

Так же, как и от остальных, из её груди тянулись, уходя вверх, два толстых отростка, по которым толчками медленно уходила девичья жизнь. Чтобы напитать силой и дать прорваться на белый свет тому, что зрело сейчас наверху, на ветвях жуткого дерева.

Как и у других жертв, у неё не было рта, чтобы кричать. Вместо него безмолвно кричали её глаза. В них плескались такая мука и боль, такой страх и отчаянье, что я невольно попятился, встретившись с её взглядом.

И тогда кто-то истошно, захлёбываясь, завопил:

– Стреляй! Ну стреляй же!!!

И лишь миг спустя я понял, что это кричал я сам.

А дальше было просто и тошно.

Свинец, а затем честная сталь медленно, но верно принялись делать то, для чего они были даны некогда пришедшими из-за Моря Вызволителями. Истреблять хозяйское семя и то, что даёт ему жизнь. Завершил дело огонь, с неохотой, но всё принявшийся пожирать то, что ещё осталось.

Наружу я выбрался, как больной, не соображая, кто я и что здесь делаю.

И почти сразу же рухнул без чувств.

 

Сознание возвращалась медленно, с тупой, разрывающей на части голову болью.

Я с трудом разлепил словно отлитые из свинца веки. Потемневшая от времени потолочная балка двоилась и расплывалась перед глазами. Во рту было сухо, как в потрескавшейся от зноя канаве.

На мой лоб легла маленькая прохладная рука.

– Очнулся? – раздался над ухом голос толковника Цалева. – Ну хвала Девяти Отцам, а мы уж думали, что всё. Так и сгоришь в лихорадке. На-ка, попей водички.

Моих губ коснулся щербатый край глиняной кружки.

Я сделал несколько жадных глотков, жалея, что живительной влаги так мало.

– Где я? Где солдат?

– Мы тебя покамест от людей подальше решили подержать. Староста решил, что так оно для всех лучше будет. А этот твой, которого ты привёл… Ушёл, в общем, и пусть его дорога кольцом свернётся.

Превозмогая слабость, я сел и понял, что нахожусь всё в той же лесной сторожке. Домик почти полностью был погружен во тьму, которую силился разогнать слабый свет свечного огарка.

– Да уж, Важек, натворил ты давеча дел, – горестно вздохнул толковник. – Такого друга к нам с дороги завернул, что и недругов не надо. Ты хоть помнишь чего?

– Помню. Маянка…

– Не стоит пока об этом, - торопливо перебил меня Цалев.

– Да вы хоть знаете, что с ней сталось-то?! – слабо, но решительно начал я.

– Знаем, – в обычно вкрадчивом голосе толковника зазвенел металл. – За неё ты теперь Хладную Деву молить должен, чтобы мха ей помягче постлала. Или ты, беспутник, уже ничего и не помнишь?

– Я-то помню, а вот Сарас…

– Да он первый за неё вступился, когда солдат этот, с которым вы её вместе в лес сманили, к ней со спущенными штанами полез! – закипая, как котелок над огнём, не дал мне договорить Цалев. – А ты сидел, язык в поганое место засунув. Брагу лакал, в которую он тебе невесть какой отравы подсыпал!

Я тяжело мотал головой, пытаясь сбросить с себя проклятую слабость. То, что он говорил, не могло, не имело права быть правдой. Я ведь всё помнил: и встречу с мороком, и привязанную к проклятому дереву Маянку, и нашу первую ночь, и… от дальнейших воспоминаний у меня началась дрожь пополам с тошнотой. …Да уж лучше бы и этого не было. Пусть я сейчас очнусь на дозорной вышке, на которой уснул, разомлевши на солнцепёке, а мои воспоминания и россказни Цалева окажутся дурным тяжёлым сном.

Толковник меж тем продолжал горестным тоном.

– А сволочь эта возьми да и выстрели! Сараса вскользь задел, а Маянку нашу, цветочек безвинный, насмерть.

– Но я…

– А ты потом день и ночь в бреду метался. Всё страсти тебе какие-то мерещились, чудища, деревья с младенцами…

Его голос снова стал вкрадчивым, и под его воздействием я почувствовал, что начинаю терять веру самому себе. Быть может Цалев прав, и мне всё это примерещилось? Вдруг незнакомец и впрямь подмешал мне в питьё какой-то дурман? А что, если я начал сходить с ума, как и мой отец?

Мой лихорадочно блуждающий взгляд внезапно зацепился за крышку ведущего в погреб лаза. На потемневших брусках и досках белело множество свежих отметин.

Померещилось, говоришь?

Кожей на ноге я ощутил притаившийся под штаниной в ботинке солдатский корд. А потом подумал, что ни разу ещё не видел, чтобы толковник Цалев ел пищу в кружале. Даже по праздникам.

– Да ты не волнуйся, Важек. Не ты Маянку жизни лишил, не тебе за то и ответ держать, - Цалев наклонился надо мной, глядя прямо в глаза. – Вручаем мы тебя своей судьбе. Уйдешь на все четыре стороны, и пусть дорога тебя выведет, куда того заслужил.

Я же в это время думал о том, куда подевался солдат. Растерзали его? Отпустили с миром, побоявшись связываться? Или сам он сумел отбиться да убежать? Или вовсе всё это время был с ними в сговоре? Но ведь там, в пещере, мы с ним одно дело делали!

Мои мысли, обретшие было ясность, снова начали вязнуть в липкой паутине сомнений.

– А что б тебя Страхолюд не тронул, – продолжал толковник, – возьми вот этот оберег. Мне его втайне один репрессор подарил. Сила в нём – великая.

И мне в пальцы ткнулось нечто маленькое и угловатое. Я машинально скосил взгляд на подарок. На ладони лежал причудливого вида ворсистый корешок, чем-то напоминающий человеческую фигурку.

Неужели и впрямь вот так возьмёт да и отпустит? Что-то не верится. Хотя, если б нужда была, убил, пока я без памяти валялся. Так что самым умным сейчас будет дурнем прикинуться, да и уходить по-тихому. А поквитаться всегда успеем.

Но всё-таки я не смог удержаться.

– А что нам, толковник, Законы говорят о плодах земных? – спросил я, готовясь тут же вскочить, чтобы бежать или драться. – Не грех ли с сосны шишку сорвать, если она корявой случилась?

– Говорил же тебе, что нечего с ним возиться, – раздался из тёмного угла хриплый равнодушный голос старосты Сараса. – Теперь вот сам выкручивайся, а я посмотрю.

– И под корень извели Отцы-Вызволители род хозяйский, за что хвала и великая честь им в веках, – глумливо, без обычного благоговения процитировал Цалев. А затем с ненавистью воскликнул: – А вот и нет! Не пресечь, не выкорчевать тех корней. Глубоко сидят, крепко! Да и нельзя людям жить без Хозяев, неправильно это…

В тот же миг мою правую руку, в которой всё ещё лежал злосчастный оберег, пронзила дикая боль. Как будто её не просто в кипяток – в расплав окунули. Проклятый корешок ожил и чудовищным клещом впился в ладонь.

Я закричал и, кажется, намочил штаны. Упал на пол, зажимая терзаемую руку между колен в тщетной попытке ослабить муку. Губы толковника шевелились, и, повинуясь его словам, мерзкая тварь зарывалась глубже и глубже.

Я выл и катался по полу. Сарас, укрытый тьмой, радостно ухал филином. Цалев что-то шептал, проворно шевеля пальцами.

Вот мерзость уже вползла в запястье, вот двинулась выше, медленно приближаясь к локтю… А что будет дальше? Голова? Сердце?

Собрав остатки сил, я левой рукой вытащил оружие. Затем кое-как, шатаясь, поднялся на ноги.

Предостерегающе закричал староста, но толковник был слишком занят. Закрыв глаза, он управлял грызущей меня изнутри частичкой злой силы.

Я ударил, целя в лицо, и рухнул прямо на забившееся подо мной в агонии старческое тело Чёрного Гостя. Может, конечно, он и мог безбоязненно трогать железо. Но воткнувшийся в глазницу стальной корд – это не ржавый гвоздь, лежащий на блюдце.

Как только прекратилось бормотание, терзавшая меня боль ушла. Вернее, притихла, стала терпимей. Я перевёл дух, поднялся, не забыв выдернуть из трупа оружие, и огляделся.

То ли свеча вдруг загорелась ярче, то ли тьма, испугавшись смерти самозваного толковника, сама отхлынула к самым дальним углам, и я увидел того, кого привык называть старостой.

Его кожа местами поросла похожей на чешую мохнатой корой, а зубы напоминали редкие кривые сучки. Вместо левой руки, ниже локтя, по-змеиному извивался какой-то отросток. Из раны в плече сочилась зеленовато-бурая жижа.

– Эх, людей бы сюда кликнуть, чтоб на тебя, красавца, полюбовались, – сказал я, с омерзением глядя на Страхолюда. – Так не поверят же. Придётся самому с тобой покончить.

Он не мог помешать мне как человек, а пуля, засевшая в теле, мешала ему до конца принять свой истинный облик.

– Ну так покончи! Коль уж у отца твоего не вышло, – хрипло рассмеялся тот. Смех напоминал скрип засохшего дерева. – Только ведь воля хозяйская уже в тебе корни пустила. А срок придёт – будут всходы. И сам ты, в свой черёд, семенем прорастёшь.

Боли в руке уже не было. Остались лишь зуд и лёгкое жжение. Сейчас, оставшись со мной один на один, росток притих, затаился. Но я чувствовал, как там, под кожей, шевелятся готовые прийти в движение тонкие ниточки.

– Так что тобой наше дело продолжится, – продолжил прикидыш. – А воспрепятствовать тому, парень, у тебя кишка тонка. Мамке твоей хоть муженёк подсобил…

На глаза пала тёмная пелена, и я ударил урода в грудь, там, где сердце. Виновник смерти самых дорогих мне людей захрипел, задёргался, но вскоре обмяк. Лишённые зрачков и радужки глаза остекленели.

Я же устало сполз рядом с ним на дощатый пол. Кружилась голова. Хотелось пить. В руке терпеливо ждал своего часа росток злого семени.

Со скрипом приподнялась крышка подпола.

Я устало оглянулся, чувствуя, что сил на новую напасть уже не осталось. Но оттуда с тихой руганью вылез солдат, с омерзением стряхивающий с себя остатки корней, утративших жизнь после смерти того, чьей воле они подчинялись.

Он обвёл взглядом комнату и уважительно присвистнул.

– Даёшь ты, парень. Хоть сейчас в репрессоры.

Потом он перевёл взгляд на мою правую руку, которую я бессознательно поглаживал, избегая касаться вспучившегося под кожей бугорка, и, неуклюже попытавшись пошутить, спросил:

– Чирей вскочил?

Я медленно покачал головой, а потом поднял на него затравленный взгляд.

– Сможешь мне с одного удара руку отрубить? Выше локтя?

Объяснений солдату, к моему горькому облегчению, не потребовалось. Иначе, начав говорить, я бы точно растерял остатки решимости.

– С одного – точно нет. Могу с двух попробовать.

Его палаш нашёлся тут же, в углу. Солдат туго перетянул мне плечо ремнём и растопил очаг. Вместо плахи сошёл добротный дубовый порог.

Когда всё было готово, я утвердил на нём руку и закрыл глаза.

Мне было страшно.

Я не знал, как буду жить, превратившись в калеку.

Но то, что я видел в Хозяйкиной Дырке, больше не должно повториться.

Никогда и нигде.

Из-под век ручьём хлынули слёзы.

– Руби, – одними губами попросил я солдата…