Последние лучи солнца, наконец, угасли, погружая землю в холодные объятия ночи. С заросших камышом и ивами берегов, многочисленных в том краю, речушек да рыбников неторопливо наползал туман, скрадывая расстояния, сбивая путников с пути. Он привносил в души людей ощущение тоски от неизбежности грядущей Жертвенной Ночи.

Один за другим гасли огни в добротных хатах и полуразвалившихся лачугах, погружались в сон хозяева одиноких избушек и редких каменных домишек, причудливо разбросанных по Тарзенской долине, у подножия Замкового холма. А над ними высились развалины старой крепости, взирающей на мир черными провалами окон чудом уцелевшей Северной Башни, равнодушно наблюдающей за мирской суетой. Казалось, хмурилась твердыня, ведь нашлись и те, к кому не шел сон в эту ночь. Стоявшая у берега реки избушка освещена была дрожащим пламенем свечи, создавшим множество теней, но не сумевшем разогнать мрак.

Прижавшись друг к другу в большой кровати, дрожали от страха и любопытства трое детишек, внимавших скрипучему голосу старой няньки. Что старший из них, седьмую зиму переживший, что самый младший, лишь разменявший третий год – никого стороной не обошла боязнь.

- Вот и настала волшебная ночь, полная страшных чудес, детского плача и стенаний несчастных родителей. Несчастных ли? Но не об этом сказ, - вещала старая карга, белесыми незрячими глазами уставившись на свечное пламя, трепещущее на сквозняке. – Лишь в эту ночь, когда земля укутана туманом, прислушайся, дружок. Услышать можешь многое…

Повисла в избушке тишина и старшему ребенку показалось, что мерный стук его трепещущего сердца разносится по всей долине, подобно громовым раскатам. Лежали трое малышей, напрягшись и пытаясь уловить тот миг, когда…

- Чу, слышите? – воскликнула старуха, от визга детского залившись хриплым смехом. – Ужель не слышите вы храп, да ржание Раймундова коня? И скрип седла да звон удил? Сегодня Его ночь, а ведь когда-то был он человеком, добрым графом, мужем, любящим отцом. Но изменила все одна лишь ночь, что Жертвенной в народе называют. Представьте же себе, ребятки, ночь. Такую же, как эта темную, тревожную.

***

В резном камине, что в хозяйской спальне, развеивая темь, гудело пламя. Огненные блики плясали на влажных от пролитых слез, щеках молодой графини. И в некогда лучистом взгляде её зеленых глаз застыли ныне лишь тоска, мольба и страх.

- Раймунд, любимый, ну, нельзя же так. Ребенка в поле – это ведь жестоко, глупо это и… - конец сей фразы был погашен рыданиями, призывавшими в душе немолодого воина лишь досаду и стыд.

Казалось бы, чего стыдиться, коли был её супруг могущественным господином, владетелем обширных земель, богатых не только на урожаи, дичь и рыбу, но и на караваны, искавшие здесь кров в ненастную погоду. Так взять бы, да и запретить тот древний, ужасающий обычай, велящий каждый год, когда сойдут снега в долине, невинное дитя преподнести Туманному Карраве. Но не поймет сей шаг крестьянин суеверный, привыкший менять первенца на щедрый урожай, принять не сможет. Да что там люд простой, гвардейцы графа первыми взбунтуются, коли отступит господин, решив спасти ребенка. И от того стыдился Раймунд малодушия и страха своего, пускай на сердце было тяжело и мерзко.

- Необходимо это, Ксанна, - он говорил так убедительно, как только мог, стараясь лишь не встретиться глазами с просящим взглядом молодой супруги. – Этот обычай идет с тех незапамятных времен, когда все земли в долине принадлежали иным, ужасным в гневе к пришлому народу созданиям. И дабы защитить от них свой дом и с голода не умереть, деды наших дедов решили приносить им в жертву первенца, по одному на каждый год. Из чьей семьи – они не выбирали, лишь ждали Знака.

- Но Раймунд, это ведь лишь сказка для детей да суеверного крестьянства, не более того!

- Не важно, что это - легенда или наше прошлое, ведь действо Дара Карраве – священно для народа Тарзенской долины, - не выдержав, отрезал граф. – На этом разговор окончен.

Несчастнейшая мать ужалась, словно от удара и отвратила взгляд, лишь глухо уточнив:

- Так мне не суждено увидеть дочь?

- Представь, что и не было ребенка у тебя, прими, как данное да свыкнись с этой мыслью, легче будет, - прошептал мужчина, сжав ободряюще плечо любимой, но стушевавшись перед полным ненависти взглядом, покинул комнату.

Дождавшись, покуда смолкнут тяжелые шаги супруга, девушка вмиг оживилась, сбросив путы овладевшей ей апатии.

«Нет, мне нельзя медлить, когда жизнь дочери висит на волоске. А ведь и надо-то лишь уберечь её от тех мерзавцев, которые мечтают унести малышку в тьму ночную, оставить в поле на расправу зверя. Забрать ребенка, спрятать до зари, чтобы на утро увидали – их скот не пал и не воротилась в долину суровая зима. Пусть видят, сколь слепы и легковерны они были да раскаются в том ужасе, который совершался с их молчаливого согласия каждую весну», - шептала Ксанна, петляя по коридорам замка, надеясь избежать фатальной встречи с бдительной охраной. Уж эти сразу схватят и в покоях заточат, лишив её дочурку единственного шанса на спасение.

Затянутые вековой паутиной ходы сменялись широкими галереями, залитыми светом десятков факелов. Их трепещущее пламя освещало древние стены, украшенные многочисленными гобеленами и портретами предков Раймунда. Глаза и лица этих, ныне мертвых, людей прописаны были с необыкновенным искусством. И проносясь мимо них, молодая графиня дрожала от страха. Казалось ей, что вслед летели взгляды, полные укоризны и словно говорившие: «Вы только посмотрите на неё. Пришла в наш дом ни с чем, от графа видя только доброту с заботой, а взамен не хочет даже отдать первенца. Позор…». Однако даже коридоры величественного замка Остер-на-Рокк не могли быть бесконечны, пред девушкой, наконец, выросла заветная дверь.

В коридоре у детской царил полумрак, который едва разгонял стоящий на столике в дальнем углу огарок свечи. В высокие стрельчатые окна глядела нарождающаяся луна, лишь дополняя царившую в крепости атмосферу таинственности и страха перед грядущими событиями. Но Ксанне не было дела до мрачных красот старого замка, ведь впереди её дочь, жизнь которой в опасности. Тяжелая дубовая дверь отворилась легко и бесшумно.

В детской царила непроглядная тьма, но девушка, отринув страх, взяла свечу и преступила, запретный для неё сей темной ночью, порог. Множество теней бросились врассыпную, спасаясь от света ненавистного, шепча проклятья на забытых языках. Не вздрогнула графиня, увидев их, уверенно направилась к кровати и, отставив огарок в сторону, отдернула полог.

- Все кончено, любимая, - донесся от двери охриплый голос графа. – Ее уж увели гвардейцы и прислуга, пока в покоях наших велась та тяжкая беседа. Мне жаль, но это верное решение. Дар уже должен быть в полях, просить Карраву оказать долине милость, пожаловать нам плодородие и уберечь от бед.

В один миг силы покинули девицу, со стоном рухнувшую на кровать, которая еще хранила запах своей маленькой хозяйки.

- Но ведь это и твоя дочь тоже, Раймунд, - прошептала она. И на сей раз в голосе графини не было слышно слез, лишь усталость и постыдное смирение. – Разве сможешь ты жить с этим, осознавать, что отдал родного ребенка на растерзание диким зверям?

- Смогу.

Оставив молодую супругу на попеченье верных слуг, покинул воин сию обитель скорби. Подобно бессловесной тени, скитался он по коридорам и покоям родного замка, в отчаянии сжимая взмокшею рукой оголовье бесполезного Жертвенной Ночью меча. Тщетно пытался он забыть картины из прошлого, возникшие перед его глазами. Молил богов не дать ему увидеть вновь те кошмарные образы, что видел он в Тумане, будучи еще совсем ребенком и презрев запрет отца, да проследив за стариками, уводившими из замка его брата в ту далекую, судьбоносную ночь. В тот давний год поля долины радовали простой люд щедрым урожаем, рыбе и дичи просто счета не вели. Все говорило - Каррава принял жертву и теперь обитателям долины оставалось лишь радоваться до дня схода снегов, когда Знак укажет на новый Дар.

Порыв холодного ветра, растрепавший седеющие русые волосы графа, унес вслед за собой и мысли о прошлом, что так тяготили Раймунда. Удивленно оглядевшись, он вдруг осознал, что погрузившись в прошлое, он не заметил даже, как добрался до конюшни, заседлал и вывел старого боевого коня, словно собрался отправляться в путь. В отчаянии тряхнув головой, он понял всю тщетность попыток изгнать вином и плотскими утехами подобные воспоминания и заглушить бунтующую совесть. Раймунд мрачнел и хмурился, но так и видел перед собой лицо сгинувшего в далеком детстве брата, его полный мольбы взгляд. И тут же он старый воин угадывал в полузабытом облике столь милые его сердцу черты молодой супруги, мольба сменялась болью и разочарованием, светившимися в ярких зеленых глазах. Подобное стерпеть он был не в силах и, не раздумывая более, вскочил в седло.

Стража у ворот и слово устрашилась молвит грозному владыке, подобно вихрю, пронесшемуся мимо них. Лишь только глухо застучали копыта конские по смерзшейся в ночи земле, пустил отважный граф коня галопом. Надеялся еще опередить Туман, что наползал с реки, стремился обогнать созданий, что жаждут вкусить плоть невинной жертвы. Раймунд еще надеялся к полночи добраться до проклятого поля, на котором в незапамятные времена четверка старцев, назвавших себя Знающими, поставила противный человеческой душе алтарь из белого камня, который символизировать должен был чистоту и невинность несчастных детей, приносимых в жертву древним существам.

В тусклом свете луны, наконец, показалось заветное место, но казалось, сама земля вдруг ополчилась против безумца, нарушить вздумавшего заведенный века назад порядок. До сего момента, волею алчного Карравы, истосковавшаяся по влаге, испещренная трещинами почва вмиг заболотилась, сдерживая конский бег, затягивая испуганное животное в самые недра. Да только страх, казалось, только придавал скакуну сил. Тяжелый шаг вновь сменился рысью и земля, издав досадный вздох, впитала влагу, ссохнувшись как прежде. Граф вновь дал шпор измученному боевому другу, буквально чувствуя, как убегает время. Уносится стремительно, подобно теплому южному ветру, который не удержишь в кулаке. Свет молодой луны стал меркнуть, на поле медленно, но неуклонно наползал туман.

Привычная слуху симфония ночных звуков враз смолкла. Усталый конь остановился у самой грани между знакомым ему миром и тем белесым омутом, что раскинулся впереди. Тревога верного животного давно уж овладела и его хозяином, да отступиться – поздно. Чертыхнувшись, Раймунд скинул с плеч теплый дублет и накрутил его на морду испуганного скакуна, уберегая слух и зрение коня от таившихся во мгле существ. Холодный влажный воздух неприятно обжег тело графа, однако с теплом ушла и одолевавшая старого воина сонливость, а сон во мгле смерти был подобен. Резко выдохнув, он пустил лошадь шагом, вскоре скрывшись в густом тумане.

То тут, то там мелькали средь тревожной белизны неясные серые тени. Всаднику в них виделись иной раз создания столь ужасные, что седина охватывала все больше кротких, темно-русых волос. И пусть желание вернуться вновь было сильно да только ненависть любимой, оставшейся совсем одинокой в старом замке, страшней была в разы древних созданий, скрывавшихся от глаз людских во мгле. Чем ближе был заветный камень, все также девственно чистый, словно и не раздирали на нем обреченных первенцев, не окропляли их теплой кровью, тем явственнее становились тени, недоумевая, от чего не могут они вспять обратить безумца. Уже не просто проносились мимо призраки, но завывали на все лады, плакали и смеялись голосами сотен убиенных детей. Шелковая нижняя рубаха графа жалобно трещала, окрашиваясь кровью Раймунда, выступавшей из глубоких, оставленных изогнутыми ногтями и когтями царапин. Осклизлые пальцы, обильно покрытые коростами и язвами, все норовили покрепче ухватить всадника, стащить его с седла. Но не страшили воина создания, что норовили кровь ему пустить, завыть страшнее или ухнуть неожиданно над ухом, обдав его лицо отвратным брызгом гнойной влаги. Закаленное лицезрением ужасов войны сердце графа застывало при виде детей. Что лишь недавно поселились в тумане и не успели еще, утрать прижизненный облик. Такие стояли по краям тропы, в немом отчаянии протягивая к нему руки. Подолами и рукавами изорванных рубах стирая с грязных исхудалых лиц дорожки слез или негромко прося забрать их, отвезти домой. Да только знал Раймунд, что дом у них теперь во мгле, в том мире, что сокрыт от глаз простых смертных, а родные несчастных детей давно уж в земле покоятся, о мирских заботах и первенцах своих не ведая. Таких созданий объезжать старался всадник аккуратно, боясь их растревожить да окончательно лишить себя покоя. По счастью, они были той преградой, что отделяла его от выделявшегося даже в густом, молочно белом тумане, алтаря. Большой, белоснежный камень с плоским верхом, постепенно сужался к земле, словно бы для того, чтоб всю полученную жизненную силу малыша земле отдать. Не той земле, что честному труженику-пахарю хлеба родит и страждущему путь к роднику укажет, но той, что проклята была века назад. Что может только через смерть жестокую, несвоевременную и несправедливую дарами осыпать тех людей, алчных и ленивых, что к честному труду не склонны.

- Успел, - пробормотал Раймунд, заметив малышку лет пяти, сжавшуюся на камне в испуганный маленький комочек. – Алиция, малышка, папа здесь, не плач. Иди ко мне, скорее, нас мама заждалась, грустит она без тебя, плачет.

Граф натянул поводья, останавливая боевого друга подле камня, и привстал на стременах.

- Иди ко мне, дочурка, пора домой.

Светловолосый комочек горя, обряженный лишь в белоснежную ночную рубаху и от того успевший не только испугаться, но и продрогнуть, недоверчиво посмотрел на старого воина, являя миру большие серо-голубые, наполненные надеждой, глаза.

- Папа, - радостный крик, в котором легкое недоверие успело смениться вполне искренним детским восторгом раздался над туманным полем, отпугивая нечисть, развеивая мглистую завесу. Радость, что привносил в мир невинный ребенок, уберегала от зла и дурных мыслей, позволяла на миг вздохнуть полной грудью. Но, стоило малышке с визгом и счастливым смехом спрыгнуть на руки отца и зарыться носиком во влажную рубаху на его груди, как рассеянный свет, казалось, исходивший из ниоткуда, померк. Грудь сдавило, и каждый новый вдох давался с все большим трудом.

- Какая милая картина, - весело проговорил мальчишка лет семи, уверенно ступая меж расступающимися тенями. – Да только папочка заботливый немножко припоздал, малышка больше миру смертных не принадлежит. Тот, кто туману предназначен, не сможет более жить среди смертных людей. Увы, как грустно, я сейчас заплачу.

Раймунд нахмурился, оценивая неведомого доселе врага, и покрепче прижал ребенка к себе.

- Малышку всегда можно выкупить, ведь кровь у нас одна и плата равноценна получается.

- Ну что ты, друг сердечный, невинное дитя решил на душу убийцы променять? Малышку, что и разумом, и совестью чиста, на монстра, что деревни жег, и убивал, и грабил? Иль дочь твоя успела побольше папочки снасильничать? Едва ли… а посему, верни ребенка на алтарь, иначе вымрет вся долина. И жара сменяться будет дикой стужей, погибнет дичь в лесах, в прудах исчезнет рыба. Не суждено будет увидеть вашим матерям прекрасных деток, пухленьких, розовощеких, но выродят они всех тех, - ужасный демон в образе мальчишки обвел рукой орды гниющих тел, что собрались вокруг, - кого ты видишь пред собою. Теперь подумай, правда ли ты хочешь счастья этого народу своему, мой граф?

Раймунд, отважный граф, пусть в молодости много нагрешил, но ныне искренне заботился о благе всех людей, что горести и радости вкушали в Тарзенской долине. Не мог он их обречь на столь ужасное существование, что жизнью назвать попросту не получалось, но дочь вновь обретенную оставить тоже было выше его сил. Глубокая морщина прорезала лоб воина, он искренне надеялся, что есть из двух зол выход более приемлемый, чтоб земли уберечь от гнева монстра и первенца любимого в стены замка возвратить.

- Признай же, граф, что жертвы этой не избежать. Одна лишь жизнь в обмен на жизни сотен, один завядший вдруг бутон мы поменяем на букет, цветущий для других. Все честно, даже слишком.

- Да, одна жертва, что изменить, способна весь расклад вещей. Но хватит болтовни, решение тут есть, должно быть, хоть совсем не очевидно. Постой, дочурка, около меня, но глазки крепко закрой, доверься мне и скоро ты увидишь маму, - граф спешился, поставил дочь на землю и достал кинжал. – Ты жаждешь крови, знаю, а теперь не торопи. Это не просто сделать, я не железный, чувствую и неуверенность, и боль в душе. Так дай же мне минуту, чтоб проститься и получишь то, чего так долго ждал.

По мановению руки мальчишки, туман сгустился вокруг графа с дочерью и старого коня. Исчезли с тени, не видны стали проклятые души прошлых жертв, вокруг все стихло. Раймунд провел рукой по светлым волосам дочурки, улыбнулся грустно и тяжело вздохнул.

- Так надо, милая, для блага всех живущих в долине. Не могу я, на радость этого мерзавца, невинных на мучительную смерть обречь. Прости, Алиция, малышка.

- Ты не отдашь меня ему? – во взгляде девочки читались страх и вера, что умный, храбрый папа знает выход.

- Закрой глаза малыш, - вздохнул Раймунд. – Отдам, я должен…

Сверкнул короткий, остро заточенный клинок, на древний камень брызнула, мгновенно исчезая в нем, горячая кровь.

- Отдам, - повторил граф, - но не тебя. Прости, мой друг, но жизнь ребенка для меня священна. Прощай, мы встретимся с тобой совсем уж скоро, на той, туманной стороне.

Тяжело рухнуло на землю тело верного Раймундова скакуна, не раз выносившего хозяина из битвы. А камень продолжал свой пир, теряя девственную чистоту, алея и, затем, чернея. Вопль ненависти, боли и отчаяния раздался словно бы со всех сторон. Малышка крепко ухватилась за ногу отца, боясь пошевелиться и открыть глаза. Граф не соврал, искомый выход был не очевиден, да только вовремя он вспомнил рассказ странника, в Остер-на-Рокк остановившегося на ночлег.

«И пал, сраженный волею Богини, истерзанный болезнью старый пес. Пускай он в жизни был безгрешней многих, готов был за хозяев смерть принять, но кровь животная сыграла с ним дурную шутку. Разгневал Госпожу он, место, что священно раньше было, осквернив».

- Все хорошо, Алиция, что славно завершилось. Не открывай глаза, но крепко за руку мою держись. Вот, молодец, а теперь идем, нас мама заждалась.

***

- Но как же граф вдруг стал тем призраком, что скачет в Жертвенную ночь среди тумана? – испуганно спросил один из малышей и вздрогнул, взглядом встретившись с незрячими очами старой няньки, - ведь он же победил. Тот мальчик, он и был Карравой злобным?

- Не мальчик то был, демон в облике ребенка. А что до графа – нет, не победил. Ибо нельзя взять верх над тем, что завладело сердцами и умами людей, над жадностью и ленью. В ту ночь Раймунд успел лишь вывести малышку с поля, вернуть Алицию любимой Ксанне. Но с наступлением утра граф сгинул, ведь не солгал ужасный демон, когда сказал, что погрузившись в Жертвенную Ночь в туман, обратно не вернешься, не отпустит. Ты либо сгинешь там, либо служить обязан будешь. Отец мой, одолев в ту ночь Карраву, лишь занял его место, воссоединившись со своим любимым скакуном. Он даровал всем жителям долины вполне обычный год, когда работать приходилось ради урожая, а не на Жертву уповать. Затем еще год, и еще…

Скрипучий голос старой няньки смолк, в избушке воцарилась тишина, нарушенная тихим шепотом второго брата.

- Но мамка говорила, что старый граф давно уж мертв и дочка его тоже, должно быть, - голос дрогнул, а старуха лишь скрипуче рассмеялась.

- Туман волшебный тот, что в Жертвенную Ночь долину устилает, уж не отпустит никого, кто раз в него зашел. Ушла я с матушкой к отцу, когда она состарилась совсем и молодость моя осталась позади. Во мгле мы обе вновь не стары. Она – красавица, а я – счастливое дитя. Спасибо папе, невинные те души, что в жертву ему отданы крестьянством, пусть раз в пару годков или десяток лет – не суть, питают нас троих, нам многого не надо. Чу, слышите? Отец меня зовет, пора забрать нам долгожданный Дар, да даровать семейству вашему обильный урожай. Идем, старшой, это не будет больно…

Испуганно дрожа, прислушивались дети, коня заслышав храп и ведая, что скачет к ним Раймунд. Стеная с горя и осознавая всю свою вину, хлебали горькую в другом конце села несчастные родители, продавшие свое дитя за помощь могучих сил, не знающих пощады.

 
 
 

Обсудить на форуме