На краю света

Свет звёзд доносился каждого уголка необъятного пространства. Казалось, будто миллионы, миллиарды снежинок кружились в дивном танце, наполняли и создавали всё живое. Да и сами они были словно живые. Душа сидела на краю обрыва и рассматривала этот удивительный вихрь. Уже сотни лет на этом месте она дожидается перерождения. И вот теперь, как и обычно, она пришла именно сюда. В её глазах отражалась прекрасная игра звёзд, наблюдать за которой никогда не надоест. Каждый раз, приходя сюда, Душа обнаруживала новые созвездия, новые звёзды, новые узоры на этом удивительном полотне.

Сейчас в её глазах читалась усталость. Множество перерождений сделало её холодной, как свет тех звёзд, за которыми она так любит наблюдать. Теперь её ждал покой, покой и тишина. Никто не должен нарушать спокойствие Души до перерождения. Так несколько часов она всматривалась в синюю даль, пока не услышала тихий шелест рядом с собой. Легко и непринуждённо, но немного застенчиво к ней приближалась другая Душа. Моложе, намного моложе, от неё струился золотой свет, тёплый, как майское солнце. Душа с грустью и сожалением, но не без восторга, посмотрела на молодую. Её ещё так много ждёт впереди, дивные жизни, перерождения, чувства. Тем временем, молодая Душа приблизилась к старой.

— Можно мне тут сесть с Вами?

Старая Душа ещё раз посмотрела на молодую, почти незаметно кивнула и продолжила наблюдать за чудесной игрой света звёзд. Но сидеть вместе с другой Душой было совсем иначе, чем сидеть самой.

— Ты что-то хотела? — обратилась она к новоприбывшей Душе.

— Не то... Чтобы я чего-то хотела… Просто это моё третье перерождение. Я увидела Вас на склоне, и мне показалось Ваше сияние таким красивым, необычным, меня тянуло к Вам. Может так бывает, я не знаю.

Повисло неловкое молчание. Старая Душа не отрывала теперь своего взгляда от молодой, а та, не знала, куда себя деть. Так продлилось какое то время, сложно сказать сколько, ведь в пустоте время не ощущается.

— Как Вас зовут?

— У Душ нет имён, — несколько удивлённо и озадаченно ответила первая Душа.

— Может и нет, а может и есть. Как хотелось бы, чтобы звали?

Душа перевела взгляд опять на звёзды. Она не ожидала такого, обычно в это время её ничто не беспокоит, а тут появилась эта Душа. Первая встречала уже молодых, полных чувств Душ, но они никогда не разговаривали. А эта была особенной. Что-то в ней было такое, может даже то, что когда то было в этой старой Душе, но уже бесследно ушло много десятилетий, а может и столетий назад.

— На своём веку я была многими, носила много имён, но ни одно не было истинно моим.

— Мне нравится имя Серафим.

— Необычно. Но знаешь, — она взглянула в синюю даль,— я, пожалуй, возьму его. Да, меня будут звать Серафим, по крайней мере, тут.

— С именами ведь намного проще.

— Наверное. А как же тебя зовут?

— Психея.

— Психея? — переспросил Серафим. — На древнегреческом это означает душа.

— Правда? Это здорово. Я услышала это имя от Души, совершенно случайно, но оно мне показалось таким красивым, что я решила взять его себе.

На секунду возникло опять молчание, но на этот раз оно было уже более неловким. И Серафим это ощутил, что чрезмерно удивило его.

— Так ты знаешь древнегреческий?

— Да. Я прожил множество жизней, одну из них я провёл в Александрии.

— Это, наверное, так удивительно. Столько знать, столько видеть, столько чувствовать.

Психея говорила с таким воодушевлением, что невольно свет от неё стал исходить ещё ярче, ещё мягче. Она была прекрасна. Серафим не мог не отметить себе этого. Он давно утратил такой запал, но никакой зависти к ней не чувствовал, лишь восторг и лёгкое волнение. Психея казалась ему подобием звезды, за которыми он любит наблюдать. Её сияние успокаивало и вселяло любовь и надежду не понятно на что.

— Расскажи о своих жизнях. Я так мало видела. Старшие Души не очень то приветливы, они сторонятся молодых. Но ты нет.

— Просто мне всё равно, — ровно ответил Серафим.

Теперь он перевёл взгляд опять на чудесный вихрь звёзд. Время текло тут своим, особым чередом, рисунки менялись, шла жизнь.

— Я и не помню, когда всё началось, так давно всё было, — начал Серафим.— Я пережил множество жизней, некоторые затерялись в моём сознании, но некоторые я помню настолько отчётливо, словно я только пережил их. Первая жизнь была в Африке. Я родился в Александрии, по тем временам крупном городе. Моя жизнь была весьма размеренной и тихой. Я родился в квартале Ракотис, рядом с царским и ещё с детства наблюдал за прекрасными садами, мостами, зверинцем, ходил в театр и всячески обогащался. Это было замечательно. С юношества я начал ходить в Александрийский музей. Когда я впервые зашёл туда, всего меня охватило какое-то странное чувство. Словно я нашёл себя, нашёл то, что другие ищут годами и так и не находят, я нашёл свой смысл, свою жизнь. Но больше всего меня поражала библиотека. Волшебное место, где даже воздух наполнен мудростью древних. Я часами мог там находиться, читал свитки, ночами наблюдал за звёздами в астрономической башне. Это была некая магия, которую мог чувствовать только я. По утрам я выходил на берег, смотрел на маяк, и всего меня охватывало величие и гордость. Неудивительно, что я и остался там, стал библиотекарем. Для меня не было большего наслаждения, чем разворачивать папирус, чувствовать пальцами его шероховатую поверхность, вдыхать его запах. Я был счастлив. Так шли годы. Я не завёл семью, ведь был вечным женихом библиотеки. Университет Александрии стал мне вторым домом. Я был сказочно счастлив.

Но разве счастье может длиться вечно? Я постарел, мои кости стали хрупкими, они стонали на непогоду, зрение значительно упало, и я уже слабо мог различить очертания маяка вдалеке, но моя тяга к знаниям не угасала. Ни на секунду. До последнего я читал, я поглощал, я делился своим знанием, опытом с юным умом, и только это давало мне силы жить. Я всё ещё с тем же трепетом доставал и разворачивал пергамент. Но время шло. Неуклонно оно сводило меня к могиле, каждый мой вдох приближал меня к земле. И тут случилось нечто. Династическая война между Клеопатрой и Птолемейем XIII набирала обороты. В итоге досталось и моему родному городу. Я как обычно был в библиотеке и думал о труде, уже и не помню какого философа. Тут я услышал шум и крики, и вспышки света. Александрия подверглась обстрелу. Университет находился около порта, и я испугался за библиотеку. Да, именно за неё, ведь никого ближе и роднее для меня не было. Я побежал так быстро, как мог. В тот момент я перестал чувствовать слабость, старость, боль в коленях, я лишь чувствовал долг перед рукописями. Не прошло много времени, как попали и по библиотеке. От сильного удара даже колоны сместились. И вспыхнул пожар. Самое страшное, что я мог себе вообразить. Языки пламени проникали и забирались в рукопись. Теперь они с трепетом дотрагивались до шероховатой бумаги, теперь они поглощали тот сладкий и упоительный запах папируса. Я заплакал. А огонь тем временем становился всё жаднее, он забирал всё и просил большего, его нельзя было остановить. Я бросился ещё быстрее к пергаментам, начал хватать всё что видел, до чего мог дотянуться. Я взывал на помощь, но мои крики исчезали в общем шуме. Я был беспомощен. Как только направился к выходу, я почувствовал тепло, а за ним пришёл и жар, боль. Моя тога горела, но я не мог выбросить труды, что занимали мои руки, и я не мог больше бежать. Я упал. И слёзы, они опять покатились из моих глаз, но не было криков боли, я чувствовал лишь отчаянье. Моя библиотека горела. Моя библиотека…

Серафим замолчал. В глазах горел непонятный блеск, будто изнутри он весь пылал. Всё время рассказа Психея не отрывала взора от Серафима, и только после того, как он замолчал, она невольно отвела взгляд. Душа не может проявлять человеческие эмоции, но ей казалось, что ещё чуть-чуть и Серафим разразится в безудержном плаче, что боль, которую он хранил веками, выплеснется неудержимым потоком и потопит его, обжигая при том всего изнутри. Они просидели молча несколько минут, но Психея нарушила тишину.

— И тебе хотелось вернуться? Потом, когда ты оказался тут. Что ты чувствовал?

Серафим задумался, в его пустых глазах зажглась искорка. На мгновенье, на сотую долю секунды, но это не осталось незамеченным Психеей.

— Поначалу я не знал, что и думать. После той боли и душевной, и физической, я оказался в покое, в прохладном пространстве далёком и безутешном. Рядом со мной было пару душ, они видимо тоже только очутились здесь. Правда, опыта у них было больше. Но мне не хотелось с ними говорить, мне хотелось вернуться в мою жизнь. Это чувство довольно быстро прошло, как оно обычно и бывает тут. Я привык.

— А что дальше?

— Потом было перерождение. Очень странное чувство первый раз. Ты слышишь голоса, они напоминают лёгкий звон колокольчиков. Такой нежный, тихий звон. И если ты готов и хочешь, то перерождаешься. Я недолго ждал следующей жизни, но время здесь идёт совсем иначе, чем в людской. Ведь иногда миг тут — это целая человеческая жизнь, а иногда вечность здесь — лишь секунды жизни на земле.

По иронии доли, моё перерождение произошло среди племён готов. Теперь я стал одним из тех, кто положил начало разрушению великой империи. Это, пожалуй, была моя месть за Александрию. Но, как и все люди, я не помнил своей прошлой жизни — я лишь чувствовал, что моё место именно тут и наслаждался каждым мгновением. С раннего детства меня учили убивать. Моя мать умерла при родах младшего брата, когда мне было 5 лет. Впрочем, вскоре от лихорадки умер и он. В семье нас осталось три брата, младшим из которых был я. Летом, когда мне только исполнилось 15 лет, Фритигерн начал поднимать готские племена против римлян. Я, молодой парень, был пропитан духом войны. Мне хотелось разрушать, я видел перед собой только испепелённые города римлян, и ничего другого мне не нужно было. Мой первый серьёзный бой прошёл под Маркианополем. Было кровавое побоище. В моих венах кипела кровь, ярость наполняла моё сердце. Я не слышал, я не видел, я лишь чувствовал тёплую кровь на своём лице и руках. Мы сражались яростно, безудержно, уничтожали всё на своём пути. То были непередаваемые ощущения. Я чувствовал себя живым, я чувствовал своё предназначение.

В этом бою победа была за нами. Мы разошлись по Фракии, грабя и убивая всех, кто встречался на пути. Силы готов росли, и я чувствовал ещё большую гордость за свой народ. Старшего брата сильно ранили тогда в бою под Маркианополем, отец боялся, что тот не выживет. Через какое то время, силы начали к нему возвращаться и рана почти зажила. Всё время я ухаживал за ним, и мы сроднились, как никогда. Когда римляне начали оттеснять готов из Фракии к нижнему Дунаю, наша семья переместилась в Добрудже. Вся жизнь напоминала какое то сражение, весьма затяжное и утомительное. Но я всё ещё был полон энтузиазма и был только рад такому образу жизни.

С течением времени к нашему лагерю начали стягиваться вражеские силы, и было решено дать бой. Что это было за сражение… Кровь, грязь, люди смешались в одно непонятное нечто. К этому времени брат выздоровел окончательно, и теперь мы с ним могли сражаться плечом к плечу. Я рубил и колол, в разные стороны падали тела, в которых когда то обитали души. Меня нельзя было остановить. Нельзя было остановить и готов. Безудержным ураганом они обрушились на головы бедных римлян. Они познали страх, боль, безысходность. В какой-то момент боя я решил взглянуть на брата, но нигде не мог его найти, как и отца вместе с другим братом. Внезапно мной овладел страх. Даже перед лицом врага я не чувствовал такого, как в тот миг. Произошло что-то ужасное. Старшего брата убили. Я нашёл его тело под трупом римского легионера. Его голова была проломлена щитом. Я нагнулся над телом, но не мог даже дотронуться до него, не мог совершить на малейшего движения. Моё тело сковало параличом, я лишь смотрел на брата, на кровь, которая уже не бежала и превратила землю в подобие болота.

Непередаваемые ощущения. Мне казалось, я так просидел пару минут, может больше. Чувство времени растворилось в той самой крови, что капала с моих рук, что вытекла из брата, а теперь слилась в единую багровую реку. И тут я услышал голос отца. Он звал меня, моё имя. Но я не успел его заметить, в ту же секунду я почувствовал ужасную боль. Всё моё тело охватила агония, мне стало трудно дышать, лёгкие перестал наполнять воздух. На животе я почувствовал тёплую, немного липкую жидкость, из груди вырвался пронзительный крик. И я упал, прямо на брата. Я всё так же не мог двигаться, наши лица оказались очень близко друг к другу и только теперь я заметил, что под потоками крови и грязи, глаза его были открыты. Это был страшный, ни на что не похожий взгляд, но в тоже время в нём я видел спокойствие. Потом я ощутил ещё один удар, на этот раз он попал прямо в сердце. Моя агония стихала, а вместе с ней и я.

Когда я оказался тут, то понял, что следующее перерождение будет не скоро. Я б не смог заново жить и умер в какой-нибудь канаве. Голоса в моей голове начинали опять звенеть, но я упорно стал их игнорировать и вскоре я почти перестал их слышать.

— То есть ты научился контролировать перерождение? — в любознательных глазах Психеи отражался свет миллионов звёзд и сейчас они были так же, как и звёзды, синими, но оставались всё такими же тёплыми и притягательными.

— Можно и так сказать.

Груз воспоминаний навис над Серафимом. Ах, если бы души могли плакать, если бы он мог так же забывать, как и остальные. Как долго он с этим справлялся, удерживал в себе столько боли и страданий, столько мук. Иные души не выдерживали такого и исчезали в пустоте или делились, разделяя душевную пытку с себе подобной. Они забывались в перерождениях, не вспоминали свои жизни и не говорили о них. И Серафим пытался поступать так же. Он нашёл это чудесное место, откуда наблюдал за холодной красотой звёзд и старался забыть ту боль, что наполняла всё его существо. Хоть это было сложно, у него получалось, но тут явилась она. Другая Душа, молодая. Может, и она была рождением страдания другой Души, кто знает. Но одно было ясно точно — Психея не похожа на него. Ей ещё нечего забывать, не от чего бежать. Наверное, поэтому она была так открыта, так наивна. К ней тянуло, хотелось поделиться переживаниями. Серафим никому раньше не рассказывал о прожитом, но этой Душе был готов открыться.

Теперь они сидели молча. Казалось, что Психея начала понимать страдания Серафима. Она бы хотела это сказать, но не находила подходящих слов. Её золотистое сияние стало немного теплее и ярче, и Серафиму не нужны были те слова. Он встал и прошёл чуть дальше по краю обрыва. За то время, что он рассказывал о своей прошлой жизни, умирали и рождались новые звёзды, меняя общую картину. С каждой секундой рисунок становился иной и он это замечал.

Серафим повернулся к Психее. Она сидела на своём месте, как и раньше, её сияние подсвечивало обрыв. Психея не отрывала взгляда от Серафима.

— Что ты ещё хочешь услышать? — на этот раз тишину прервал Серафим.

Психея не ожидала этого вопроса и была озадачена.

— Сколько всего жизней у тебя было?

— Я не знаю. Не помню и толики того, что было. Иногда мне кажется, что несколько воспоминаний переплелись в единую жизнь. Я стараюсь об этом не думать.

— Но ведь в чём-то ты уверен?

Он взглянул за Психею. Вдалеке показалась какая-то душа. У неё был потерянный вид, свечение от неё то блекло, то вспыхивало небывалым светом. Она была так далеко от них, но в тоже время Серафиму показалось, что он ощущает её тепло. Та Душа тоже заметила эту парочку на обрыве. Но она даже не думала подойти, она по-прежнему стояла и просто источала свет. Так продлилось несколько секунд, и она исчезла. Растворилась в прохладе воздуха, не оставив и следа в бесконечном пространстве.

— Пожалуй ты права, — помолчав, ответил Серафим.

— И в чём ты ещё уверен?

— Один раз я выбрал помощь людям. Шёл XIV век, ужасное время для Европы. Чума окутала каждый её уголок, непрошенной гостью она приходила в семьи, сёла и забирала себе сотни жизней в день. Династические конфликты и другие распри истощили население. Страны наполняла апатия и меланхолия, страх, люди были беспомощны. Я родился в семье священника в небольшом городке около Бордо. Когда в наш город пришла чума, моя семья одна из первых приняла её в свой дом. Мой старший брат и две младшие сестрички медленно угасали у нас на глазах. Ужасные бубоны покрывали их тела, дом наполнился противным чумным смрадом. Я с отцом дни напролёт протирал колени в церкви. Мы понимали, что нашим молитвам не суждено сбыться, но пока мы надеялись и верили. В скором времени после смерти младшей сестры, которой к тому времени исполнилось только 3, первые признаки чумы мы заметили у мамы. Гадкая болезнь поцеловала в шею и навсегда испортила её грацию. Теперь уже я всё время проводил с больными. В городке был врач, но он боялся заходить к нам. Все прослышали об ужасах, которые несёт чума с собой. Я пытался справляться по мере возможностей. Тогда от доктора я узнал, что бубоны можно вырезать. Брату становилось всё хуже, казалось, не сегодня-завтра его душа покинет тело. Последней попыткой помочь ему стало решение вырезать бубон. Для этого я взял нож, некогда использовавшийся мамой на кухне. Я нервничал, мои руки тряслись, я тяжело дышал, но мысль о скорой кончине брата придавала мне больше уверенности в моей небольшой операции. Я сделал первый надрез. Сначала бубон поддавался с трудом. Он не хотел выпускать наружу зло, отравляющее тело брата. Я надавил сильнее и сделал свой первый надрез. Из него полилась гадкая, кроваво-жёлтая жидкость. Дальше всё шло прекрасно. Я удалил все сгустки яда с его исхудавшего тела, потом принялся за сестру и маму. Но это не принесло особых плодов и, через пару недель, скончался брат. Затем мама и сестра покинули этот мир, но я не помню этот момент. Помутилось в глазах, в горле пересохло, мой разум не поддавался контролю, я действовал интуитивно. Следующим мгновеньем я помню жар и яркие языки пламени. Они охватывали наш маленький дом, испепеляли каждое моё воспоминание, уничтожали жизнь.

Отца охватило горе. На него жалко было смотреть — глаза впали, от щёк не осталось следа, а кожа посерела. Он поселился в церкви и уже перестал проводить службы. Мне идти было некуда, а становиться подобием отца я не захотел. И тогда всё решилось. Казалось, что это лучшее решение, я стал чумным доктором. После пережитого мной, меньше всего я хотел, чтобы люди сталкивались с тем же. Я ходил из деревни в деревню, общался с людьми, ухаживал за больными. Через года пол у меня был уже кой-какой опыт, но особых результатов это не давало. Практически все больные умирали, и единственное, в чём я мог им помочь, была забота. Я проводил с ними последние дни жизни, помогал родственникам сжигать вещи больных. Каждая семья видела во мне спасителя, надежду, но я ничего не мог им дать взамен. И со временем я стал практически безразличен к чужому горю.

Шло время, я ходил из города в город, от деревни к деревне. Иногда я даже думал, что совершаю что-то полезное, представлял, что я помогаю людям. Но что та помощь, если в итоге всех ждал один конец? Я шёл просёлочной дорогой, мои ботинки изрядно обтрепались и я ждал город, где мог бы их сменить. Я уже высчитал, сколько больных людей мне нужно, для новой пары обуви. Но мои мысли нарушил дискомфорт: подмышкой левой руки что-то давило. Да и сама рука непонятно сильно начала чесаться. Я закатил рукав рубашки и обнаружил его. Синеватый, твёрдый бубон начал появляться на руке. Меня охватила истерика и паника. Теперь мне уготована была участь моих пациентов. Но я успокоился, ведь я знал, что итог будет таков. Идти до города было недели две или около того, но туда мне путь был закрыт. Я свернул с дороги и шёл наобум. В конце концов, мне было всё равно куда идти. Я перестал считать дни, иногда даже не спал. Вскоре болезнь начала сильнее предъявлять свои права. Моё тело было изувечено бубонами, оно горело, испарина покрывала мой лоб. Я больше не мог идти и упал просто в поле. С трудом перевернувшись на спину, я увидел над собой небо прекрасное, чистое. Солнце ярко светило и где-то, кажется, я слышал, как запела птица. Был апрель и природа уже вышла из своего состояния сна, а я же только входил в него. Несколько дней пропали из моей жизни. Я впадал в бред и, не в силах идти дальше, продолжал лежать в поле. Мне было бы холодно, если б тело не трясло от жара. С каждым днём я всё больше хотел умереть. Это длилось, как мне казалось, вечность. Но потом, вдруг, я почувствовал, что жар спал, я перестал чувствовать бубоны. На секунду я подумал, что болезнь отступила и смерть убрала от меня свои холодные руки. Я готов был вскочить, кричать, бежать, радоваться, жить! Но я умер.

— И опять перерождение? — нетерпеливо поинтересовалась Психея.

— А ты бы хотела вернуться сразу после такого?

В глазах Психеи отразилось падение звезды. «До чего же невероятное зрелище, — подумал Серафим. — Точно эта звезда упала прямо в неё, точно она сама состоит из тех звёзд, что дарят этот чудесный золотой свет».

— Я блуждал. По-другому не смогу назвать то, что случилось далее. Моё существование превратилось в рутину, да как и у всех. Я пытался не поддаваться чувствам, что довольно легко получалось тут. Жизнь за жизнью пролетали будто мимо меня, я был всего лишь гостем, посетителем, хоть и был непосредственным участником. Это бесконечный цикл, из которого ты выйдешь, лишь уйдя в пустоту. Но я не хотел. Я жил, любил, страдал, радовался, смеялся, умирал снова и снова. Я был точно солнце в небе, рождался на рассвете и красиво умирал под вечер. Жизни проносились перед глазами как калейдоскоп. Они были и яркими, и тёмными, холодными и согретыми лучами счастья, безмятежными и тяжёлыми. Промежутки, проведённые тут, становились всё короче, я больше отдавался жизням. На своём веку я побывал в разных телах, я видел каждый кусочек необъятной земли. Я вкушал все прелести жизни, что мне были доступны в разный период. Ведь не всегда я был знатного рода. Некоторые жизни я провёл с крестьянами и рабочими, чьи доходы не всегда отличались стабильностью. Я погибал из-за феодалов, как было во время Войны Алой и Белой Розы, мой народ боролся с колонистами Америки, меня вешали в Петропавловской крепости, как одного из декабристов — всего и не вспомнить. Сейчас, пытаясь восстановить в памяти те мгновения, я осознаю, что не могу различать свои жизни. Не могу их отделить друг от друга. Все они часть меня, все они смешались в единый поток, который подхватывает и уносит далеко отсюда.

Но я начал уставать от этого всего. Я устал от себя самого. Эта вереница событий утомляет, она лишь даёт имитацию реальности. На самом деле мне непонятно, что является настоящим. Какую из всех моих жизней можно назвать стоящей, какая из них действительно моя. Я пытался говорить с другими Душами, но видел лишь непонимание в их больших, сияющих, но пустых глазах. Я был совсем один, даже звёзды казались мне не такими одинокими. Тогда я решил сделать паузу, отдохнуть от жизней, ни о чём не думать и лишь лицезреть дивное сияние далёких звёзд. Я взобрался на своё любимое, но немного позабытое место и предавался грёзам, пока не пришла ты.

Психея слегка улыбнулась. Уголок её рта на секунду, всего лишь на мгновение пришёл в движение. Она еле слышно повернулась к Серафиму и положила руку ему на плечо. Странное это чувство прикосновение Души. Тепло легко, как весенний ветер, распространяется от него. И что-то есть в нём такое, чего не сыскать в миллионах объятий. Серафим хотел, чтобы это мгновение длилось вечно, чтобы их разговоры никогда не заканчивались. Теперь то, что немного тяготило его с начала, стало тем самым, от чего трудно отказаться. Было так сумбурно, покой был нарушен, но казалось, что именно это и нужно было. Кто знает, может это и ждал Серафим столько столетий тут, на одиноком обрыве.

Тем временем Психея убрала руку, но то тепло, что она отдала за время прикосновения, казалось, согрело всё в этом необъятном пространстве. Серафим вышел из странного, и доселе неведомого состояния. Туман перед его глазами рассеивался, и он опять стал видеть прелестную игру света далёких холодных звёзд.

— Я удовлетворил твоё любопытство?

— Более чем, я бы хотела услышать каждую твою историю, прочувствовать каждую жизнь. Ведь это настолько невероятно. Я бы хотела тут остаться.

— И что же тебя останавливает? — в голосе Серафима слышалось искреннее удивление, он не хотел ни на секунду расставаться с таким собеседником.

— Звон, я слышу его. Мне пора, — Психея улыбнулась, но улыбка была грустна, а глаза потемнели, стали сине-чёрными, а как бездонная синева моря. — Мне уже пора.

— Но ведь можно подождать, — Серафим пытался удержать мгновение, проведённое с ней. Казалось, что он будет хвататься за воздух, если это поможет удержать её. — Ты можешь поступать как я, ведь это не сложно, я тебя научу.

— Нет, мне пора, — улыбка её была так нежна, что Серафим потерял дар речи. Никогда ему не было так хорошо, и теперь, перед угрозой потери этого, он ничего не мог сделать. — Я уже давно их слышу, но не хотела прерывать твои истории. Но ведь мы можем и не расставаться.

Одна лишь фраза может зародить надежду, пробудить практическую отчаявшуюся душу к жизни.

— О чём ты говоришь?

— Ведь и ты можешь переродиться, мы встретимся в мире людей.

— Но ведь мы не будем ничего помнить, — так же быстро, как зародился, лучик надежды погас внутри Серафима.

Психея подсела ближе к нему и пристально взглянула в глаза. «Как же тепло, что это такое?»

— Нам и не надо помнить всё то, что было тут, — Психея взяла руку Серафима, — ведь мы будем помнить друг друга. Может, мы не вспомним, что именно нас связывает, но эту связь не оборвать, не уничтожить. Мы всегда будем знать, что встретились не зря, что так и должно быть. Никакое расстояние, никакое время не отдалит нас друг от друга. Я верю в это, и прошу тебя верить.

— И что тогда? Где же мы встретимся? — Серафим казался сконфуженным, растерянным, но ему безумно хотелось верить ей. Ему казалось, что Психея исчезнет на глазах, что как только отведёт взгляд от её волшебных глаз, он больше её не увидит.

— Это же просто, — свет от Психеи стал опять необычайно ярким и тёплым. Серафиму казалось, что её золотое сияние заполнило всё вокруг, и уже нет ничего: нет тех звёзд вдалеке, нет других Душ, есть только её нежное сияние.— Мы встретимся, как и тут, на краю света.

---***---

 
 
 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 4. Оценка: 3,75 из 5)
Загрузка...