И жизнь будущих времен…

Майская ночь завораживала и влекла, как окутанная плащом дева. После городских запахов: дым, навоз, лошади и люди - вдыхать ароматы весеннего луга было истинным наслаждением. В низине струился ручей – один из множества вассалов полноводного Тевере, и исходящая от него прохлада манила сбросить пропотевшую тунику и окунуться в воды, уже обретшие покой после весенних наводнений.

Лодовико ди Маршано, монах ордена доминиканцев, комиссарий Великой Римской Инквизиции в провинции Перуджа, помотал головой и осенил себя крестным знамением, отгоняя соблазн. Потом еще раз осмотрелся, убеждаясь, что кусты акации надежно скрывают от наблюдения сверху. Покосился на арбалетчиков - сидят тихо. Недовольство на лицах заметно даже при свете звезд, но никто не трусит, не пытается раньше времени расчехлить оружие, подставляя тетиву ночной сырости. Значит, епископ не обманул, подобрал монахов из бывших солдат и бандитов-брави. И это правильно. Тварь, пронзающая клыками шкуру коровы – это вам не сельская ведьма, все колдовство которой – вызвать зубную боль у соседки и мужскую немощь у ее беспутного супруга!

Пастух божился, что Она всегда появляется в лунном свете … Что ж, подождем. Стадо пасется у ручья, до восхода луны осталось недолго.

Лодовико успел четырежды прочесть «Credo», когда лунный диск на мгновение заслонила крылатая тень. Монах подобрался, как зверь в засаде. Перехватило дыхание: на гигантских перепончатых крыльях в воздухе парила девушка, лишенная одежды. В лунном свете ее тело светилось белизной, грива черных волос ниспадала на плечи и грудь. Абсолютно бесшумно, словно сова, существо описало в воздухе круг, опустилось на спину коровы, склонилось к холке … Медлить было нельзя: никогда или сейчас! Лодовико сжал в руке четки и скомандовал: «Залп!»

***

Комья грязи ударили в раму над головой. Брякнули стекла. Аккомпанементом раздался визг:

- А-а-а! Мужчина! Лови его!

Чарльз Пэн Санцзян, тридцатилетний хозяин магазинчика сувениров на Кауили-стрит, затравленно огляделся в поисках пути к бегству. Кто мог подумать, что проклятые бабы догадаются взять под наблюдение пожарную лестницу!

- Сестры, сюда! Сюда! Бей его! – надрывалась меж тем участница пикета – светловолосая полуголая деваха. Над грудями помадой выведен знак: фаллос в круге перечеркнула жирная красная полоса.

К ней уже бежали соратницы - тоже полуголые и разрисованные. Одна тащила плакат - распятая на кресте женщина смотрит на мир страдальческим взглядом. Подпись гласила: «Криста, Дочь Божья – за нас!» Другая размахивала табличкой: «Её обнажение – твое унижение!» Следом валил еще десяток – с воплями и улюлюканьем.

Когда до плаката осталось футов триста, Пэн решился. Вскинув над головой кейс, он бросился женщинам навстречу. Те чуть сбавили шаг, и торговец не замедлил этим воспользоваться. Он ловко нырнул в неприметный просвет между домами, проскользнул по нему на задний двор, по остову разбитого автомобиля взлетел на забор, спрыгнул, и помчался, виляя, через заросли папоротника и коралловых деревьев. Вряд ли феминистки узнали в худощавом китайце «мужа-монстра», которому был посвящен митинг. Но рисковать не хотелось, и к дому мастера Гу пришлось пробираться кружным путем, обходя дешевые отели, куда молодежь приезжает заняться безопасной для тела и бесследной для нервов любовью.

Жилище Гу Шэнли казалось Пэну похожим на океанскую раковину. Снаружи – простецкая серая оболочка, обросшая водорослями. А внутри – умиротворение и покой, звучащие в домике, как дыхание спящей вечности.

Здесь прохладно даже в июльский полдень, и не слышно шума машин, хотя Килауеа-стрит проходит неподалеку. Уютно золотятся циновки на стенах. К дальней прикреплены чаши работы мастера: на половинках кокосового ореха искусно вырезаны (белым по коричневому) узоры и иероглифы.

Каждая чаша – подставка для статуэтки. Некоторые приехали с хозяином из Китая. Другие вошли в новый дом на американской земле, образовав с эмигрантами некое гармоничное единство. И теперь пять голов Дхьяни-Будды задумчиво взирают на смеющегося пузатого Хоттэя, а Пеле - богиня вулканов - лукаво смотрит на них, поправляя цветок в волосах. Дверь в спальню – рама с натянутой на нее бумагой, на которой каллиграфически выписан иероглиф «Ань» («Безмятежность»). Гостиная удивительным образом совмещается с кухней, давая хозяину возможность неспешно стряпать, усадив гостя на мягкий диван у приземистого столика.

- Простите, что побеспокоил Вас… - Пэн все никак не решался оторвать взгляд от резной крышки стола, - Простите! Но я совершенно …. Разбит? Да, разбит. И выбит. Из колеи. Все получилось как-то … неожиданно. Домой мне идти … не надо… Там моя жена, Бронислава. У магазина – пикет… А завтра развод. Родители остались во Фриско… Весь город на меня ополчился… Да Вы, наверное, знаете … Извините, но … оказалось, мне совершенно не с кем поговорить…

Мастер Гу ответил не сразу. Вначале взглянул на младшего друга - легко и спокойно. Склонил голову на плечо, словно к чему-то прислушиваясь. Снова взгляд на Пэна. Молча улыбнулся - одними глазами. И полез доставать из шкафчика муку для лепешек.

Потом молодой китаец говорил, а пожилой слушал.

- Поймите! – чуть не плача, объяснял Пэн, - Я сам – сын иммигрантов. Мои родители эмигрировали, потому что хотели свободы. Я уехал от них, потому что хотел свободы. Познакомился по Интернету. Она написала, что тоже хочет быть свободной. Я пригласил, она приехала. Поженились. Прожили пять лет. Она фактически сделала мой бизнес, взяла на себя все заботы по магазину. Получила гражданство. Я думал, что имею добросовестную жену, которая хорошо исполняет свои обязанности. Я предоставил ей много свободы. Сам был добросовестным мужем. И вдруг! Она подает на развод, заявляя, что я довел ее до депрессии! Обвиняет меня в эмоциональном насилии! Ну, какое отношение я имею к ее нервам?! - Пэн порывисто глотнул чая из маленькой чашки.

- А потом начался кошмар. Что всем этим женщинам надо? Какое им дело? В наш бедный город собрались все феминистки Алохи. Да что там – всех Штатов! Сезон ураганов вспомнишь – так тихо было! На каждом углу газетчики, демонстрации, пикеты, скандалы… Боюсь предположить, что в такой обстановке решит судья. Боюсь думать, что меня ждет. Что мне делать?

- Что тебе делать? – эхом откликнулся Гу Шэнли.

- Да. То есть ...нет. Я хотел спросить Вас. Но не об этом.

Лгать мастеру Гу Пэн не мог. Чудилось ему в пожилом иммигранте нечто невыразимое, какая-то не от мира сего загадка. Словно от этого неслышного человека с прической цвета «соль с перцем» тянулась тонкая ниточка в Страну Чудес, Шамбалу и прочие мистические края, и неосторожное слово могло ее оборвать.

Наконец, непослушных рыбешек-мыслей удалось загнать в лагуну-ответ:

- Я… я хочу знать. За что мне все это?! Видит Небо, я не совершал ничего дурного! Я … За последние недели я так настрадался, что готов принять любую судьбу. Но я хочу знать: почему мне досталось жевать эту хину?! В чем моя карма?

Мастер Гу молчал, размешивая в большой миске тесто из тапиоки. Потом включил плиту, поставил сковороду нагреваться, и лишь тогда ответил:

- Карма… Уж не думаешь ли ты, что великая сила, творящая судьбы, столь примитивна, чтобы подчиняться людским расчетам? «Ты – мне, я – тебе, а ты мне - сдачу»? Что череда перерождений вершится по законам игры в салочки? Думаешь, а?

- Н-не знаю, - смутился Пэн.

- Если думаешь, то ты прав. Да, прав! - При этих словах Шэнли подмигнул Пэну. - Но: не полностью. Как разглядевший через забор верхушку дерева неправ, если судит по ней обо всем саде.

Он критически посмотрел в миску и добавил пшеничной муки.

- Карма – это не только скучное «почему». Это и забавное «как», очаровательное «зачем» и, полагаю, еще много всего, о чем мы даже не догадываемся!

При этих словах мастер отставил миску и капнул прозрачной жидкостью в ложку с белым порошком. В ложке зашипело.

- Почему уксус реагирует с содой? - продолжал Гу. - Потому, что в них есть что-то, что не может оставить их равнодушными друг к другу. Так и ты, и твоя жена. Встречаясь, вы не можете не реагировать. Поэтому, когда обороты колеса сансары ставят вас рядом, умы сцепляются и сводят тела. (Шэнли вытряхнул содержимое ложки в миску и продолжил смешивать тесто).

- Но зачем все это?!

- Чтобы тесто было пышнее, - улыбнулся хозяин дома, – Я могу лишь предполагать. Возможно, вы могли бы несказанно обогатить кладовые своего сознания, черпая образы друг у друга, но это должны быть другие образы. Возможно, в прошедших жизнях вы жестоко конфликтовали, и теперь в ваших умах неприметно властвует память об этом. - Гу Шэнли вытащил из теста соринку и строго посмотрел на нее. Потом, с улыбкой - на Пэна. - Слова для тебя сейчас бесполезны. Я мог бы помочь тебе увидеть – тебя и твою жену. В прошлой жизни. Почти наверняка это тебя потрясет. Но ты достаточно шел по пути отчаяния, чтобы выдержать это. Согласен?

- Да-а, – протянул Пэн. Он хотел еще что-то сказать, уточнить и расспросить мастера поподробней… Но тут стены комнаты потемнели и сознание его провалилось в лунную ночь в другом месте и совершенно другом времени.

***

Инквизитор провинции Умбрия, доминиканец Реджинальдо делла Сьена, был мрачен и скрупулезен. Он всегда все знал, и никогда ничему не радовался. Возможно, эти качества и позволили ему сохранить пост при смене понтифика: новый папа оценил его ученость, не опасаясь, что этот невыносимый зануда пользовался чрезмерным доверием предшественника.

Но в этот раз начальник превзошел самого себя. Войдя в его заваленную книгами рабочую келью, фра Лодовико даже вздрогнул. Ему показалось, что за столом сидит печальная статуя в белой тунике с черной пелериной.

- Ты уже слышал? – с глубокой тоской произнес делла Сьена, не удостаивая подчиненного прямого взгляда.

Лодовико перебрал в голове последние слухи и предпочел не высказывать догадок.

- О чем, монсеньор?

- Вот об этом, - палец инквизитора уткнулся в лежащий на столе большой лист бумаги.

При ближайшем рассмотрении это оказалась карта мира, скопированная с рисунка известного картографа, брата Мавро.

- Корабли генуэзца Коломбо вернулись из плавания к берегам Азии, - счел, наконец, нужным просветить подчиненного мессер Реджинальдо.

- Вы находите это печальным? – поинтересовался Лодовико, недоумевая.

Делла Сьена окинул его взглядом, полным глубокого презрения. «Вижу тебя насквозь, - как бы читалось в этом взгляде, - Всю твою суетность, карьеризм, жадность… Мелкий ты человек!»

И, как обычно, Лодовико потупил взгляд и ответил (мысленно, разумеется!): «Хорошо Вам, монсеньор, витать в облаках, будучи отпрыском знатной фамилии. А мне – крестьянскому сыну – как в жизни пробиться? У дворянина – род, у купца – капитал, у ремесленника – цех, а у меня что? Только собственная ловкость и хватка! И кое-чего добился ведь! В тридцать лет - комиссарий Инквизиции. Глядишь, старость епископом встречу»

- Разумеется, это горе! – ответил меж тем мессер Реджинальдо, - Он демонстративно свернул карту цилиндром и сунул под нос подчиненному соединение краев, - Мир утратил еще одну тайну! Отныне Море Мрака – не неприступная стена, отделяющая Европу от адской бездны, а проходной двор!

И, видя, что собеседник по-прежнему не понимает, добавил:

- Люди теряют страх перед миром. Значит, рано или поздно, они потеряют и страх перед Тем, кто этот мир создал! А значит – и уважение, ибо люди не уважают то, пред чем не трепещут. Horribile dictu! (Страшно сказать – лат.) Мужчины перестанут почитать Бога, жены – мужей, дети – родителей!

- Не может быть! - ужаснулся Лодовико.

Мессер Реджинальдо саркастически усмехнулся.

- Ладно, перейдем к делам нашим скорбным, - продолжил он, немного помолчав, - Ты, в Риме трудясь, умбрийский диалект не забыл?

- Что Вы!

- Вот и отлично. Поедешь в Перуджу. Соберешь доносы, прищучишь ведьм – все, как обычно. А между делом …

Взгляд начальника приобрел туманное выражение. Инквизитор наморщил нос и словно выцедил из себя:

- Посмотри на семейство Бальони, каковы их повадки. Послушай, что о них тощий и толстый народ говорит…

- Не продались ли императору?

- Не продались. Это я и отсюда тебе скажу. Эти - никогда никому не продадутся и не подчинятся! Возьми своих людей, завтра же выезжай. И вот еще что …

- Что?

- Cave! (Будь осторожен – лат.)

***

Вилла Форни начиналась как жилище и лавка пекаря неподалеку от Врат Тразимено. Потом его хозяин занял некую сумму у семьи Бальони и не смог ее возвратить. Обратился за кредитом к семье Одди, вечным соперникам Бальони в борьбе за власть над городом. Расплатился с Одди, вновь занял у Бальони, и бежал, забрав все, что смог унести. По слухам, его видели в венецианском порту, где набирали команды работорговцы. А прозвище «Форни» (духовка) за домом так и осталось.

Синьор Гвидо Бальони сперва думал подарить строение младшему сыну. Приказал заложить камнями арки, ведущие на первый этаж, оставив лишь узкие проходы с дверями. Но тут вражда семейств вылилась в настоящую битву, по итогам которой на пьяцца Синьории - главной площади города - были повешены более сотни сторонников Одди. Бальони пришлось раскошелиться, чтобы получить индульгенцию от этого греха. Городской собор омыли вином и три дня служили в нем очистительные мессы, над алтарями на площади курился ладан... В числе прочих даров перешла Церкви и вилла Форни.

Все это фра Лодовико узнал от бойкого монашка, брата Джованни, который по приказу епископа размещал посланца Рима и его подчиненных на вилле. Свита комиссария была невелика. Два собрата по доминиканскому ордену: нотариус (он же – писец) фра Элиджио и прокурор фра Дагоберто, и двое светских - палач по прозвищу Скварчалупи и врач Марко ди Никколо, следивший во время пыток, чтобы еретик дожил до раскаяния.

- Вот здеся, значится, лестница на второй этаж – приговаривал Джованни, подводя гостей к дому, - прямо со двора будете заходить. На втором – комнаты ваши, располагайтеся. А вот дверь на первый этаж, тута вам работать сподручно будет. Тут стены немножко то-того… эта… с об-обломками … этих… и-идолов… (Под пристальным взглядом фра Лодовико монах начал заикаться от волнения). Но вы не сомневайтесь, здесь в каждом углу освященные свечи жгли и псалом «Да воскреснет Бог» читали!

Стены, действительно, удивляли. Из рассказа брата Джованни гости узнали, что каменщики, собираясь закладывать арки на первом этаже, решили сэкономить. Вместо того чтобы купить материал на каменоломне, они взяли мрамор из этрусских развалин, зарастающих лесом в трех милях от города. И теперь из-под слоя раствора проступали то четырехпалый обломок кисти, то упрямый подбородок чьего-то стертого лица, то складки плаща или хитона. В одном месте фра Лодовико явственно различил женскую грудь, и возмущенно спросил:

- Что, во всем диоцезе епископ не мог найти более …. пристойного дома?

Джованни замялся и отвечал, глядя в пол:

- Дак ведь вашему преподобию не всякий дом подойдет. Вам что нужно? Чтобы еретика подвесить за руки можно было, и к потолку, значится, подтягивать. Так вот вам, пожалуйста, потолочная балка, как нарочно для вас делалась! - Монах махнул рукой на стену в две канны высотой и продолжил:

- А потом вам еще очаг надо, так? Чтобы … эта… припугнуть дьяволово отродье, а то и вовсе железом прижечь! Вот вам и печь, вот и кочерга железная – все приготовлено! Хоть пе..пеките.

Голос фра Джованни становился все тише. Наконец, он добавил почти шепотом:

- А ежели какой еретик у вас … того… эта… дьяволу душу отдаст, так дверь для выноса мертвых она вона там, сбоку… Пекарь не хотел к входу пристраивать, чтобы, значит, клиенты охотнее шли…

***

Синьор Перуджи, граф Спелло и Беттоны, глава городского Совета (в котором с некоторых пор заседали исключительно члены его семьи) Гвидо Бальони стоял на балконе своего дворца и задумчиво озирал раскинувшуюся перед ним равнину. Высокий обрыв не давал городу расти на запад, и граф мог наблюдать, как луга и поля сдаются без боя вечерним сумеркам, наполняясь мудрой красотой умиротворения.

- Так и в мое правление, - думал Гвидо, остановив взгляд на позолоченной закатом вершине горы Субазио, - Перуджа похорошела. Собор Сан-Лоренцо достроил. Башню-врата Сант-Анжело возвел. И даже закончил двухсотлетнюю возню с базиликой Сан-Доминико, чтоб ее колокольне венца не иметь!

Мысль о доминиканцах заставила главу клана Бальони скривиться, словно от сока алоэ. Отнюдь не обладая легендарной терпеливостью этого растения, Гвидо распахнул дверь в комнату и рявкнул:

- Все собрались?!

Уловив недовольство, развалившийся на диване племянник Гвидо – шестнадцатилетний богатырь Симонетто - быстро подтянулся, спустил ноги на пол и попытался изобразить заинтересованное внимание. Его старший брат Джанпаоло поправил серебряную цепь на груди и чинно опустил на столешницу кубок с вином, а их отец Ридольфо протер перстень на указательном пальце и негромко ответил:

- Ждем лишь твоего первенца. А он, как обычно, где-то гуляет…

- Я здесь!

Вошедший молодой человек был бы достоин изображения на гербе Бальони, если бы это место уже не было занято грифоном. Прекрасное тело, затянутое в парчовый колет и штаны-мипарти, огонь в суровых глазах, неукротимый напор движений... Гордо вскинув подбородок, вошедший осведомился:

- Ты звал меня, отец?

Вспышка раздражения прошла, и Гвидо ответил спокойно:

- Да, Асторре. Я просил Ридольфо, тебя, Джампаоло и Филиппо собраться сегодня на закате, чтобы без лишних ушей обсудить один серьезный вопрос… Симонетто, дорогой, а тебе лучше пойти подышать свежим воздухом … скажем, поупражняться во дворе с мечами, у тебя это получается очень неплохо…

- Почему? – надул губы простоватый племянник.

- Потому что наш разговор будет тебе скучен, и ты снова исцарапаешь своим стилетто ручки дивана! Мне надоело заказывать мебель, она недешево обходится!

- А зачем здесь Филиппо? – недовольно поинтересовался Асторре, – Я думал, служанкам и их сыновьям не место среди благородных людей.

Взгляды обратились в угол у двери, где на сундуке-кассоне сидел Филиппо ди Браччио, побочный сын рано умершего брата Ридольфо и Гвидо. Возраст Филиппо недавно перевалил за третий десяток, и все семейство сходилось на мысли, что кровь Бальони дала ему фамильный прямой нос и рыжеватую бородку, а душе не досталось ни капли. Не хватало ди Браччио фамильного честолюбия, этого неутомимого стрекала, что не позволяло терпеть над собой никого, толкало на бесконечную и беспощадную войну, и в конце концов вознесло род ко власти над городом. Был бастард умен, терпелив, дела исполнял как нельзя лучше и оттого пользовался у Гвидо немалым доверием.

Услышав выпад кузена, Филиппо побагровел. Глава семьи поспешил погасить искру скандала:

- Филиппо останется! В отличие от Симонетто, он умеет держать язык за зубами. И прекрати называть его слугой! В нем такая же кровь Бальони, как и во всех нас.

- Только разбавлена она помоями, - проворчал Асторре словно бы про себя. И громко добавил: Отец! Ты же знаешь, я терпеть не могу секретов. Вообще, не люблю дел, которые нельзя решить добрым ударом меча!

- Тем не менее, это именно такое дело! – Гвидо Бальони снова начал сердиться. – И когда ты, с Божьей помощью, займешь мое место, тебе придется такие дела решать ежедневно! Так что учись, не отлынивай! Между прочим, жители порученного тебе квартала опять жалуются, что ты медленно и долго разбираешь их прошения. Пропадаешь на охоте с оравой балбесов, а ремонт акведука надзирать – святой Геркулано за тебя будет?!

- Давайте к делу, - быстро произнес Асторре, краснея от возмущения.

Но разошедшегося Гвидо было уже не остановить.

- И прекрати свои ночные вылазки! Шляться с оравой дружков, грабить прохожих и лишать чести женщин – неподобающее развлечение для будущего правителя города!

- Но, отец, - парировал сын, - должен заметить, что в этом есть доля Вашей вины. Кто, как не Вы, должны подобрать мне невесту, достойную моего ума, красоты и положения в обществе? А пока я холост и кровь мою горячит Амур – почему бы и не поразвлечься?

- Да потому, что из-за тебя о нашей семье идет дурная слава! Горожане после заката дрожат по своим подворьям, а незамужних девушек скоро перестанут выпускать даже в церковь. И это сейчас, когда нам особенно нужна поддержка! Когда весь город нужно сложить в единый кулак!

- Что, Одди решили вернуться? – впервые с начала беседы Асторре улыбнулся, и глаза его заблестели, - Так пусть возвращаются! Помашем оружием еще раз!

- Хуже! Тысячекратно хуже! Сегодня у меня был комиссарий из Рима. Наш город почтила вниманием Инквизиция.

- Всего один монах! Было бы из-за чего волноваться!

Гвидо Бальони тяжко вздохнул. Не понимает. Не чует опасности, хоть разбейся. Он обвел взглядом остальных участников совещания. Ридольфо украдкой зевает, глядя в окно. Джанпаоло слушает с непроницаемой миной, что-то прикидывая про себя. Филиппо застыл с пером в руке, но не пишет – ловит каждое слово.

- Сегодня, с благословения нашего епископа – да отсохнет его толстая задница! - инквизитор выступил перед горожанами в соборе. И объявил, что каждый, кто знает что-либо о живущих в городе и округе еретиках, колдунах и ведьмах, «исполняя добродетель святого послушания и под страхом отлучения от Церкви», должны покаяться об этом в двенадцатидневный срок. Ты понял, сынок?

- Ну и что?

- Асторре, будь ты на месте Одди, ты упустил бы такую возможность свести счеты?!

- Отец, но это смешно! В нашей семье никогда не было ни колдунов, ни еретиков!

Гвидо выразительно закатил глаза. За него ответил Джанпаоло:

- Купец делла Монте тоже исправно платил налоги. Или утаивал не больше других, если точнее. Но когда нам понадобились деньги на свадьбу кузена Грифонетто, торговцу пришлось распроститься со своим состоянием, дабы сохранить голову! Потому что город, благодарение Богу, в наших руках, и суд - тоже! В таких делах, как ведьмовство и ересь, достаточно только намека. Сам знаешь - было бы болото, а черти найдутся! Стоит только пройти слушку, что семья Бальоне якшается с нечистой силой, как наши враги снова воспрянут. А чернь их поддержит, потому что верит церковникам.

- Джанпаоло, прекрати! Говори прямо, что ты предлагаешь! – вскричал Асторре.

- Испытанный рецепт, - улыбнулся ему кузен, - Помнится, от папы Иннокентия к нам тоже приезжал какой-то посыльный. Вроде бы даже племянник или какой другой родич … Интересовался чем-то, вынюхивал … Удар кинжалом быстро вылечил его от любопытства! И убийц не нашли, - Джанпаоло изобразил на лице нарочитое сожаление и возвел глаза к небу, - Наверное, грабители постарались … Что скажете, дядюшка?

Гвидо ответил тяжелым вздохом.

- Я сам подумывал об этом. Но увы, Джанпаоло, комиссарий – не единственный гость из Рима, которого вынуждены терпеть наши края. Вот письмо, которое я получил сегодня. - Бальони-старший достал из секретера свернутую в трубку бумагу, - Со дня на день Перуджа увидит одного из бывших студентов нашего Университета.

- Что нам за дело до какого-то студента? – удивился Асторре.

- Хотя бы то, что сейчас он уже кардинал.

- Ах, вот что! Еще один родственник, которого тащит к вершине влиятельная семейка!

- Можно сказать и так. Только то, что я знаю об этой «семейке», говорит мне, что лучше не давать им повода обвинить нас в покушении на инквизитора.

- А что Студенту здесь нужно? – впервые с начала разговора подал голос Филиппе.

- Того же, что и монаху. Сведений, сведений и еще раз сведений! О нашем боевом духе, войсках, обороне, возможных предателях – чтоб им в аду гореть! Конечно, в письме он изящно врет, что всего лишь направляется из Сполетто в свои новые владения – аббатство Санта-Мария Нуово, и хочет провести пару дней в городе, с которым у него связано столько воспоминаний… Чушь! Никогда он не был сентиментален, зато время ценил всегда! Он должен был ехать короткой дорогой, через Нурсию. А раз он стремится в Перуджу – значит, ищет способа нас сокрушить. И нужно, чтобы он его не нашел!

- А не может получиться, что Вы, уважаемый дядюшка, дуете на холодный суп, ожегшись горячим? - задумчиво проговорил Джанпаоло. - У понтифика немало забот в самом Риме, что ему наша провинция? И не много ли чести какому-то помощнику инквизитора? В любом случае, он должен пробыть здесь до новолуния, чтобы собрать все доносы. Время есть – подумаем, как от него ловчее избавиться.

Ночь уже распростерла над Умбрией свой шитый золотом плащ, когда Ридольфо с сыновьями ушли к себе. Асторре тоже поспешил откланяться. Было слышно, как в траттории у Врат Марцио горланит бродячий певец.

Гвидо печально вздохнул и посмотрел на Филиппо.

- И это – лучшие в нашей семье! Ни один не понял угрозы.

- Все настолько серьезно?

- Даже более того. Поэтому жизнь этого комиссария я поручаю тебе.

- Мне?! Но ведь это - убийство!

- И что? Когда мы резали Одди, ты не бежал с поля битвы!

- Да, разумеется, я дрался как все … Но убийство … духовного лица…

- Забудь о том, что он монах! Великий Данте правильно сказал:

 

Не видишь ты, что церковь, взяв обузу

Мирских забот, под бременем двух дел

Упала в грязь, на срам себе и грузу

 

Римский папа, увы, такой же властитель, как земные графы и герцоги. И также стремится расширить свои владения. И этот доминиканец – солдат наших врагов, солдат коварный и хитрый. Он не идет в атаку, он тайно шпионит, прикрываясь Евангелием! И поступать с ним надо, как с любым другим вражеским лазутчиком!

- Но почему я?

- Потому что Джампаоло не пожелал даже подумать, что монашек может отправлять послания в Рим, а бедные мои брат и сын … - Гвидо махнул рукой. – Только у тебя хватит соли в тыкве (Гвидо выразительно постучал себя по голове) убрать лишнего человека так, чтобы никто не поставил это нам в вину. Даже Студент. Надежных людей я тебе дам. Кстати… - по лицу Гвидо скользнула легкая улыбка, - Филиппо, а почему ты у нас до сих пор не женат? Если у тебя есть избранница, скажи! Семья устроит тебе достойную свадьбу и подкинет дукатов на обзаведение хозяйством!

Гвидо не знал, что от этих слов у племянника закололо в сердце. Бастард дома Бальони ответил спокойно, чуть глуховатым голосом:

- Благодарю, дядя. Но я, наверное, так и останусь холостяком. В нашем городе слишком много красивых дам, чтобы отказываться от всех в пользу одной.

- Это в борделе-то - красивые? Не смеши. Или ты нашел замужнюю? До чего же ты скрытный, Филиппо! Ладно, дело твое. Помни о моем поручении!

Племянник побрел в свою комнату. Гвидо, не зная того, ткнул кинжалом в душевную рану, и шипы воспоминаний терзали теперь сердце сына Браччио.

Два года назад Филиппо был бы счастлив услышать подобное предложение. Пятнадцатилетняя Франческа Винчоли благосклонно принимала ухаживания бастарда, который, подобно легендарному Ромео из Вероны, тайком пробирался в сад при палаццо для встречи с ней. То, что их семьи принадлежали к враждующим партиям, не смущало влюбленных. Но когда июньская жара распростерла крылья над городом, накаляя страсти, отец решил отправить Франческу на загородную виллу. Ее сопровождали два брата и семеро слуг. О том, что случилось в пути, можно было лишь строить догадки. В живых осталась только Франческа, которая не могла или не хотела вспоминать. Изнасилованная шайкой разбойников, она навсегда утратила интерес к мужчинам, и по возвращении в Перуджу ушла в монастырь.

Филиппо так и не дознался, кто был предводителем шайки. Но через несколько дней услышал обрывок разговора Асторре и Гвидо:

- Сын, ну зачем ты творишь эти бесчинства? - выговаривал Бальони-старший, – Ты молод, хорош собой. Сколько дам почли бы за счастье иметь такого любовника!

- Азарт охоты, отец! – отвечал Асторре. – Ловить рыбу в садке, стрелять дичь на птичьем дворе – это не для меня. Лишь овладевая недоступным, я чувствую, что живу!

С того лета Филиппо вынес привычку время от времени класть руку на левую сторону груди, словно утихомиривая сердечную боль. А на душе его льдинкой Коцита залегла ненависть к Асторре. И с каждой новой размолвкой эта льдинка росла и крепла.

***

- Выше держите! Выше! Если ведьма коснется земли, она все силы ада призовет на подмогу!

Монахи как раз проходили мимо траттории, прилепившейся к старой крепостной стене, когда из открытых дверей заведения, пошатываясь, выбрался человек, чья коричневая одежда с оловянными пуговицами говорили о принадлежности хозяина к «тощей» части ремесленного сословия, а внешность – о пылкой многолетней любви к вину.

- Баль…они или Одди?! – заорал пьяница въевшийся в память клич, - Ой… Эта… Иссь-ните…

- Великая. Римская. Инквизиция, - нарочито жестко ответил фра Лодовико, - Еще что скажешь?

- Д-д-д! – начал заикаться ремесленник. Он уже не смотрел на инквизитора. Он показывал пальцем на то, что несли на плечах четыре монаха, и глаза у него раскрывались все шире.

- Д-да! Енто … енто же Ч-чиара! Вот как бог свят, Ч-чиара! С-сапожника Ч-челестино д-дочка.

Пьяница так и не понял, как монах оказался рядом. Кажется, глазом только моргнул – а опасный приезжий уже словно клещами сдавил плечо, и сверлит взглядом самую душу.

- Ну-ка просвети нас, любезный. Ты уверен, что это дочь сапожника?

- П-патер ностер… А-аве Ма-ария … - бормотал горожанин, трезвея на глазах.

- Да не молись, а отвечай внятно!

- Д-да как же не быть, ее личико-то. С малолетства ее знаю, на одной улице живем… Да и прядка у ней седая в волосах. Я еще у-удивлялся все – девка молодая, откуда белому волосу взяться?

- И велика семья у этого … Челестино?

- Н-нет. Жена в запрошлом годе померла от простуды, сын – тоже. Только дочка и осталась.

- Богатый он? Что имеет?

- Где там – богатый! Он как овдовел, шибко выпивать стал. Дом, огород, корова с-старая… Коза была, так продал козу, еще в Р-рождество … А м-меня н-не позвал! Э-эх!

Инквизитор убрал руку с плеча болтуна и брезгливо вытер пальцы о плащ.

- А знаешь ли ты, сын мой, - строго спросил он, понизив голос, - что диавол в несказанной злобе своей может придавать тварям ада вид детей человеческих?

- Д-д-дьяв-в-вол! Ы-ы-ы!

- Вот то-то же. Знай теперь! И не вздумай кому рассказать, что видел, ясно?

- Ы-ы...

- Зовут тебя как?

- Ы-ы… Джанбаптисто …

- А полностью?

- Джанбаптисто ди Сальваторе… К-каменщика подмастерье …

Лодовико очень хотелось спросить, не тесал ли его собеседник камни для виллы Форни. Но инквизитор сдержал в себе суетное любопытство.

***

Ведьма очнулась, когда ее привязали к дыбе. Будучи человеком, она была невысокого роста, и теперь девичье тело легко поместилось на наклонной доске с зажимами для ног и рук. Видимо, монахи потревожили арбалетный болт, засевший слева под ключицей, и накатившая боль вынудила стрегу застонать и открыть глаза. А может быть, неуклюжий ловец наступил на одно из крыльев, которые обвисли с боков и безжизненно мели пыль на полу.

Только сейчас фра Лодовико смог, наконец, толком ее рассмотреть. Сочные полусферы грудей, тонкая талия, а вот ноги подкачали: вместо ступней – птичьи лапы с когтями, как у ястреба, только куда крупнее. Миловидное лицо с большими глазами, только верхние клыки удлинились и торчат наружу. Рот измазан в крови. Зачем ты так изуродовала себя, девочка? Что тебе не жилось?

Ведьма часто дышала, в открытых глазах билась боль. Лодовико жестом подозвал к себе врача.

Невысокого роста, шустренький живчик, ди Никколо радовался добыче, словно ребенок – подарку на Крещение. Казалось, сейчас он разделает ведьму на органы, не дожидаясь суда - таким искренним любопытством светились его глаза. Вместо этого он выпоил пленнице кружку верначчи с водой, осмотрел и подвел итог:

- Кости целы. Несколько царапин, рана в груди, в остальном - готова к допросу. Болта не касаться, а то сдвинете - изойдет кровью!

- Приступайте, фра Дагоберто. Фра Элиджио, ведите протокол, - распорядился Лодовико. Он посмотрел на нотариуса, который размещал на столе Библию, бумагу и чернильный прибор, и словно только что заметил монахов, сгрудившихся у двери.

- А вас, уважаемые, я мог бы и отпустить… - при этих словах зевающие клирики приободрились, - Но закон, сами понимаете! Благодарение Господу, сейчас не Темные века, когда ведьмовство определялось дикими и ненадежными способами! В наше просвещенное время вина должна быть доказана и занесена в протокол не менее чем при двух свидетелях. Vox audita latet, littera scripta manet! (Сказанное слово исчезает, написанная буква остается - лат). А лучшее доказательство – чистосердечное признание. К сожалению, создания ада бывают упорны и нечувствительны к боли, - Лодовико с удовлетворением отметил, как на лицах монахов проступило кислое выражение, - но если двое из вас напишут свои имена здесь и здесь … - Он сделал выразительную паузу. – В конце концов, ересь обвиняемой не вызывает сомнений, не так ли?

***

Следствие остановилось. Встало, как упрямый осел на горной тропе, и не желало двигаться с места. Бесполезен был даже Скварчалупи, и флегматичный палач дремал на лавке, подложив под голову сумку с инструментами.

Ведьма тихим, ровным голосом ответила на вопросы: кто она, откуда, сословие, родители. Дружбы и знакомства девушка ни с кем не водила с тех пор, как два года назад семья, гонимая бедностью, перебралась в Перуджу из соседнего городка Нурчии.

В существование ведьм Чиара искренне верила, потому что ее саму колдовству научила некая старуха, недавно умершая. Людей молодая стрега не околдовывала, младенцев не губила, предсказаниями не занималась. А самое плохое – не имела родных и знакомых ни в одной из влиятельных и богатых городских семей. Уже за это девицу хотелось сжечь на костре! Увы, это никак не приближало фра Лодовико к сути данного ему деликатного поручения.

Комиссарий поскреб тонзуру и велел подчиненным отправиться спать, оставшись наедине с колдуньей.

***

- Ну, что же, - произнес фра Лодовико, закрывая дверь на тяжелый засов, - Похоже, дело твое решенное. Так, Чиара? Состав преступления налицо, факт ереси ведьмовства в доказательствах не нуждается.

Инквизитор взял факел и прошелся по залу. Стрега следила за ним взглядом, полным тоски.

- Кстати, хотел спросить без лишних ушей, - тон Лодовико свидетельствовал об искреннем интересе, - Зачем тебе были эти глупости с крыльями? Ты не убивала людей, следовательно, твой хищный облик – не способ совершить месть или запугать. Ты могла стать красивой, как ангел, приворожить богача или дворянина… даже выйти за него замуж! Вместо этого ты затворяешься дома и в полнолуния предаешься этому странному занятию! Сontra naturam! (Противоестественно – лат.)

- Ле … тать… - прохрипела колдунья, – В не …бе …

Но инквизитор не придал значения ее словам. Он продолжал свою речь.

- Конечно, ты можешь раскаяться. Припасть, так сказать, к стопам, оросить слезами и так далее. Но, ты, наверное, не знаешь, что является признаком истинного покаяния!

Чиара заинтересованно моргнула.

- Не знаешь, - удовлетворенно констатировал Лодовико, - Так вот! Лишь выдача сообщников и свидетельства против них доказывают, что душа не предана дьяволу! А как у тебя с сообщниками? Негусто. Старуха, которую уже давно грызут черти! Да и что толку каяться? Допустим, тебе поверят. И будешь вместо костра сидеть в подземной тюрьме. Десятки лет в тесной камере, на хлебе и воде, не видя солнца! А ведь ты еще так молода! - Лодовико вздохнул. Качнулся факел в его руке. Тело ведьмы, цвета теплого камня городских врат, словно изогнулось на дыбе. Дрогнули на стенах стертые лица былых героев.

Лодовико сделал выразительную паузу и внимательно посмотрел на девушку. Она ждала, она ловила каждое его слово! И тогда, словно нанося «удар милосердия», он склонился над ней. Нашел взглядом глаза – яркие, с огромными зрачками. И прошептал горячо и страстно:

- Отдайся мне!

Ведьма вздрогнула. На лице появилась гримаса непонимания, смешанного с недоверием. Лодовико поспешил пояснить:

- Тебе отсюда не выбраться. Я не оставлю тебя без присмотра, не позволю покончить с собой, не дам бежать. Но я знаю: где-то под кожей у тебя закреплен амулет. Что-то маленькое, неприметное, вроде тонкой иглы, верно?

Глаза зло сощурились. Угадал.

- Если его удалить, твое тело примет истинный облик, раны закроются, - Лодовико облизнул пересохшие губы, - и ты очень, очень захочешь жить! Более, чем сейчас. И только я смогу уберечь тебя от костра! Ты должна лишь достать амулет. Вытащи эту мерзость, дай ее уничтожить – и будь благодарна тому, кто тебя спас! Тогда ты сможешь уйти. Своим людям я скажу, что злобная нечисть рассыпалась прахом, - Инквизитор улыбнулся. - Но, конечно, тебе придется жить тихо. Никаких полетов под луной, никакого колдовства. Решайся! Я молод, хорош собой, и, в отличие от светских любовников, не опорочу твоей чести сплетнями. Как говорится, от поцелуя уста не блекнут!

Шепот Лодовико становился все более страстным. В этой зале, среди стен, бугрившихся мраморными телами, воскресло в нем презираемое долгие годы желание. Вышло из тени томление, пропитавшее душу за годы монашества. Отступили догматы, запрещавшие даже в мыслях вожделеть женщину и от того нарушаемые - ежедневно, ежеминутно… Горечью зазвучала обида на дщерей Евы, что дразнят и манят красотой, но коварно остаются недоступными, которые могут осчастливить в единый миг, но ускользают, унося блаженство … Те чувства, что побуждали его снова и снова искать и вылавливать не колдунов, но ведьм, ибо они во всем виноваты …

- От…вя…жи … - прошептала стрега.

Лодовико возликовал.

- Какую руку? – поинтересовался он деловито.

- Пра…ву..

Девушка явно слабела, силы покидали её. Следовало торопиться. Инквизитор ослабил деревянный зажим, размял пальцами нежное теплое запястье. С тайным сожалением отпустил руку пленницы. Чиара молчала, закрыв глаза - видимо, собиралась с духом. Собралась. Подняла руку. Сделала глубокий вдох. И резко, с неожиданной силой, рванула из груди арбалетный болт!

Человек, наверное, так бы не смог. Не просто убить себя, а сквозь дикую боль практически выдрать легкое, отворяя дорогу смерти. Дрогнуло пламя факела, с хлюпанием плеснула кровь – и все было кончено. Лишь кончики крыльев царапали половицы, скрежеща в агонии. Лодовико взглянул в искаженное гримасой лицо, в широко распахнутые глаза, в которых гасла искра жизни …. И горько, обиженно застонал от сознания собственного бессилия.

***

На воскресное сожжение тела ведьмы собрался весь город. Площадь Синьории утопала в цветах. С двух ее сторон состязались в пышности символ церковной власти - собор Сан-Лоренцо и власти светской - Дворец Приоров. Большой Фонтан был полон лиловых глициний. Возле него – помост с алтарем для торжественной мессы. Для именитых гостей - трибуны, тоже в цветах.

Филиппо Бальони взошел на помост, проверяя, все ли готово. Столб, к которому привязывают тело ведьмы. Плотник – слуга Бальони – кивает, поймав взгляд бастарда. Во Дворце Приоров - небольшое окошко над лепниной, зрительно отделяющей первый этаж от второго. Арбалет загодя припрятан в здании, как и стрелы к нему. Хотя стрела понадобится всего одна …

Фра Лодовико в то утро был мрачен и погружен в себя. Впрочем, таким он был и в пятницу, когда докладывал епископу о смерти колдуньи и убирал тело в ледник. И в субботу, когда украшали площадь. Он делал все, что положено: говорил, слушал, распоряжался. Но с лица его не сходило задумчивое выражение, словно некая тайна язвила его душу и не давала покоя уму. Равнодушно выслушал покаянные речи сапожника Челестино, который клялся, что знать не знал о ведьмовской сути дочери. Без удовлетворения наложил на беднягу епитимью с каноническим очищением, ношением санбенито и паломничеством в Равенну с обязательным посещением трех сотен её церквей…

Поднялся на помост, подошел к столбу. Вгляделся в последний раз в лицо, обезображенное теперь смертью. Пробормотал: «Ну, зачем ты? Зачем ты так поступила?» Будто решал про себя задачу, и не мог отыскать ответ…

Началось торжество. Под пение хора монахов к алтарю поднялся епископ. Покаянная молитва, видимо, вызвала столь искренний отклик в сердцах, что не обошлось без чуда: под телом ведьмы сами собой затлели дрова. Тяжелые дубовые ветви не давали яркого пламени, но источали жар. Впрочем, до сожжения останков было еще далеко: дабы выставить еретичку на всеобщее обозрение, ее привязали повыше, и теперь растянутые напоказ крылья словно колыхались в мареве горячего воздуха.

Паства не оставила без внимания столь удивительное событие, и следующая молитва - «Помилуй, Господи!» - прозвучала чрезвычайно искренне. За ней последовали «Слава в вышних Богу», чтения из Библии, из Евангелия… Когда дело дошло до проповеди, костер уже полыхал вовсю, и Лодовико начал опасаться, что к моменту вынесения приговора от осужденной останутся лишь обгорелые когти.

Но тут епископ махнул ему, и инквизитор приступил к своим обязанностям. Он читал приговор по памяти, используя формулу, применяемую к еретикам, скрывшимся от суда:

«… Мы нашли, что ты была уличена в еретичестве. И мы вызвали тебя в суд и взяли тебя под стражу. Но ты скрылась, следуя совету злого духа и страшась возможности целительного врачевания ран твоих вином и елеем. И мы не знаем, куда повел тебя злой дух...»

В это время Филиппо Бальони, никем не замеченный, вошел во Дворец Приоров через боковой вход и поднялся на второй этаж.

Звенела над площадью чеканная латынь. И людям казалось – силой формул канона инквизитор говорит с мертвой. Заставляет ее слышать то, что не успел донести до живой.

«И мы произносим над тобой, отсутствующей, равно как над присутствующей, следующий окончательный приговор, призывая имя Господа нашего Иисуса Христа и стремясь возвеличить католическую веру и искоренить еретическое нечестие…»

Филиппо зарядил арбалет, подкрался к окну, прицелился …

«Объявляем, решаем и приговариваем тебя, Карла ди Челестино, в твоем отсутствии, но как бы в твоем присутствии …»

Свистнула стрела.

Фелиппе из своего окошка не мог попасть в Лодовико, но это было неважно. Инквизитор стоял достаточно близко к костру. Короткий и тяжелый, болт пробил верхний конец выдолбленного изнутри столба, к которому была привязана ведьма. Внутри столба было налито масло, разогревшееся от жара, а над ним подвешен пузырь с водой. Наконечник болта прорвал пузырь, вода хлынула в горячее масло и немедленно вскипела. С оглушительным треском бревно раскололось, выплескивая кипящую смесь прямо на комиссария. Искры костра довершили дело: Лодовико закричал, покатился, пытаясь сбить огонь, но тщетно.

А Фелиппе ди Браччио на всю жизнь запомнил картину: в ужасе отхлынувшая толпа, перепуганные монахи приседают, закрывая головы руками, епископ упал рядом с алтарем… И только в ложе для почетных гостей неспешно встает осанистый мужчина в пурпурной мантии поверх сутаны. Смотрит на творящуюся на площади трагедию. И медленно, словно одаривая, улыбается.

Бывший студент, ныне – кардинал, сын папы римского Александра VI, Чезаре Борджиа получил удовольствие от зрелища.

***

Обожженного инквизитора отнесли в госпиталь Мизерикорде. Вскоре началась горячка. И утром вторника в монастыре Сан-Доминико, что на выезде из Перуджи по Римской дороге, оставшиеся без начальника служители инквизиции слушали заупокойную мессу:

 

Признаю одно лишь крещение

во имя отпущения грехов.

И жду воскрешения мертвых

и жизнь будущих времен…

 

Тем же вечером мужчины семейства Бальони собрались во дворце у Гвидо. И, несмотря на то, что никто не обмолвился о причинах радости, за столом чувствовалось некое оживление. Все шутили, смеялись, и рады были видеть друг друга.

Гвидо Бальони еще не решил женить Асторре и передать ему бразды правления. Филиппо не затеял заговор, в результате которого были убиты Гвидо, а также Асторре, Симонетто и почти все их братья. Джанпаоло еще не спасся, не собрал своих людей и не разгромил заговорщиков. Все еще молоды. Все еще вместе.

***

Чарльз Пэн Санцзян пришел в себя в домике мастера Гу. Все было по-прежнему, только на столе перед ним появилась тарелка с лепешками. Лепешки еще не остыли, над ними курился пар.

***

- Бронислава, остановись. У меня к тебе предложение.

На лице – готовая прорваться злость. И подозрение. Это ловушка!

- Я готов отдать тебе магазин.

- Что?! – в глазах настроившейся на долгую битву женщины – растерянность и удивление, - И что же ты хочешь за это?

- Оставь мне мои крылья!

- Ч-что? Ах, самолет … Ты оставляешь бизнес в обмен на эту двухместную этажерку?!

- Да.

- Почему?

- Потому что полеты – суть моей жизни. Долго объяснять, но я в этом уверен. Буду катать туристов над островами.

- Хорошо-о, - голос Брониславы смягчился, в нем появились уважительные нотки. - Ты готов подписать соглашение?

- Хоть сейчас.

- Пожалуй, я соглашусь платить тебе процент с прибыли. Небольшой, но поддержит, пока не раскрутишься …

Общественность в лице адвокатов, журналистов и любителей сенсаций была глубоко разочарована. Феминистки уныло сворачивали пикеты. Полицейские скучали в машинах. Суд продлился менее часа и прошел спокойно, по-деловому. Супруги объявили, что согласовали вопрос раздела имущества, и органам юстиции оставалось лишь зафиксировать достигнутое.

Чарльз Пэн Санцзян и Бронислава Михайловна Моршанская смотрели друг на друга. Долго и молча, словно хотели узнать через вечность.

Наконец, Бронислава сказала по-гавайски:

- Махала!

Пэн откликнулся по-английски:

- Спасибо и прощай!

И тихо добавил:

- До встречи в следующей жизни!

***

Вечером в жилых комнатах при магазине сувениров царило праздничное уныние. Феминистки тянули через соломинки виски с апельсиновым соком и кисло поздравляли Брониславу с победой. Наконец, руководительница гавайского отделения группы «Girls with voice» ( «Девушки с голосом» – англ.) попробовала разрядить обстановку:

- Сегодня мы, дорогие сестры, одержали славную победу. Нашим обществом сделан еще один шаг по пути к равноправию и справедливости, к улучшению жизни женщины …

Но ее перебила виновница торжества. Размазывая по щекам косметику, Бронислава воскликнула:

- Д-дуры! Да у меня полно было этих равноправия и справедливости! Разве же это мне было нужно?! Мне любовь была нужна! Чтоб на руках носил, говорил ласково, сюрпризы делал! Чтобы мужчина был в доме, понимаете, муж-чи-на, а не приспособа для оргазмов! Чтобы опереться можно было, понимаете?

Речь бывшей жены Пэна становилась все более страстной. Словно прорвались из душевных глубин подавленные свободой и равенством стыдные желания: считать мужчину своим, ощущать рядом с ним понимание, уют, защищенность … И тогда он-то, конечно, решит все проблемы, обязан решить, раз это все называется - любит…

- А он домой придет – и молчит! Ест – молчит! Телек смотрит – молчит! В постели – молчит! Совсем меня извё-о-ол, вампи-ир прокля-а-аты-ый!

И вот, спрашивается, откуда она взяла это «вампир»? Ведь не похож совершенно!

 

Примечания:

«Божественная комедия» цитируется в переводе М.Л.Лозинского

Алоха – 1) Неофициальное название штата Гавайи 2) Гавайское приветствие.

Верначча – крепкое сладкое вино

Канна - средневековая мера длины в Италии, Испании, Южн. Франции. В данном случае имеется в виду римская канна = 1,9926 м

Комиссарий – помощник инквизитора, полномочный представитель Инквизиции в крупных городах.

Коцит – по Данте, ледяное озеро, составляющее девятый круг Ада. Одна из частей этого круга – пояс Каина – принимает в себя души тех, кто предал своих родственников.

Махала – гавайское слово. Означает прощание или «спасибо».

Маршано (итал. Marsciano) — город (в описываемое время – деревня) в Италии, в провинции Умбрия

Морша́нск — город в России, на севере Тамбовской области, административный центр Моршанского района

Море Мрака – средневековое название Атлантического океана

Нурчия – в настоящее время город Норча (итал. Norcia)

Стрега (итал.) – ведьма.

Тевере (итал) – река, более известная под своим латинским названием - Тибр

Тощий и толстый народ – т.е., бедные и богатые городские ремесленники

Чиара - неофициальная форма имени «Карла»

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 27. Оценка: 3,44 из 5)
Загрузка...