Ёшкина Горка


Ёшкина Горка – место волшебное. Вы скажете, каждый так говорит о крае, в котором родился, но мы с дедом уж точно знаем. И тропинки к нам ведут чудесатые – виляют, что черти хвостами. Порой пойдешь по одной, что к речке спускается, а она к болоту завернет. Или, бывало, выйдешь поутру за грибами, а тут тебе вдруг – солнце к заходу клонится, хотя и часу не прошло. Да и избушка наша, ёшкин знает, на чем держится. Примостилась на склоне крутом, торчит, что перст. Может, и не удержалась бы до сих пор, подмываемая грунтовыми водами Чуи, только вросла в дом старая сосна, на которую хижина опирается, что старуха на клюку, – так и стоит.

Захаживают к нам и деревенские, случается. Кто – оттого, что заплутал, кто – к деду, он лесничий, за птицами-зверями приглядывает, травы верные знает.

А еще поверье по округе слывет, будто живет на Горке дух шаловливый – Ёшкиным кличут. Он что ребенок малый, страсть какой озорной, но пугливый. Людей сторонится, следы хвостом заметает. Говорят, три рога у него на макушке, а где пробежит – там цветы диковинные расцветают, и если увидишь его – век счастливым будешь. Только где бродит он – никто не знает. Я-то далече не хаживала.

– Очень-то мне уж хочется Ёшкина повидать, – говорю однажды деду.

– Сходи, погляди, – отвечает он, а сам грибной чай заваривает. Ей-ей, не помнит, как я выгляжу – никогда на меня не смотрит. А у меня коса рыжая уж до пояса!

– Дед, я вправду хочу.

– Вправду сходи, – усмехается.

– Но куда ж мне пойти, если никто не видывал, где он бродит?

– Дык, может, худо искали...

Такой у меня дед. Запретов не чинит, но и пособить чем – не пособит. Знай, бороду поглаживает, да усмехается. Когда прошлым летом задумала в деревню сходить, посмотреть на школу, где детей грамоте учат, он тоже “сходи” ответил. Только не сказал, что для школы книги нужны, и серебряников, на которые те покупают, не дал. Да еще и деревенские засмеяли.

– А-а, это Маричка с Ёшкиной горки! – прокричал с забора белобрысый мальчишка. Он, видно, заводилой был, потому что остальные, побросав свои мальчишеские дела – игру в камешки на щелбаны – как по команде взобрались на забор и стали корчить мне рожицы, поддакивая тому. – Что, видывала лешего рогатого? Или живешь с ним под одной крышей?

– Не видывала. Он запросто не показывается.

– А может, дед твой и есть Ёшкин? В избу заманивает, да в печи живьем зажаривает? – нашелся белобрысый.

Мальчишки так и прыснули.

Ничего, когда-нибудь узнают, кто такой Ёшкин, когда встречу и счастливо заживу. О том и свечку в церкви поставлю – чтобы сбылось. Мне знахарка одна рассказывала, когда за корешками целебными к деду приходила, как надобно желания загадывать – поставишь, говорит, свечку, непременно исполнится.

А в школу меня так и не взяли. Панна Басовичка мяла в руках белый платок, рассказывая усатому директору, какая я дикая. А все оттого, что когда дети буквы в тетрадь записывали, я на скамейке их выцарапывала – чтоб потом, когда у меня тетрадь появится, красиво в ней вывести. Панна Басовичка меня линейкой по рукам – а я про то деду рассказала. Он в школу пришел – за грудки Басовичку поднял, сказал: “Коли еще раз тронешь Маричку – я тебя об стену ушибу”. С тех пор мне в деревне и вовсе показываться стыдно стало.

 

Зима в этом году суровая выдалась. Сугробы – выше крыши. Все тропки замело. Дед в лес запретил ходить:

– Летом будешь своего Ёшкина искать.

– Кабы мой был… – протянула я. Это как же, живу на Ёшкиной Горке, а до сих пор его не видывала! А вдруг кто другой встретит… А что, если белобрысый тот?.. У-у.

В печи приплясывал огонь, дед глядел на него, глядел, да и задремал. А я – шмыг к двери, приоткрыла тихонечко, да в лес отправилась.

День тогда начинался только. Сосны, будто стены церковные, уходили высоко вверх, смыкаясь верхушками. Свет колдовскими клубами, что дым кадила, оседал сквозь ветви. Чудилось, будто лес овеян снотворным духом. Густым роем повалили снежные хлопья, заметая следы и тропы. Только отчего-то вдруг свечерело быстро. Когда пробиралась через валежник, и вовсе темно стало. Пора бы и возвращаться – только заблудилась я, не могу найти дорогу обратно. И спать больно хочется, устала. А метель метёт, мягко стелется. Глаза так и закрываются. Да уж шибко холодно; знаю, если прилягу – замерзну, не проснусь.

И вдруг огонек впереди увидела. Хижина наша с дедом! Не иначе, как Ёшкин привел – я ж ушла от нее далече. Обрадовалась – вбегаю в горницу, а дед у печки так и сидит, будто и не вставал. Только глаза у него в потолок смотрят, а от лица жаром веет.

– Деда? – кличу.

– Ничего, ничего, – кряхтит в ответ. – Очага, гляди, не бросай, а я оправлюсь.

Только вижу, худо ему, с каждым часом не легче. Заболел мой дед. Что делать? Прикладываю ко лбу ветошь, в воде вымоченную, чаем пою с малиною. А он уж отказывается, говорит, настал мой час, Маричка.

Не верю я деду, слезы по щекам катятся, а ничего поделать не могу.

– Не оставляй очага только, – хрипит дед. – А там и весна придет, в деревню отправишься.

– Не пойду я туда, – отвечаю сердито. – Как же изба наша? А если Ёшкин заглянет, я ж о том свечку ставила…

Улыбается дед, а глаза невеселые. День ото дня белее снега становится. Врача бы ему. Только где его взять? И в деревне-то не сыскать – нужно в город идти. А как идти, когда тропы все замело? Да и деда одного не оставишь. Надо с собой брать. Только он и головы не поднимает...

– Повезу, дед, тебя в город. На санях быстроходных повезу, – подбадриваю.

– Не поеду я, – упрямится дед.

Не слушаю его. Волоку в дом сани. А дед у меня тяжеленный, что боров. Залезла на койку между ним и стенкой, уперлась ногами в дедову спину, и давай его на сани толкать. А он, знай, одно заладил, “не поеду, и все тут”. Да не тут-то было! Коль решила, что повезу – во что бы то ни стало, повезу. Повалила я деда на сани, он так и рухнул мешком, уж не дышит почти.

– Ну, потерпи, миленький, – уговариваю. – Вот приедем к доктору – полегчает…

Тяну сани к выходу, и сама себе не верю, что сдюжу. Только бы с пути не сбиться, да врача сыскать.

Вывезла деда со двора – глядь, а там снега пуще прежнего намело. Взяла с собой лопату, да давай путь расчищать. А как села в сани – тут они сами с горки и пошли.

В деревню засветло добралась. Только уперлись сани в сугроб, а за сугробом – забор. Бегу к дому, стучу в ставни, что есть силы. Отворил дверь хозяин. Смотрит на меня из-под бровей косматых, а из-за спины белобрысый мальчишка выглядывает – тот самый, заводила. У меня все внутри так и оборвалось… Слова вымолвить не могу. А мальчишка кричит отцу:

– Это ж Маричка с Ёшкиной горки!

­– Обогреть бы ее, – спохватывается, откуда ни возьмись, хозяйка.

Я головой мотаю, рукой во двор показываю, а они понять не могут, чего мне от них надобно.

– Валёк, немая что ль? – спрашивает отец сына.

– Вереснем разговаривала… – неуверенно бормочет мальчишка. – Может, чего увидела, да и обомлела так, что речи лишилась?

– Пойти, посмотреть, что ли, ёшкин ее дери, – бормочет хозяин, натягивая тулуп.

Я киваю скорее, чтоб не передумал:

– Д-да-да, – стучат зубы, – д-дед мой там.

– Ну-у, его в город надобно, – рассуждает отец Валька, глядя на деда. – Только коняку-то я дать не могу…

– Как же она доберется без коняки? – подбегает к нам, запыхавшись, Валёк, шапка-ушанка набекрень.

– Да и не жилец-то дед, – решает отец, отводя глаза.

– Ему бы врача… – лепечу, а в горле ком стоит. Чую, если не дадут коняку – тут же и повалюсь под забор помирать вместе с дедом.

Плюнул хозяин, выругался, да привел из сарая коняку, стал в сани впрягать.

– С тобой поеду, – хмуро пробасил.

– Угу, – киваю, ноги дрожат, почти не держат.

Дорога до города, как во сне, пронеслась. Только когда дома высокие пошли, очнулась, стала по сторонам смотреть, площадь ярморочную увидела, людей румяных, нарядных, с улыбками на веселых лицах. Эх, может, сюда Ёшкин забрел, да и поселился? Тогда и впрямь здесь деду помогут, вылечат.

Уж не помню, как очередь стояли, да к доктору заходили, только глаза его ежевичные в память врезались. Помню, как смотрел на меня, и как говорил тихо:

– Ты, девочка, хорошо сделала. Если еще пяток дней обождать, не стало бы деда твоего.

Долго лечили его, почти до весны пролежал, а меня меж тем в семью докторскую поселили. С детьми тамошними познакомили, кренделями сахарными угощали, на ярмарку водили. Только мне не радостно было, я все о деде думала, да о хижине нашей, что оставила.

Домой нас доктор повез. Говорит, никогда не был на Ёшкиной Горке, а вдруг самого встречу? А за избу, мол, не волнуйся, я с собой огниво везу, оживим твой очаг.

– Я и сама умею…

– А то ж, – крякнул дед. – Маричка кудесница у меня. На ней и изба держится.

– Так на сосне ж, – невпопад поправила деда, смутившись.

– На сосне, – улыбнулся он доктору.

Дорога домой быстрой показалась. Будто шутник какой время вперёд перевёл, как книгу перелистнул.

Когда деревню проезжали, Валёк рукой мне махал, а я решила, что на будущий год непременно в школу пойду. Панна Басовичка-то еще долго деда моего помнить будет – больше и пальцем не тронет.

А как выехали на тропу к хижине нашей – чудо приключилось. Вдруг завидела в орешнике тень мохнатую о трех рогах на макушке. Да как соскочу с саней – доктор перепугался, поводья натянул, “тпрру, шальная!” – кричит, только дед его успокоил:

– То Маричка за Ёшкиным своим побежала.

А зверь невиданный в заросли припустил. Вспугнули, видно. Бросилась я по следу, гляжу, а в проталинах цветы синие показались. Что за диво? Снег – и цветы диковинные… Бегу, что есть мочи, упустить боюсь… И вдруг – глядь, полянка, а на ней Ёшкин стоит, на меня озирается. Шерсть на солнышке блестит, рога медью отливают, копыта снег приминают.

Подошла я к нему осторожно, ладонь в шерстку запустила. А он глядит на меня одним глазом, второй на солнце щурит.

– Красивый ты, – улыбаюсь.

Ёшкин фыркнул от удивления, наклонил голову, ткнулся носом в руку, нюхает. А рука ягодами пахнет, которыми по дороге лакомилась. Угостила Ёшкина сладостью, что в кармашке припрятала.

– Моим теперь будешь, – говорю.

А он вдруг отвечает человеческим голосом:

– Зачем я тебе?

– Беречь тебя буду…

Шевелит Ёшкин ушами, с одного копыта на другое переступает.

– А не боишься?

– Чего мне бояться, - пожимаю плечиками. – Ты ж мой совсем.

Ёшкин вдруг как сорвётся с места, да как заскачет вокруг меня, что козлёнок, боднуть норовит шутливо, а потом как повалится на снег, и я вместе с ним – вволю повеселились.

Так и подружились. Я его сладостями потчую, а он мне цветы приносит, да шалит, что ребёнок малый. Так и живем.