Счастливое семейство

 

 

 

Над рекой плотными облаками сырости и духоты стоял туман. Там, где Уаза поворачивала к Компьену, виднелись отмели, покрытые головками желтых лилий и мелким топляком. Ближе к южному берегу, где среди зарослей камышника чернело много больших камней, вода шумела особенно сильно.

Ру проснулся рано, он всей кожей ощущал липнувший к ней холод. Его одежда, он спал в брэ и плотной шерстяной рубахе, лежала рядом, с кучей старой листвы, на которую были положено несколько грубо сшитых одеял из необработанного льна, грязных и в пятнах от копоти и жира.

Снаружи донесся неясный скрежет. Отец, рано постаревший и тяжелый на подъем, тем не менее уже поднялся и разгребает золу в яме. Лефевр был жестянщиком, он обжигал котлы в яме за домом.

– Хватит возиться, парень, отец тебя уже давным давно ждет, – доноситься с кухни, расположенной выше над подполом, нежели остальные строения дома, голос матери.

Они работают на одного из баронов графства Суассон, мессира де Басье, что бы были деньги на содержание скота, который добрый их господин желает запустить на пустеющие с прошлой зимы поля, поросшие горечавкой и тмином.

Сложись, по воле Господней, всё по-иному, ему не пришлось тогда вставать каждый день до шестого часа. Не пришлось тогда набрасывать на продрогшее тело, в комнате, сложенной из камней вперемешку с хворостом, умащенных песком и яичным желтком, было очень холодно, благость то, что кругом сложенный большой очаг в центре дома топился по-черному, ставшую уже малой одежду.

Их постигла Божья кара, так говорили святые отцы. Люди дохли как крысы по осени. дурное, злое поветрие, пришедшее из за Роны, косило население Лимузена, Пикардии и Шампани сотнями.

– Ну, где ты там, остолоп? – подгоняет его Лефевр, гремя большим бронзовым прутом в скоплении почерневших до синевы камней.

Ру быстро затянул шнуры на пахнущих оливковым маслом, пролитым на них прошлую Пасху, туфлях. Он вылез из-под навеса. Тот свисал до половины человеческого роста вниз, над входом в верхнюю половину дома. Света было уже достаточно, и он стал тереть острым кулаком широко расставленные серые глаза.

– Если бы Господь был бы милостив, у меня мог быть другой, более полезный сын – произносит отец, троекратно осеняя себя крестным знамением, – тогда я не ведал таких трудностей, как сейчас, и жизнь моя могла сложиться по-другому.

– Это ты опять о своих дружках из предместий Компьена, а?.. – с кухни, на которой стоит толстый столб белого дыма, пахнущего древесным углем, доносится голос матери, Касилды, всегда всё слышащей, даже когда она печет лепешки пополам из ржаной муки и бобовых стеблей.

Ру торопливо подходит к отцу, его плечи сведены напряженной работой, несколько камней у дна ямы не поддаются. Он пробует помочь ему, достает такой же прут из кучи у тяжелой изгороди, но Лефевр кричит на него:

– Прекрати, ты только мешаешь мне. Лучше принеси из-под навеса те котлы, которые отец Квентин принес вчера. Торопись, скоро нас позовут на молитву.

Из монастыря в Сен-Корнее, большом аббатстве на перекрестке дорог на Шаалис, Шантильи, Компьен, Нуайон, Санлис, к жестянщикам и горшечных дел мастерам окрестностей Суассона часто обращались за помощью.

День обещал быть ясным и свежим. Даже самые блеклые краски в этот момент казались Ру подчеркнутыми и значимыми. Он уже гораздо бодрее подошел к тому месту под навесом, где тускло, отсвечивая в свете утра, блестели пузатые котлы, принесенные гвардианом.

Целестинцы, которых одно время подозревали в том, что это именно они принесли с юга смерть, во многом старались не вмешиваться в дела мирские, но их присутствие в округе ощущалось во всём.

– Давай, чеши ногами живее, мне нужно еще два горшка сегодня обжечь и покрыть оловом, – разгоняет последние следы апатии сна голос отца.

Не так давно, в бошоне под вывеской Черное Солнце, сидел толстый лысый провизор и рассказывал двум рыцарям госпитальерам последние новости из Ангулема, откуда он приехал в поисках новых душ для своего ордена. Его завязанный восьмеркой большой белый пояс выгодно смотрелся на заляпанной дорожной грязью и следами от случайных перекусов рясе.

– С монетами вещь непонятная случилась. Не ведаешь, как с ними поступить. Бегут туда-сюда, надеешься схватить, ан смотришь, ничего не получилось..

– А кто говорит то? – поправляет стеганный войлочный подшлемник, съехавший на лоб один из рыцарей, тут же за столом сидят два погонщика из Шаалиса и стеклодув из Парижа, о котором, раз он и есть стеклодув, а никто иной, знают только эти два рыцаря.

– Это сказывал на будничной литургии, на будничной это ничего, это можно. Никто иной, как глава нашего ордена в Брабанте, монсеньор Жиль Ли Мюизи, аббат Сен-Мартен-де-Турне.

Денег было много, порой их количество было так велико, что они сами собой сыпались на дороги в карманы многочисленных рутьеров, свободных от несения службы очередному синьору.

Порой Ру казалось, он тоже может быть рутьером, наемником без гроша за душой, с единственной потребностью, где он сегодня проведет ночь и с кем. Но яркая, и вместе с тем тяжелая деревенская жизнь отгоняла эти мысли. К тому же он все равно не видел возможности, которая могла дать ему силы стать на жестокой путь этого ремесла.

– Все, единственный толк от тебя будет сейчас, если ты проверишь, как там наши козы, ступай, бестолоч, – бросает через плечо Лефевр, даже не посмотрев на то, как Ру старательно укладывает котлы рядом с ямой, над которой, прятавшийся до этого под камнями у дна, веет легкий дымок.

Коз отдали им в знак прощения монастырем долга синьора де Басье, а он уехав на войну, наказав тщательно заботиться о двух старых, больных на ноги животных. Молока от них дождаться за это время так и не пришлось, а под нож пускать было нельзя, в этом году они еще не выходили на луга под стенами бурга.

Из под навеса идущего вдоль стены дома вышла мать. Касилда еще молода, у нее сохранилась стать той красавицы, которую приметил бойкий на манеры и речь сын деревенского плотника. Лефевр пошел, как мог сказать отец Криспин, в своего дядю, тот был кузнецом и немного работал с оловом, которым покрывал гробы для приходской церкви, в которой отпевали по Троице и накануне Вознесения деревенских родственников мессира де Басье.

Но сейчас она держала в руках большую бадью, тускло блестевшую в свете утра матовым краем обожженной на открытых камнях эмали. В бадье плескалась грязная мутная вода, в воде плавали куски бобовых стеблей и гнилые бобы. Руки ее были худы, красны от работы, она встала еще до того, как монахов в церкви Иосифа позвали на заутренею, и хотя взгляд ее был свеж и блестел от взятого на себя труда, вид ее не отвлек от работы Лефевра.

– Раз ты все равно не нужен отцу, Ру, иди, посмотри, как там изгородь у тыкв, а то после ночи я боюсь, что ее подломило, – сказала Касилда, бросая взгляд на мужа, на его склоненные над ямой плечи. Она выплеснула содержимое бадьи прямо в центр двора, где к рассыпавшимся по камешкам бобовым стебелькам и бобам сразу же устремились две тощие курицы, щиколотки их тощих желтых ног были украшены большими шпорами.

– Он мог сгодиться тут гораздо лучше, чем ты, – сказал тут Лефевр, беря один из котлов, принесенных сыном. Бронзовый прут, коротко звякнув, упал на край ямы. Мужчина тихо выругался.

– Когда решишь, кто тебе нужней, просто скажи об этом, – сказала Касилда, поворачиваясь к дому лицом. Нет, она не плакала. У нее высохло все под глазами, когда со стороны Парижа пришли враги, это было давно.

Ру верил, что и им уготовано будет, в конце концов, спасение от бед и мук. Брат его отца, Дидье, водил свою жену и дочь по дорогам графства Бовэ, пока им не повстречался монах из ордена Младших братьев. Он напел им слова из гимна Богоматери из Пюи, Salve Regina, и их сердца возликовали. Малышка Берзэ тоже задышала легче, хотя до этого с трудом садилась матери на колено, ведь ее спина и руки плохо гнулись.

Туман над рекой стал спадать. Показался другой берег, покрытый кипами сросшихся у основания кленов и полосками мха. Ближе к берегу рос дрок, его желтые цветы усыпали илистую луку запруды. Прогалины в роще ив, росшей на поднимающихся дальше над берегом холмах, бледно светились в прозрачном свете нового дня.

Ру направился к тому месту подворья, где росли тыквы. Рои мух и медяниц копошились в листьях чертополоха, гнусаво пели среди побегов осота и плавника, от изгороди до берега Эны, как здесь, в Пикардии, называли Уазу, было расстояния, что один туаз.

Слушая, как роются под изгородью мыши, Ру подумал о том, что если в ближайшее время не наступит пускай и плохонький, но мир, горько им придется этой зимой, а встреч весне и не думать. Самый простой способ добыть еду и деньги для себя и семьи – это разбой, идти поддернутыми дымом войны дорогами.

Так, бывший ткач Роберт Ноллис прошел от Бретани до Бургундии во главе своего английского отряда, наведя ужас на долину Луары, заставив откупиться Оксер, предав огню сто деревень и столько же приоратов. Рассказы о нечто подобном передавались от Бове за Марну, к Труа и дальше к немцам, живущим в верхнем течении Роны.

– Эй, ты там! – услышал он голос матери. Ему не требовалось оборачиваться, что бы увидеть, как она стоит подле круглого очага, напротив забранного хворостом окна, сквозь переплетения остролиста и дикой вишни можно было рассмотреть его неподвижно застывшую фигуру.

– Хватит думать о бабах, а давай ка поработай, дружочек, – голос Касилды был резок и в то же время мягок, голос матери, обращавшейся к своему единственному сыну. Единственно выжившему с того самого времени, как в Пикардию пришли вместе с англичанами, сжигая дома и собранный по весне урожай двуполья, который не могли унести, наварцы.

– Не трогай его, он уже давно мог заиметь себе жену, а эта проклятая война не дает вырасти новым людям, режет на корню, – отец достал из ямки, вырытой подле тяжелой бронзовой кадки, продолговатую на вид посеребренную бутыль. В кадке хранилась гнилая фасоль. А в бутыли, Ру это давно знал, кусочки самого настоящего итальянского олова.

– Ру, туман сходит, скоро будут бить в святом Иакове. Если ты сегодня намерен убрать слизней с тыкв и посмотреть, что можно сделать с изгородью, то самое время взяться за дело, дружочек.

Лефевр осторожно убрал оплетку из жилы косули, вынул крышку из горлышка бутыли, посмотрел внутрь, прищуром, одним левым глазом. Ру вздохнул и склонился над ближайшей к нему тыквой.

Ветер донес к нему звук шагов. Он не стал оборачиваться, он знал, кто это. Работники прихода святого Иосифа, освобожденные от таинства причастия рукоположением провизора, отца Коума из святого Петра в Компьене.

Хромой на правую ногу, потому что его пятка, побывав в глотке у пса сира Амеди, изменила навсегда его некогда бодрую поступь, Жоэл, шел впереди, потому что остальные, коренастый Роюзл и тощий Юдо, не хотели всякий раз ждать его.

– Все возишься с тыквами, Рубе, а? – прошипилявил Жоэл, и громко втянул в себя сопли. Юдо тихо засмеялся, это у него выходит, как у ребенка. Роюзл сказал:

– Смотри внимательнее, чем больше слизней наберешь в свой кулак, тем сильнее потом измажешься, – теперь все трое хохотнули, как настоящие ослы.

Ру ничего не ответил на это, а продолжил самым аккуратным способом, каким он только умел, подбирать слизней с бурой корочки тыквы. Туман над рекой совсем пропал, и солнце стало светить прямо над волнами встречных течений. В зарослях ракитника запел чиж.

– Давай, собирайся, – голос отца. – Мужики все сделают сами, печь я им подготовил, что и где лежит, они знают.

Ру подобрал еще одного, особенно крупного, и не плотно сжимая кулак, высыпал влажных, липнущих к пальцам созданий в укромную щель под изгородью. Он старался следить за тыквами, за прочностью изгороди и что бы мыши, живущие в корнях давным давно срезанного вяза, тоже не голодали.

– Ты оставил им вино, что приносил с собой отец Криспин? – голос матери заглушен толстыми стенками вырытого в полу углубления, где хранились яйца и сыр.

– Да, они сразу его найдут возле печи. Ты там скоро? – отец бодрой походкой идет к выпуклому своду печи для обжига и покрытия котлов оловом. Роюзл принюхался:

– Кажется, яйца стали портиться? Воняет.

Не оборачиваясь, Лефевр обронил:

– Те, что на завтрак или твои, а?

Жоэл и Юдо громко рассмеялись, в ответ Роюзл сплюнул и сказал:

– Богом, – все осеняют себя крестным знаменем, – данная мне жена не жалуется. А так заскулит или в коровнике будет от меня любовника прятать, так я ее молотить буду.

Рубе поднимается с колен, от изгороди, он боится, что отец заметит, что он не старается вывести поселившихся под переплетением ветвей тмина и орляка мышей. Он боится каждого дня, который может принести новую боль, смерть и позор.

Он проходит в дом. Касилда стоит у стола, на который она положила пару яиц. В руке у нее еще одно яйцо, тронутое, это видно сквозь легкую трещинку на скорлупе, легким налетом плесени. Слишком долго в земле хранились выданные на паперти у святого Иакова яйца. То обстоятельство, что торцевые стенки столешницы подняты под углом к стенам, в них продеты кольца, а в кольца продеты веревки, сплетенные из воловьих жил и конопли, не дает яйцам скатиться вниз и окончательно погибнуть.

– Скоты, будь те вы прокляты… – слышит Рубе ее голос. Он не знает, о ком именно она думает в этот момент, только подходит и пробует обнять ее сзади за плечи. Мать обернулась:

– Чего ты тут встал? Иди, приведи себя в порядок, не в таком же виде на службу идти.

Ру, не говоря ни слова, отстраняется.

– Ой, да не вздыхай ты, и без тебя тошно!.. – смотрит на него так, как будто увидела в нем, своем сыне, что-то новое. –  Иди в угол, оботрись.

Рубе подходит к грубо сработанной, выступающей вверх всеми четырьмя углами и ребрами, лохани. В ней до половины еле слышно плещется мутная вода. Он начинает вытираться. Вода капает с шерстяной блузы, собирается в лужицу под ногами.

– Не собирай воду на пол, нечего клопов кормить. Всех бы уберег, лишь бы свой живот под нож южан не подставлять, – Касилда подходит и будто осматривает его.

– Как ни есть, а грязный, как свинья. Не можешь не измазюкаться, да? – она едва ли не любя, рукой, с красными жилами, проводит по его коротко стриженым черным волосам.

– На вот, мышей своих покорми, – и протягивает ему скорлупу со скопившимся у самого донышка белком. Желток она уже припрятала, пойдет на лак для краски. – Да не смотри ты, как Юдифь на Ангела. Знаю я и про мышей, и про слизней. Всех жалеешь, дурачок, ну, иди сюда – крепко обнимает, прижимает его лицом поочередно к правой и левой груди.

– Лефевр не знает, а как узнает, будет колотить так, что до Сретения следующего больно садиться будет. Сейчас я тебя, горемыку, умою, как следует, и мы все вместе пойдем к святому Иосифу. Тебе надо прополоть лук, после росы в нем много кутины проросло.

Так они и стоят, мать и сын. Раздается звук шагов, входит отец.

– Что встали, как ослы Иакова? Все, пошли, а то опоздаем. – Они выходят, на дворе возится у ямы с камнями Жоэл, а Юдо и Роюзл разогревают печь кусками торфа, перемешанного с жимолостью и высохшим кувшинчиком. Пахнет весной. Они выходят на берег, поросший сорными травами и дикой смородиной, померзшей за зиму. Выходят на дорогу через запруду.

Лефевр притягивает к себе жену, толкает в затылок сына. Они счастливы, что живы, верят, что война обойдет этот край на этот раз стороной.

– Вернемся, будем вместе править изгородь напротив запруды, кажись, там мыши завелись, – говорит Лефевр, ни к кому особенно не обращаясь. Рубе только кивает. Он думает о дочери красильщика, кожа которой пахнет тмином. Он счастлив, что отец их не бросил. Не ушел в леса, как другие.

– Отец Криспин отдаст нам того петуха, которого обещал за котлы? – Касилда заглядывает в слегка выпуклые серые глаза мужа. Кур у них нет, но петух на подворье всегда означал достаток.

– Посмотрим. Я сам разберусь. Ровнее шаг, Ру, не собака.

Солнце светит им в спину, они идут по дороге на Шаалис, что бы потом повернуть к перекрестку на Бовэ. Впереди, над стоящими под парами полями, среди зарослей витлины носятся наперегонки стрижи. Их фигуры темнеют на фоне бледно голубого неба. Они идут по дороге, Лефевр, его жена и сын, вместе.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...