Ты меня слышишь?..


1

Я проснулась очень рано, нащупала кружку. Воды в ней было слишком мало, чтобы напиться, но я выпила ее и снова откинулась на подушки. Будить Джека я не стала. Прошло уже два года, а любая просьба по-прежнему давалась мне с трудом. Он много говорил со мной. Успокаивал. Говорил, что любит меня. Мне не в чем его упрекнуть. Но я никогда не смогу привыкнуть к тому, кем я стала. Я не смогу привыкнуть к тьме, в которой теперь живу и умру. К тому, что я никогда больше не смогу увидеть лицо своего сына. К тому, что я больше не могу сама дойти до уборной во дворе – да что там, я не могу даже спуститься с кровати.

 

Зато я все еще могу плакать.

 

Через час Джек проснулся сам, помог мне совершить туалет, одеться, поесть. Я слышала, как рядом со мной весело смеется Саймон, слышала, как стучит по миске его ложка, слышала даже, как он глотает пищу. Я улыбалась в его сторону, гадая, как выглядит теперь его улыбка. И моя. После завтрака он поцеловал меня и убежал к соседям – они следили за ним, пока нас не было. У них своих трое, Саймон им не помешает, я знаю. Они любят его – почти так же, как я. Джек принес сшитые между собой овечьи шкуры и завернул меня в них, нам было пора ехать. Он теперь всегда ездил со мной – люди не понимали, как обращаться со слепой калекой, я чувствовала запах их страха. Держу пари, каждый из них думал: «Хорошо, что это случилось не со мной». К этому мне тоже очень, очень сложно привыкнуть. Впрочем, теперь мы купили собственную повозку, и прикасается ко мне только Джек. Теперь мы можем позволить себе жить только на то, что зарабатываю я. И жить небедно.

 

Я тряслась в повозке и думала, как удивительно, что после того, что случилось, я не боюсь лошадей. Нет, я не забыла, как на меня, ломая кусты, вылетел огромный обезумевший конь – в мыле, в пене, в крови. Всадник что-то кричал, а потом меня вспышкой пронзила боль, и я провалилась в спасительное забытье – спасительное потому, что иначе я, наверное, умерла бы от боли, ведь чертова тварь повалилась на меня, чтобы издохнуть. Может быть я, конечно, испугалась бы, вздумай кто-то посадить меня на лошадь. Но это вряд ли придет кому-то в голову, а сама я уж точно никогда не смогу этого сделать.

 

Несколько месяцев я лежала в кровати. Джек не отходил от меня ни на шаг и все мы, наверное, умерли бы от голода, если б не соседи, которые приносили нам еду, дрова, немного денег. Глаза я открыла через несколько дней после трагедии, но все равно осталась в полной, кромешной, непроницаемой тьме. Еще через несколько дней я смогла разговаривать и самостоятельно есть. Однако ноги мои так и остались бесчувственными и бесполезными. Я знаю, что Желтый Жрец сделал все, что мог, без него я бы не выжила. Но у меня не всегда хватает сил быть ему благодарной. Иногда я думаю, что лучше бы мне было умереть.

 

Зато я начала слышать.

 

Это происходило постепенно. Я начала слышать дыхание, шорох одежды, шелест листвы. Я знала, есть ли кто-нибудь в комнате, даже если этому «кому-то» казалось, что он не издает ровно счетом никаких звуков. Я слышала тихие шаги соседской кошки. А однажды я услышала нечто иное. Я даже не могу назвать это голосами. Я вообще не пыталась это хоть как-то назвать, это выше понимания человека, хотя мы и пытаемся как-то упорядочить даже то, о чем почти не имеем представления: домовые, эльфы, духи.… Нет, я никогда не сомневалась в том, что он существует, этот мир, такой таинственный и чужой – о нем очень много говорил Жрец, а уж он-то знал наверняка и сам был порой способен на истинные чудеса. Мир этот пересекался с моим с самого детства. В доме матери я всегда ставила в кухне на ночь блюдце молока для домового, а к утру все было чисто и прибрано. Мы с Джеком после свадьбы ездили в город, где на центральной площади выставили тогда огромную, чудовищную голову дракона, убитого сыном лорда, и в том же городе я ходила к ведьме, что лечила меня от бесплодия заклинаниями, пахучим дымом и заговоренной травой – тогда у нас еще не было нашего Жреца, он приехал годом позже, когда Саймон уже научился улыбаться. Но я никогда не могла подумать, что смогу подойти к этому миру так близко, почти прикоснуться к нему, пусть где-то почти за гранью чувств.

 

Сначала я просто слушала, я училась понимать. А однажды я попробовала что-то произнести в ответ – без помощи губ и языка, а только своим несчастным, усталым разумом, измученным тьмой. Поначалу они меня не замечали. Потом по волнам уже привычного шума пронеслась рябь, а потом я ощутила поразительную теплоту радости. Они были рады мне. Рады человеку, с которым вынуждены были жить бок о бок, и который, наконец, смог их заметить.

 

О, я узнала много нового. Мы завели вторую кошку, стали оставлять на кухне на ночь не только молоко, но и мед. Я попросила Джека поменять местами лошадей в стойлах и перенести компостную кучу в другое место. Лошади перестали болеть, Джек вырыл в огороде старинное ожерелье, которое смог удачно продать, а у Саймона, наконец, прошла грудная хворь. Удивительно, сколько тонких, прозрачных закономерностей существует в этом мире, закономерностей, которые мы не хотим и не может заметить. Джек поначалу просто удивлялся, считал это капризами. Но он действительно любит меня. Он был счастлив, что я снова здесь, с ним, разговариваю. Я не хочу вспоминать бессонные ночи, когда нас обоих трясло, как в лихорадке, когда я просила убить меня, а он плакал, и я на ощупь вытирала ему слезы. Он был готов выполнить любой мой каприз, кроме этого. Но вскоре и он начал замечать эту прозрачную связь. Испугавшись за мою бессмертную душу, он позвал к нам Жреца. И в ту минуту, когда Жрец воскликнул: «Это дар», - у меня началась совсем другая жизнь. Я оказалась невероятно нужной, нужной людям. За то, что слепая посидит немного в доме, глядя в стену невидящими глазами, а потом даст несколько дельных советов, люди оказались готовы платить огромные деньги. И я пользовалась и пользуюсь этим, ведь я действительно пытаюсь помочь. Если быть до конца честной, то помогаю я, прежде всего, не людям. А тем, кого эти люди не желают замечать - они вызывают во мне куда больше сочувствия. Но это не так уж важно.

 

2

 

Я еду в замок лорда. Не знаю, что у него стряслось, они такие таинственные и скрытные, эти лорды. Может, впрочем, у него все и так в порядке, некоторые просили меня прийти, чтобы дела, идущие хорошо, продолжали идти так же… Трюх-трюх-трюх. Повозка наклоняется – это поворот направо. Опять – а это уже налево. Так я узнаю, что мы почти приехали.

 

«Нет, я сам ей помогу», - голос Джека. Тихие голоса людей, прислуги, лошадей уводят. А сам замок молчит, и мне это странно. Я не улыбаюсь на людях, ведь я не знаю, как выглядит моя улыбка. Я здороваюсь. Я представляюсь. Джек вносит меня внутрь.

 

- Зачем я здесь? – Хотелось бы получить хотя бы намек на то, зачем меня позвали.

- Простите, леди, - Какой-то служка явно робеет, отвечая мне, - Мне сказали, вы поймете сами.

 

Сама, так сама.

 

- Какая часть замка самая старая? – спрашиваю я. Служка отвечает, что – библиотечное крыло, и Джек несет меня туда. Сначала я слышу его гулкие шаги - должно быть, мы в просторном холле. Говорят, по стенам тут висят головы разных чудовищ, убитых разными предками лорда в разное время - жаль, мне их не увидеть.

 

- Оставьте меня здесь.

 

Меня куда-то сажают, в удобное, наверное, кресло – ручки и спинка у него обиты бархатом, а остального я не вижу и не чувствую. Я слышу, что все люди вышли. Я слышу потрескивание старого дерева. Я слышу ветер за стенами. Я почти слышу, как оседает фундамент. И больше я не слышу ничего, это удивительно. Я сижу неподвижно и, похоже, начинаю засыпать, но тут я слышу в голове голос – именно голос, не фоновый шум, который я научилась понимать интуитивно, на грани мышления. Это настоящий голос, и он принадлежит человеку.

 

- Кто ты? – Я просто думаю свой вопрос; я знаю, что меня поймут.

- Кто ты?.. – Эхом отзывается голос, а я терпеливо жду. Голос вздыхает.

- Как жаль, что меня слышишь только ты, и как славно, что ты меня слышишь. Посмотри на меня.

 

Я удивляюсь. Посмотреть на голос в своей голове? Но мой невидимый собеседник опережает мои сомнения.

 

- Подними голову.

- Я слепая.

- Прости. Я слишком давно нахожусь в тишине, чтобы помнить, как ведут разговоры.

- Ты меня не видишь? – спрашиваю я.

- Теперь вижу. – И я вдруг чувствую, как мне становится тепло, словно кто-то обнимает меня большими теплыми руками. – Если бы ты могла видеть, ты бы увидела там мой портрет. Меня здесь нет уже несколько лет – во всяком случае, так думают те, кто здесь все еще есть. Портрет этот мне совсем не нравится, - у, и уродливой я тогда была! Зато ты сразу бы поняла, кто я такая.

- Так ты… умерла? - Я хочу, чтобы это прозвучало вежливо, но, конечно, у меня ничего не выходит. Вежливо думать вообще непросто.

- Как ты можешь слышать, я все еще способна говорить и думать. Не сказала бы, что чувствую себя окончательно и бесповоротно мертвой.

- Кто же ты?

 

Голос тихо смеется, и смех это женский. Незнакомка позволила мне узнать о себе чуть больше. Это хорошо.

 

- Я – «безумный лорденыш». – И голос снова смеется, а мне вдруг снова становится холодно.

 

Я никогда не пыталась лезть ни в дела жрецов, ни в дела лордов. Но про маленькую дочку лорда, которая была такой некрасивой и едва ли не слабоумной, говорили все и везде. Никто ее никогда не видел, никто из слуг никогда ничего о ней не рассказывал, даже во хмелю, однако услышать о ней можно было в любой таверне, на любой площади. «Это им проклятье, за то, что наживаются на трудягах, как мы», - говорили одни. «Нет, это дракон проклял их перед смертью», - возражали другие. «Бедняжка, вот не повезло», - жалели третьи. А я не говорила ничего. Я тогда думала только об одном – о том, что я была бы благодарна даже за такого ребенка, болезненного, некрасивого. Потом она умерла, об этом тоже знали все, хотя к Жрецу ее не приносили, и похоронили не на кладбище, а где-то возле замка. Но и это мне не было тогда интересно, тогда у меня уже был Саймон.

 

- Хельга?

- Хельга? – Вновь эхом отвечает голос. – Да, Хельга, да, так меня звал папа… - Смех.

- Ты любишь папу? – Осторожно спрашиваю я.

- Разве можно не любить папу? – И я чувствую, как меня вновь обнимают теплые руки.

- Твой отец зачем-то позвал меня, наверное, поговорить с тобой. Ты, должно быть, напугала его.

 

Теперь ее голос грустен.

 

- Да, папа боится, когда видит или слышит меня. Он чувствует себя виноватым, хотя это совсем не так. Я сделала это, потому что очень люблю его. Когда я пила из склянки горькую воду, я думала, что ему так будет лучше, свободнее, легче. И я оказалась права, очень даже права – ему не нужно стыдиться меня, грустить, что я такая некрасивая, такая больная. У меня теперь ничего не болит, я могу бегать по замку весь день. И я теперь красивая, очень красивая, жаль, что ты не можешь меня увидеть.

- Горькую воду, Хельга?

- Да, горькую воду. Я слышала, как учитель танцев говорит братику, чтобы он никогда-никогда не пил из таких склянок, чтобы он их не трогал, потому что если он выпьет, то уже ничего больше не сможет делать – ни охотиться, ни ездить на лошади, ни дышать, ни думать. А я и так почти ничего не могла, я была несчастная, очень несчастная. И все из-за меня были несчастные. Я могла дышать и думать, но мне это было ни к чему. Поэтому я зашла в холодную комнату, где наш лекарь хранит эти склянки, нашла ее и выпила. Я выпила совсем чуть-чуть, было очень горько. А потом я сразу стала красивой и сильной. Сначала я думала, что все это увидят, а меня не видел никто, только иногда. Но теперь меня это не печалит. Они так и не смогли найти эту склянку, она завалилась под лестницу, а потом я не хотела, чтобы папа вспоминал. Вот, держи.

 

Я ощутила, как моя юбка натянулась – похоже, что-то упало ко мне на колени. Я ощупала шершавый пузырек. Она выпила яд. Ради отца. Бедная девочка не смогла быть позором семьи. Я почувствовала, как к глазам подступают слезы.

 

- Дитя, тебе не одиноко? Почему ты все еще здесь?

- О нет, нисколько, мне очень хорошо теперь. Теперь я могу наблюдать за всеми, кто здесь живет, я могу путешествовать в зеркалах, играть с кошками и по ночам гладить отца по волосам. Он обычно меня не видит, я не хочу его пугать. Но иногда я говорю с ним, порой он слышит меня, тогда боится. Это заставляет меня грустить, ведь я очень люблю его. Наверное, поэтому я здесь, а, может быть, я буду здесь, пока не придет мой окончательный срок, ведь я ушла раньше, чем за мной прислали Ангела Смерти.

 

3

 

Когда за мной пришли, я уже с полчаса сидела в тишине. В комнату вошли двое – Джек, чью походку я легко узнаю всегда и везде, а с ним человек, мне не знакомый, судя по его движениям, которые из-за своей уверенной резкости без труда воспринимались на слух.

 

- Я хотел поговорить с вами наедине, но ваш муж сказал, что без него вы не станете разговаривать даже с лордом.

- Это так, милорд. – В моем положении можно было бы опускать формальности, но мне не хотелось пользоваться такими привилегиями.

- Что вы слышали?

 

С минуту я помолчала.

 

- Ваша дочь очень любит вас, милорд. Вы зря вините себя в том, что случилось – в этом нет ничьей вины. Она любит вас и скучает. Пожалуйста, будьте к ней добрее, даже если ради этого вам придется столкнуться с тем, о чем вы и представления не имеете. И снимите, прошу вас, этот портрет. Он ей больше не нравится, она на него больше не похожа.

 

Я слышала, как он плачет, пока Джек снова заворачивал меня в шкуры. Прощай, Хельга.

 

4

 

Дома я попросила Джека пронести меня по всем комнатам. Я прикасалась к любимым вещам, гладила стены; мной овладела совершенная отчужденность, будто бы я со стороны смотрела на себя саму и не узнавала при этом. Я думала о Хельге: «Я была несчастная, очень несчастная…» Бездумно я поглаживала пальцами пузырек, который спрятала в складках своей юбки. К вечеру это превратилось в навязчивую привычку.

 

Вернулся Саймон, мы сели за еду. Впервые за долгое время я по-настоящему ощутила вкус пищи. Впервые за долгое время я улыбалась без примеси горечи. Я была почти счастлива. Счастлива предвкушением.

 

После ужина я попросила мужа вынести меня в сад и побыть со мной рядом, молча. Саймон пришел и положил голову мне на колени, я гладила его густые кудрявые волосы. Вскоре выпала роса, я поняла, что сделалось совсем поздно. Джек понес уснувшего сына в постель.

 

- Тебе холодно? Ты побудешь здесь?

- Да, я побуду здесь. Мне хорошо. – Мне правда было хорошо, очень хорошо.

 

Джек ушел, а я, когда его шаги стихли и хлопнула входная дверь, достала из складок юбки пузырек. Сначала будет горько, а потом я стану здоровой. Я стану красивой. И снова увижу их обоих, и сына, и мужа. Я смогу ходить по дому и гладить их по волосам.

И, кто знает, может быть, когда-нибудь они смогут меня услышать.