Солнце давно уже поднялось над горизонтом, и рассвет розовой волной бился о занавешенное окно, но Мия не спешила распахнуть тяжёлые гардины - её глаза слишком привыкли к отблескам лампадки, в которой чадили, догорая, остатки масла. Сладковато-горький дым поднимался к низкому потолку, перемешиваясь с резкими запахами свежих чернил и птичьего помёта, а потом обрушивался вниз удушливой волною, и тогда Мия морщилась, пряча лицо в кудрявых рыжих волосах. Раз за разом она пробегала глазами по убористым строчкам, дожидаясь, пока просохнет бумага. За прошедшие дни ей удалось узнать немало, важно было ничего не упустить.

В одной из стоявших в углу комнаты клеток поблескивал сквозь прутья влажным чёрным глазом почтовый голубь. Накормленный и напоенный ещё до восхода, он, казалось, догадывался, что скоро ему предстоит долгий перелёт, и теперь чистил клювом широкие сизые перья, готовясь подставить крылья ветру. Мия свернула письмо в трубочку, бережно достала птицу из клетки. Голубь не шелохнулся, пока шелковая нить плотными кольцами ложилась вокруг лапки, прижимая к ней клочок бумаги.

Бережно сжимая тельце птицы в ладонях, Мия вышла сквозь щель между гардинами на балкон, по ширине почти не уступавший комнате. Отсюда, с самой высокой башни замка, открывался вид на подернутую рябью излучину реки с перекинутым через неё мостом, а ещё дальше - на охотничьи угодья рода Кросерби, буковый лес, малахитовым ковром простирающийся до горизонта, сквозь который серой лентой убегал вдаль широкий тракт. Мия не понимала, отчего глаза у неё вдруг стали предательски мокрыми: от усталости ли после бессонной ночи, от ветра? А может, от того, с какой радостью она представила мчащийся через лес к замку экипаж? Она разжала пальцы, чтобы вытереть слёзы...

И голубь взлетел. Он быстро оставил позади и зубчатые башни замка, и поле, и переливавшуюся в лучах солнца реку. Его сизые крылья без труда ловили лёгкий юго-восточный ветер, внизу постепенно редели бесконечные леса, всё теснее жались друг к другу деревушки и городки, и наконец небо на горизонте встретилось со своим близнецом. А на фоне моря вырос огромный шумный город - столица великой Аквилонии, прекрасная Ледра. Птица покружила над выложенными бордовой черепицей крышами домов и устремилась к круглому зданию голубятни, стоявшему чуть в стороне от особняка советника короля Аквилонии, графа Алана Кросерби.

Когда горбоносый смотритель голубятни с поклоном передал послание Алану, тот не смог удержаться от радостного выдоха:

- Предпоследний!

Он не спешил разворачивать бумажную ленту, тревожить разум новыми заботами. Слишком тепла была мысль о том, что вскоре он вернется в фамильный замок и сможет снова увидеть Мию, обнять её за плечи, хрупкие, по-детски острые, запустить пальцы в густые лимонно-рыжие волосы. Украсть у разлуки десять дней наедине с любимой.

На разлуку они были обречены с первой же встречи. Тогда Мия вышла на тропу, по которой молодой граф неспешно выгуливал застоявшегося в замковых конюшнях жеребца. Дочь егеря, заправлявшего угодьями, в которых никто не охотился последнюю дюжину лет, на мгновение она показалась Алану бессмертным и вечно юным духом леса - в её жестах сквозила пугливость дикого зверя, но в глазах светилось знание, какое бы вынес не каждый человеческий разум. Не дожидаясь вопросов графа, она сама рассказала, зачем искала встречи с ним.

Мия умела слушать шёпот звёзд. Этот древний дар находился под запретом не только в Аквилонии, но и почти в любой стране на огромных просторах Парсиса, где был силён культ солнца. Культ учил, что звёзды - это демона, завистливые младшие братья Ярчайшего бога, что пытаются погубить созданный им мир, совращая людские души посулами вечной жизни и могущества. Человека же, слышащий злые речи тёмных духов и, хуже того, внемлющего им, нарекали колдуном, отступником, чьи грехи могла искупить лишь кровь - и пламя. Но Мию не пугали древние запреты. В шёпоте звёзд, в их изменчивом сиянии дочь лесника различала события возможного будущего, изменить которое, как она верила, было в силах человека.

Будущее же в те дни клубилось грозовыми тучами над Аквилонией, метило в спину её монарха кинжалом наёмного убийцы. И если Генрих погибнет, слишком многим из его подданных не суждено надолго пережить короля, предупредила Мия. А потом добавила, впервые отведя взгляд, что среди всех близких к королю людей лишь Алан способен не побояться поверить её пророчеству. Граф видел, как подрагивает голубая жилка на загорелой девичьей шее - то ли от страха жизнь, отданную в руки незнакомца, то ли от стыда за беспомощность, за вынужденность скрывать истинную сущность от чужих глаз. И понял вдруг, что и правда верит маленькой пророчице. Наконец спешившись, он сжал в ладони её тонкие, словно у птицы, пальцы, пообещав во что бы то ни было спасти короля.

В детстве граф был дружен с Генрихом Аквилонским, но после их пути разошлись. Генрих рано поднялся на престол, Алан же редко появлялся при дворе, а после смерти отца и вовсе провел целый год, не выезжая за пределы родового поместья. Он хорошо понимал, как сложно и опасно будет предупредить короля о готовящемся покушении: опасно ошибиться, опасно оказаться правым, а более всего опасно - раскрыть источник своей осведомлённости. Но всё же выбора у него не оставалось, и утром следующего дня он отправил в столицу гонца с письмом, которое велено было вручить королю лично в руки.

Ответа пришлось ждать целый месяц, который мог стать мучительно долгим, если бы не крепнувшие чувства между Аланом и Мией. Наконец, из столицы прибыл ответ - благодаря письму графа Кросерби покушение на короля удалось сорвать, а сам Генрих желал поскорее увидеть старого друга, спасшего ему жизнь. Алан умолял Мию отправиться в Ледра вместе с ним, хотя оба понимали, что это невозможно - любое неосторожное слово, оброненное в колыбели культа солнца, отправило бы на костёр обоих. Наконец, молодой граф покинул родовое гнездо, почти ставшее для него семейным, теша себя мыслью, что их разлука с Мией обернётся лишь мгновением.

Он ошибался. Былая дружба между Аланом и Генрихом упрочилась, король стал всё чаще прислушиваться к советам графа, и влияние последнего в столице росло с каждым днём. А из башни замка Кросерби всё взлетали один за другим почтовые голуби...

 

На следующий день, равно в то время, когда он прочитал письмо Мии, Алан стоял, положив ладонь на высокую резную спинку позолоченного кресла, одного из малых королевских тронов Аквилонии. Это кресло было единственной вещью, что могла приковать к себе взгляд среди строгих линий и выдержанных цветов небольших по дворцовым меркам покоев. В малой приёмной редко решались по-настоящему важные вопросы. Для любого государства стало бы оскорблением узнать, что король встречает их посланников в столь простой обстановке, и коренастый моложавый бараштиец не мог спрятать досаду за угодливостью речей и изысканностью поклонов.

Король бросал на посла хмурые взгляды исподлобья. Он терпел присутствие бараштийцев на своей земле только по настоянию Алана, и терпение его грозило иссякнуть в любую минуту. За левым плечом короля ощетинился гелиарх. Светлейший глава культа солнца был глубоким старцем, но тот, кто позволил бы себе обмануться белизной волос этого человека, его вялым, потерявшим былое благородство черт лицом и чрезмерной роскошью его одежд, мог жестоко поплатиться за свою наивность. Старик сохранил свой цепкий ум, был не по годам энергичен и настойчив. А ещё презирал иноверцев из Барашты, и, имей на то волю, давно омыл бы их грешные души искупительным пламенем.

Алан сам в немалой степени разделял чувства гелиарха: Барашта заслужила свою дурную славу. Расположенная на оконечности Закатного Мыса, западнее которого не было ничего, кроме бесконечных просторов океана Ашту, хорошо защищённая природой и с суши, и с моря, когда-то Барашта была процветающим государством. Но ею правили жадные, надменные люди, и из-за их недальновидности на месте плодородных земель всё шире разрастались пустоши. Страна постепенно утратила былое величие, её жители - былую гордость. Нынешние бараштийцы были нацией наёмников и мелких торгашей, нечистых на руку и скорых на предательство. Многие из них уже покинули гибнувшую родину и расселились по всему Парсису, как блохи по шкуре дворовой собаки. Мало кто отваживался вести с ними дела, и беженцы из Барашты часто были вынуждены браться за самую чёрную работу, от этого презираемые ещё сильнее.

Но всё же Алан упросил Генриха выслушать иноземцев: звезды пророчили Бараште скорое возрождение, начало которому должно было положить нынешнее утро.

- Аквилония всегда занимала особое место в сердце нашего доброго герцога, и он будет счастлив услышать, что с каждым годом мудрого правления Генриха Лучезарного страна расцветает всё пышнее, - маленький посол продолжал рассыпаться в любезностях. Но льстивые речи лишь навевали скуку на короля, и на его широкоскулом, с крупными, слишком грубыми для потомка столь древней крови чертами лице проступали гневные складки.

- Довольно пустых слов, - Генрих поднял руку, властно блеснул в полумраке рубин королевского перстня. - Или вы с таким трудом добивались моей аудиенции, чтобы поупражняться в велеречивости?

- Как пожелаете, Лучезарный, - пробормотал посол, но снова мастерски справился с обидой, - и всё же позвольте мне начать издалека.

Он поочередно обвёл цепким взглядом графа, короля, но отвел глаза, ослепленный светом, что отражала усыпанная драгоценными камнями ряса гелиарха. Старик заметил это, и прежде сжатые в презрительную линию губы расползлись в торжествующей улыбке.

- Дрожь земли, которая терзала Барашту весной, обрушила одну из стен большой королевской библиотеки, - потерев пальцами уголки век, начал свой рассказ посол. - Среди завалов мы нашли полый камень, треснувший пополам, а в нём шкатулку из красного дерева, внутри которой лежали пожелтевшие свитки, написанные рукой самого Ашту-Бара.

Улыбка тотчас исчезла с лица гелиарха, и даже король расправил могучие плечи, словно посол своими словами бросал ему вызов. Ашту-Бар, король-пророк, был легендарным правителем Барашты, слышавшим голоса тысячи звёзд. Жестокий и горделивый, с помощью нечистого дара он сумел подчинить половину Парсиса прежде, чем совершил первую в своей жизни ошибку, ставшую для него роковой. Ашту-Бар был сожжён на главной площади Ледры, и пепел его дал силу корням новой веры, что сегодня звалась культом солнца.

- В этих свитках Ашту-Бар описал видение, что было ниспослано ему за год до смерти. Он рассказал о долгих днях путешествия по океанским просторам на запад. Отметил течение вод, направление ветра, положение звёзд в небе. Предупредил о бурях, что ярятся несколько закатов подряд и о коварном штиле, что бывает хуже любых штормов. Но если корабль, решившийся пройти тот путь, не сгинет в океанской пучине, писал Ашту-Бар, то к концу второго месяца перед ним откроются земли, столь же богатые и плодородные, какой была Барашта века назад.

- Ересь! - прошептал гелиарх, склонившись к уху короля. - Земля на западе пустынна и темна, и попасть туда, слава Ярчайшему, могут лишь грешные души.

Генрих не сказал в ответ ни слова, и бараштийский посол, сочтя молчание короля добрым знаком, продолжил:

- Лучезарному должно быть известно, что теперь Барашта погибает. Земля больше не кормит, а губит нас, пытает засухой и пустынными ветрами, - в голосе бараштийца слышалась неподдельная горечь. - Людям Барашты нужна была новая надежда, и мы нашли её в чудом уцелевшем послании величайшего из наших королей.

- Вдохновляющая история, - хмуро отозвался Генрих, скрестив на груди могучие руки. - Но я никак не возьму в толк, какое место в ней отведено для Аквилонии?

Бараштиец вздохнул, словно сетуя на недогадливость восточного монарха.

- Для того, чтобы добраться до западных земель, нужны корабли.

- Аквилонские корабли? - эхом, что бродит среди ледяных скал, отозвался Генрих.

- Лучезарный, пойми же! - воскликнул посол. - Что осталось от некогда великого флота Барашты? Несколько старых рыбацких лодок! А слава о мореходности твоих нефов гремит на весь мир! К кому же ещё мы можем обратиться в час нужды, если не тебе, что всегда был добрым товарищем Бараште и её сынам?

Теперь даже Алан не удержался от гримасы презрения. Но посол не смотрел ни на кого, кроме Генриха.

- Не спеши с отказом, Лучезарный. Прими дар, что в знак старой дружбы шлет тебе наш герцог, - объявил он, поклонившись.

Посол хлопнул в ладоши, и двери залы отворились, пропустив внутрь двух бараштийцев, с трудом тащивших небольшой на вид ларец с причудливой резьбой на крышке. Один, беловолосый и согбенный то ли от страха, то ли под тяжестью ноши, не поднимал головы, второй же, совсем молодой, смотрел вперёд дерзким взглядом единственного глаза. Оба были невысоки ростом и смуглы, как и все, в ком текла западная кровь, и даже глядя на них, так непохожих друг на друга, Алан ловил себя на мысли, как часто не может отличить одного бараштийца от другого.

Ларец поднесли почти к самым ногам Генриха. Гелиарх судорожно вцепился в спинку трона морщинистыми пальцами, но когда посол отбросил крышку с ящика, внутри не оказалось ни змей, ни едкого дыма, выжигающего лёгкие. На дне тускло светились старые золотые монеты, а на них покоилась шкатулка из красного дерева. Бараштиец извлёк её из ларца бережно, словно боялся, что та рассыпется у него в руках.

- За то, что осталось внутри, - посол кивнул на раскрытый ларь, - наш герцог хочет три аквилонских нефа.

- Даже подарки имеют свою цену в Бараште? - насмешливо спросил король.

- Подарок герцога лежит в этой шкатулке, - ничуть не смутился посол. - И если до заката третьего дня Лучезарный отдаст нам три нефа, свитки Ашту-Бара окажутся в его сиятельных руках.

Три корабля сошли на днях с верфей Ледры, именно их хотели получить бараштийцы, понял Алан - и не только он. Гелиарх выступил вперёд, застучали, ударяясь друг о друга, аметисты и рубины на рукавах его рясы. По лицу старика было видно, что он едва удерживал себя от того, чтобы плюнуть бараштийцу в лицо.

- Даже если в шкатулке лежит истинная рукопись проклятого короля, - сильный и глубокий голос Светлейшего не вязался с его немощным телом, - никто из проповедующих истинную веру не прикоснётся к столь порочному реликту. И уж подавно не помыслит о плавании на запад.

- Если люди Лучезарного страшатся открыть миру путь Ашту-Бара, народ Барашты готов выполнить за них и эту чёрную работу, - не дрогнув, ответил посол.

- Довольно! - Генрих поднял широкую ладонь, останавливая пререкания. - Я услышал тебя, бараштиец, и объявлю своё решение после зенита.

Когда иноземцы покинули приёмную, нерастраченный гнев гелиарха обрушился на голову графа Кросерби.

- Как мог ты допустить, чтобы в уши Лучезарного лились столь оскорбительные речи?

- Это всего лишь сделка, - пожал плечами Алан.

- Сделка с безбожниками! С грязными иноземцами из Барашты, веры которым нет и не будет никогда, пока Ярчайший дарит миру свет!

- Светлейший, вспомни Ниобию. Разве народ королевы не доказал нам, что и иноземцы порою достойны доверия? - ответил Алан гелиарху, но взгляд его был обращён в сторону Генриха.

Король кивнул, но тень печали легла на его лицо - как и всегда при упоминании об Иде. Союз между Аквилонией и расположенной на далеком южном континенте Ниобией продолжал быть доходным и прочным, но иная судьба ждала скрепивший его брак. Королева словно переродилась, обретя новую веру, превратилась из любознательной смешливой девушки в ожившую фреску. А король слишком быстро смирился с потерей, найдя утешение в объятиях многочисленных фавориток. Любовь, которой пела оды вся Ледра, завяла, так и не набрав полный цвет. И виноват в том был гелиарх.

Алан легко встретил колючий взгляд старика. Сколько раз до этого им приходилось стоять вот так, друг против друга, соперничая за расположение короля? Но сегодня граф Кросерби был уверен в своей победе. Его советы никогда не подводили Генриха, как не подводил Мию её чудесный дар. Аквилония и Барашта будут рука об руку править новыми землями, приумножая своё величие. Так обещали звёзды.
Выйдя из приёмной залы, гелиарх ощутил такой упадок сил, что едва удержался на ногах. Он тяжело навалился спиной на закрывшуюся за ним дверь, перед его глазами плясали цветные пятна, а уши словно заложило ватой. Немного придя в чувства, гелиарх прошептал молитву Ярчайшему, благодаря за дарованную стойкость и прося о мудрости для молодого короля. Потом, кряхтя, усилием воли заставил себя встать прямо и нетвёрдым шагом двинулся вдоль пестрых от падавшего сквозь витражные стекла света коридоров к восточному крылу замка. Его смятённый разум требовал успокоения.

Пройдя через ухоженный садик, где бил маленький мраморный фонтан, украшенный позолотой, он очутился перед входом в часовню

Два рыжеволосых служки, появившись невесть откуда, распахнули перед гелиархом двери, кланяясь до земли, и он благословил их, прикоснувшись вытянутыми пальцами к худым мальчишечьим шеям, прежде чем переступить порог Дома Солнца. Внутри было по обыкновению жарко натоплено, и благословенное тепло тут же окутало гелиарха, растворяя в себе все печали и тревоги. Умиротворенным, полным нежности взором он обвел высокие окна Дома и круглый потолок с прозрачными вставками в форме лучей, расходящихся от центра, сквозь которые щедро лился солнечный свет. Взгляд его остановился на огромной бронзовой жаровне, стоявшей в самом центре Дома. Там ночами горел, разгоняя тени, Небесный Огонь, что оберегал сон всех истинно верующих, пока Ярчайший отдыхал и набирался сил перед новым днём.

Возле жаровни стояла на коленях девушка в просторных белых одеждах. Поглощенная молитвой, она не расслышала, как uелиарх подошел к ней сзади, положил обе ладони на подрагивающие в такт шепоту плечи. Она узнала его прикосновение, откликнулась с радостью любимой дочери, на мгновение прильнув горячей щекой к увитой морщинами ладони.

- Два часа до Зенита, а ты уже вошла в Дом, - мягко пожурил он девушку, но в его словах не слышалось упрёка.

- Я здесь, потому что печаль холодит моё сердце, - ответила та.

- Как и моё, - кивнул Гелиарх.

Она вскинула голову, в тревожном взгляде золотистых глаз, так плохо вязавшихся с безжизненным белым лицом, читался немой вопрос. Гелиарх не стал томить её недосказанностью.

- Король заключит сделку с бараштийскими безбожниками, - пояснил он, - и я не смогу отговорить его от этой ошибки. Он не желает понять, что пятнает себя даже разговорами с людьми, с чьих стягов скалятся пасти демонов и чья кожа смугла, словно ночная тень.

- Уже случалось, что мой муж бывал слишком добр, - пробормотала девушка.

Гелиарх закусил губу, пожалев о своих словах. Он начал забывать, как темны лицо и руки самой Аделаиды Аквилонской под сплошным слоем белил. Чёрная, словно обугленная кожа - древняя отметина бога, проклявшего дурную южную кровь. Когда Генрих уехал в далекую Ниобию заключать союз, а вернулся с юной дочерью местного королька, которую объявил своей женой, гелиарх сутками напролёт стоял у чаши с Небесным Огнём, моля Ярчайшего показать способ исправить эту ошибку. И его молитвы были услышаны. Юная Ида, томимая одиночеством вдалеке от родных краев, с неожиданной лёгкостью впустила в душу истинную веру. Гелиарх стал наставником для девушки, а та, под его неуклонным руководством преобразившись и внешне, и внутренне, вскоре стала образцовой молодой королевой для Аквилонии. Даже близнецы, которых она подарила Генриху через год после свадьбы, смотрели на мир зелёными глазами отца. Каждый день мальчиков купали в ослином молоке, и однажды их душам будет даровано спасение. Иногда гелиарх жалел, что душа самой Иды после смерти обречена отправиться в западные пустоши: слишком сильна была в ниобийской принцессе проклятая кровь предков; Ярчайшего не задобрить молитвами, не обмануть белилами на лице.

Гелиарх поймал взгляд королевы и мягко, но с нажимом произнёс.

- Твой муж слишком доверяет словам графа Кросерби.

- От Генриха я слышала, что граф даёт ему прекрасные советы, - смутилась Ида. - И что он ещё ни разу не пожалел, прислушавшись к ним.

- Этими советами стелится путь на запад, - отмахнулся гелиарх. - Мы выигрываем ничего не значащие битвы, но проигрываем войну.

Внезапно от его былого умиротворения не осталось ни следа. Гелиарх отошёл от жаровни, жестом поманив Иду за собой, и тяжело опустился на стоявшую у дверей скамью. Королева присела рядом.

- Ты видела, как зажигается Небесный Огонь?

Вопрос не требовал ответа, но королева уже хмурила лоб, с которого сыпалась белая пудра, подбирая нужные слова.

- Его разводят служки в час Зенита. Но раз в году, ровно в полдень самого долгого дня, сам Ярчайший спускается в Дом и разжигает Огонь.

- Верно, - кивнул гелиарх, - и в тот день, когда Генрих сделал первый вздох, огонь в жаровне вспыхнул с такой силой, что выплеснулся из чаши и чуть не спалил весь Дом дотла. Он возвещал рождение великого монарха!

От избытка чувств гелиарх воздел руки к потолку, и лучи солнца, отразившись от расшитых самоцветами рукавов, заиграли цветными бликами на бледных щеках Иды.

- Генрих Святой, Генрих Лучезарный, Генрих Пламенеющий, благословленный объединить земли всего Парсиса под знаменем истинной веры - вот кем был рождён наш король. Но вместо этого он прислушивается к трусливым увещеваниям, любезничает с дикарями и заключает союзы с богохульниками!

Звучный, гордый голос его к концу тирады сорвался на старческий хрип, и гелиарх умолк, украдкой вытерев выступившую в уголке рта пену трясущимися пальцами. По-прежнему молчала и Ида, потупив взгляд, ссутулившись, будто чувствуя свою вину за слабоволие супруга. И только тонкие пальцы её упрямо сжимались в тугие кулачки.

- Если бы мне хоть ненадолго удалось вбить клин между королём и мальчишкой Кросерби, - прошептал гелиарх еле слышно, будто не обращаясь ни кому, кроме себя самого, но краем глаза наблюдая, как жадно королева ловит каждое слово, - я бы сумел вернуть Генриха на путь, что ему предначертан. Ярчайший прощает все грехи, что совершаются во имя возлюбленных детей его.

Он повернулся к Иде, которая часто дышала от волнения, раздувая и без того чересчур широко очерченные ноздри, и отеческим жестом поправил на ней сбившийся капор, прикрыв смоляно-черные пряди кудрявых волос.

- Но сейчас не время предаваться мечтаниям, - прокряхтел он, поднимаясь со скамьи, - близится зенит.

Он снова поднял глаза к потолку, рассматривая ту его часть, что прозрачной каплей нависала над жаровней. Кто бы мог подумать, что солнечные лучи способны разжечь пламя, пройдя сквозь бурдюк, полной воды? Ровно через пять галлонов воды, под бдительным взглядом гелиарха залитых внутрь капли утром нужного дня.

Светлейший верил в чудеса. Но доверял лишь тем из них, к которым лично приложил руку.

 

Гавань Ледры покидали три нефа - величавые, с высокими крутыми бортами, ещё блестящими от свежей смолы, ещё не впитавшими в себя соленый тёплый запах моря, под тугими серебристыми парусами, которые гневно раздувал, обещая скорую расправу, порывистый ветер. На грот-матче бился птицей, привязанной к руке сокольничего, флаг Барашты - тёмно-синее полотнище и крест из пяти звёзд на нём.

Но звёздам, что равнодушно смотрели вниз, невидимые на светлой лазури неба, не было дела до кораблей, моря и ветра. Всем, кроме одной, такой крошечной, что не каждому глазу удалось бы разглядеть её и в ясную ночь.

Звёзды живут так долго, что не уже могут отличить будущее от прошлого. И в целом мире, во всех временах от них не сыщется ни единого секрета. Всеведающие и оттого холодно безучастные, они редко вмешиваются в жизни людей. И всё же иногда случается чудо, которое, пусть и на короткий по меркам небесных светил миг, связывает воедино судьбы звезды и человека.

Рыжая девочка часто выбегала на лесную опушку, чтобы полюбоваться перед сном на усеянное сияющими зернами небо. Отец не предупреждал её, каким это было грехом, либо дочь оказалась слишком упрямой, но вскоре она научилась различать больше дюжины дюжин звёзд, каждую ночь встречая их, словно старых друзей. Но сильнее прочих ей нравилась та, что едва поднималась над вершинами старых грабов: маленькая, призывно мерцавшая жёлтым огоньком. Случалось, что Мия засыпала в траве, убаюканная её нежным золотистым свечением.

Звезду же поначалу пугал неотрывный взгляд детских глаз, ведь те, кто ещё отваживался смотреть на небо ночью, всегда замечали лишь её сестриц, величественных и ярких; но постепенно ей стало нравиться внимание рыжей девочки. Когда же звезда решила заговорить с Мией, то была польщена тем, с каким благоговением девчонка внимала голосу, который иные сочли бы свидетельством помутнения рассудка или чёрным волшебством.

Звёзды знают то, что случится однажды, и то, чему никогда не суждено произойти. Но судьбы людей, которые слышат голос ночных светил, неведома даже звёздам. Не оттого ли, что прикасаясь к абсолютному знанию, человек способен менять предначертанное?

Если бы жёлтая звезда могла видеть судьбу Мии, то никогда бы не рассказала ей о скорой смерти короля Аквилонии. Не допустила бы встречи с сероглазым графом, не отдала бы в чужие руки, что теперь так ловко вертели девчонкой, заставляя прислуживать людям, которые с радостью отправили бы её на костёр. Нет, не слепая доверчивость Мии тревожила звезду - с нею было легко мириться, пока девушка ночами напролёт просиживала в башне, с радостью ловя каждое слово небесной покровительницы. Настоящую боль несли те ночи, что Мия проводила в объятиях любовника, ночи, когда звезда тускнела на крае неба, невидимая для всех, как и раньше. И пусть для небесных светил не существует времени, каждое мгновение одиночества казалось звезде отдельной вечностью, и её лучи несли на землю тот недобрый свет, которым порой зажигается взгляд снедаемого ревностью человека.

Слишком долго мирилась звезда со своим соперником, но даже терпению богов рано или поздно приходит конец. Когда очередное расставание с Мией было невыносимо близко, звезда прошептала девушке слова, которые несли погибель молодому графу, слова, что не были ложью, но и не открывали всей правды. И даже точно зная, в какой миг навсегда закроются столь ненавистные ей серые глаза, звезда пристально наблюдала, как корабли, оставив позади шумный берег Ледры, вышли в открытое море. Два из них тотчас повернули на запад, а третий продолжал держать курс на юг. Молодой бараштиец, что стоял на капитанском мостике, отдал короткий приказ - и над нефом снова взвилось восходящее солнце Аквилонии.

Навстречу ему неслась по волнам легкая ганья. Трюмы её были полны богатств южной Ниобии: слоновой кости, тончайших тканей, изысканных и редких пряностей. Но больше всего хозяин корабля надеялся выручить за содержимое простого холщового мешочка, который он хранил под непрочно прилегавшей доской в своей каюте. Дюжина дюжин ярко-алых, будто налитых кровью рубинов для Светлейшего гелиарха Аквилонии - эта сделка обещала крупную прибыль. И купец, пристально вглядываясь в горизонт с острого носа ганьи, уже мечтал, как купит корабль для старшего сына и соберёт достойное приданое для дочери.

Воды вблизи Ледры всегда были чисты и безопасны, и купец из Ниобии, предаваясь мечтам, даже глазом не моргнул, когда на море перед ганьей выросла величественная фигура нефа под аквилонским флагом. Торговец слишком поздно понял свою ошибку - неф подошёл так близко, что от встречи с ним было уже не уйти, и ганья застонала, когда в её низкий борт впились абордажные крюки. На палубу высыпали бараштийцы: бывшие моряки с аквилонских судов, они откликнулись на зов родной страны, но рассчитывали вернуться домой не с пустыми руками. Последним на палубу сошёл молодой капитан. Насмешливо прищурив единственный глаз, он подумал, что сделка с аквилонским королём окупилась на редкость быстро.
Неспокойно было и в самой Ледре. Случайно или по чьему-то злому умыслу слухи о возрождении Барашты быстро распространялись среди переселенцев. Не каждый верил им, но многие не раздумывали долго, прощаясь с постылой жизнью на чужбине. Бараштийцы покидали Ледру поодиночке и целыми семьями, собираясь в людской поток, текущий по улицам столицы. Аквилонцы провожали их хмурыми взглядами, шепотками, злыми выкриками в спину, искры застарелой ненависти разгорались былым жаром. И когда ночь дала дурным мыслям шанс обрести плоть, из этих искр разгорелось пламя.
Ледра пылала. Огонь не щадил ни ветхие домишки богачей, ни особняки бедняков, ни широкие торговые кварталы, ни грязные улочки на окраине столицы, дома вспыхивали словно по воле злого рока. Но Алан, разбуженный среди ночи криками и едким запахом, сразу понял, что поджигатели действовали с умыслом, выбирая самые старые деревянные здания в Ледре. Граф присоединился к одному из отрядов рассветных, и впятером они истратили немало времени, пытаясь выследить преступников в охваченном паникой городе. Солдаты, не стесняясь в выражениях, обвиняли в поджогах бараштийцев, Алан, памятуя о предсказанном звездами, отказывался им верить. Но каков же был его ужас, когда один из рассветных, мелькнув алым плащом, бросился в проулок и через мгновение выволок оттуда отчаянно сопротивлявшегося смуглого парнишку лет тринадцати.

От резкого толчка в спину малец не удержал равновесия и рухнул на мостовую у ног Алана. Граф протянул ему руку, но тот сам поднялся с колен, и на лице его по-прежнему не было ни тени страха - только злой мальчишеский вызов. Слишком молод, чтобы сразу понять, в какую передрягу угодил. Слишком юн, чтобы в одиночку отвечать и за бросивших его товарищей, и за того, кто стоял за их спинами.

- Кто велел тебе сделать это?

Парень лишь рассмеялся - коротко, дерзко, смело.

- Твой огненный бог!

За спиной у Алана тлел остов… харчевни? Аптеки? Пекарни? Кому бы ни служило это когда-то крупное здание, сгорело оно очень быстро. Как и десятки других домов по всей Ледре.

- Новое солнце взойдёт на западе, и Барашта возродится по светом его, а земли старых богов покроются пеплом и прахом! - пропел мальчишка

И пусть предсказание бараштийца звучало нелепо, Алан вздрогнул, услышав его. Каким пророчествам обманутый граф мог верить теперь?

Алан гнал от себя дурное предчувствие, но мысли о Мии заполоняли его разум, и от мыслей этих веяло могильным холодом.

 

Голубь тряс головой, пытаясь вырваться из дрожащих пальцев Мии, а девушка старалась не пускать в свои мысли мечты, которым не суждено было сбыться. Последнего из выводка голубя Алан и Мия всегда выпускали вместе, а потом, обнявшись, смотрели, как птица набирает высоту, взрезая воздух сильным крылом. Маленький славный обычай, который отмерял начало десяти счастливым дням.. Нет, всего лишь глупый ритуал, обойтись без которого теперь было необходимо - но так мучительно сложно.

Необъяснимая тревога терзала душу девушки в последние дни. Она всё реже покидала свою комнатку на вершине башни, до заката полным надежды взглядом наблюдая за дорогой, а после - всматриваясь в звёздное небо. Но Алан всё не приезжал, от него не было даже весточки, а жёлтая звезда пряталась в сиянии старших сестёр и хранила молчание, от которого Мии делалось особенно жутко.

Оставшись наедине с полными страха мыслями, Мия поняла, что недолго выдержит такое одиночество. Последний голубь, которого девушке было велено выпускать только в случае крайней нужды, теперь летел к столице, и послание, что он нёс, содержало всего четыре неровные строчки:

“Звёзды молчат уже третью ночь. Я истёрзана тишиной, мне неспокойно. Напиши хоть строчку в ответ. А лучше наконец-то приезжай сам”.

 

Король Аквилонии Генрих Второй смертельно устал за прошедший день. Разогнав назойливых слуг, он шел к своим покоям, чеканя шаг и надеясь, что глухие, ритмичные удары подошв помогут ему привести в порядок мысли.

А мысли в его голове роились путаные, невесёлые. Генрих знал, что его страна не скоро зарастит рану, нанесенную бараштийцами, и с трудом удерживался от того, чтобы сейчас же собрать армию и двинуть войной на Барашту наперекор всем союзам, договорам и даже здравому смыслу. В ярости он бросил в жаровню шкатулку из красного дерева, а после без жалости отправил на костёр пойманных зачинщиков бунта и выслал прочь из Ледры всю иноземную нечисть.

И всё же главной головной болью его в те дни было не вероломство врагов, а слепое упрямство друзей.

Сильнее всего Генриха донимал гелиарх. Старик решил, что у него появился шанс свести счёты с давним недругом, что за одну ночь лишился былого могущества, и до последнего цеплялся за эту возможность. Гелиарх сыпал смехотворными обвинениями: что Алан был подкуплен, что обманом вынудил короля поверить лживым речам бараштийцев и что бог солнца всегда наказывает тех, кто якшается с грешниками. Даже признавая, что старый друг дал ему дурной совет, обернувшийся бедой, Генрих не стал бы слушать злые речи старика ни минуты… Вот только и сам Алан вел себя донельзя странно. От нападок гелиарха он отбивался слишком вяло, а ещё постоянно твердил, что должен срочно уехать в родовое графство, при этом как будто страшился пояснить, что так тянет его к замку Кросерби.

Вот уже три дня кряду Генриху приходилось выслушивать причитания гелиарха и мольбы графа: ни тот, ни другой, казалось, не могли заставить себя думать о более важных проблемах. И король, лишенный поддержки советников, был вынужден полагаться только на собственные силы, принимая разъярённых послов Ниобии и выслушивая жалобы пострадавших при пожаре горожан. Наконец, он решил судьбу друга королевским вердиктом: Алану не станут выдвигать никаких обвинений, но граф не должен покидать столицу до тех пор, пока не будут устранены последствия того хаоса, к которому оказался он причастен. Гелиарх тут же поспешил выразить разочарование решением короля, Алана оно и вовсе повергло в уныние, но Генрих, к тому моменту порядком уставший от споров и кислых мин, остался непреклонен.

Пройдя по лоджии с мраморными перилами и ажурной лепниной под потолком и через малую приемную, обставленную скромно, но поражавшую чистотой бирюзового цвета стен, Генрих остановился у высоких дверей из темного ореха и озадаченно потёр ладонью подбородок. Сквозь щель над полом из его спальни сочился яркий свет. Генрих распахнул двери резким сильным жестом, но тут же застыл на месте, не находя в себе сил даже вздохнуть от восхищения.

Комната словно оказалась в самом сердце пожара: пламя ярилось под каминным сводом, зажглась всеми свечами тяжёлая медная люстра, и ей вторили многочисленные канделябры и жирандоли, казалось, собранные в монаршую спальню со всего дворца. Тайная дверь, ведущая в узкий проход между покоями короля и королевы, была распахнута настежь. А на устланной тяжелым камчатым одеялом кровати, откинув полог, лежала нагая Ида. Она смыла с лица белую маску, скинула балахон и теперь торжествующе улыбалась, любуясь красотой своего молодого гибкого тела, чуть влажного от тёплой испарины. Она была по-прежнему прекрасна и свежа. Ровно такой, что жила в его воспоминаниях о знойной Ниобии, её грациозных женщинах и о прекраснейшей из них - дочери южного солнца, смешливой девушке с тонкими запястьями и кожей цвета спелой сливы. И сейчас эти воспоминания больно ранили душу короля. Как мог он отдать её в чужие руки, пусть даже и руки бога?

- Надира! - прокричал давно забытое имя король, мучимый старой виной и вновь родившейся страстью.

Она простила и приняла его.

Много позже счастливый Генрих снова заглянул в затуманенные негой глаза супруги и прошептал:

- Судьба моя, обещай мне никогда больше не одевать белого.

- Желание мужа - закон для меня, - улыбнулась королева, - но пусть и он исполнит просьбу своей жены.

- Коварная женщина! - воскликнул король. - Разве смогу я отказать тебе сегодня?

Ида выскользнула из-под него чёрной змейкой, села в изголовье кровати, поджав под себя ноги. Голос её теперь был спокойным и ровным. Убаюкивающим.

- Обещай мне не покидать своих покоев до следующего зенита.

Недоумение волнами легло на чело короля, но Ида коснулась пальцем его губ, не давая произнести ни слова.

- Клянусь твоею любовью и светом полуденного солнца, что равно греют мне душу, ты слишком устал за последние дни, - прошептала она. - Даже великим королям иногда необходимо утро, свободное от забот. Отдохни, муж мой, а нуждами Аквилонии пусть займутся те, кому ты можешь доверять, как себе самому.

- Но кто же эти благородные мужи? - с насмешкою спросил король.

- Неужто во всей Аквилонии не сыщется подобных? - вернула улыбку королева.

И Генрих, признав её правоту, поклялся не нарушить данного слова. Обессиленный и опустошённый, он вскоре уснул, и Ида, тенью кружившая по комнате и гасившая одну за другой ещё не догоревшие свечи, тотчас покинула королевскую спальню.

 

Ровно в тот миг, когда новый день возвестил о своём рождении розовыми сполохами зари, в особняк графа Кросерби вломились люди в алых плащах. За спинами рассветных маячила драгоценная ряса гелиарха. Двое молодчиков выволокли из дверей самого графа; на своё счастье той ночью Алан не ложился спать и потому не подвергся унижению оказаться на улице в исподнем. Граф кричал, сыпал мольбами и угрозами, но в конечном итоге ему оставалось лишь наблюдать за тем, как люди гелиарха громят его дом. Постепенно отчаяние и гнев в душе Алана уступили место расчётливой озлобленности. Он знал, что старик не найдёт в его доме ничего, способного хоть чем-то скомпрометировать графа в глазах короля, а потому просто дожидался окончания спектакля, попутно изобретая в мыслях самые изощрённые способы мести. Гелиарха, когда тот снова показался на пороге, плохо скрывая свою досаду, Алан встречал взглядом, уже полным превосходства. И тут в небе над крышей особняка предвестником беды показался почтовый голубь.

Гелиарх и граф заметили птицу одновременно: Алан забился в руках рассветных, а гелиарх со всей возможной для его возраста живостью поспешил к голубятне, оказавшись внутри ровно в тот момент, когда голубь влетел в окно под круглой крышей. Горбоносый смотритель не успел даже отвязать послание от лапки птицы, когда Светлейший, тяжело дыша и морщась от скверного запаха, протянул к нему руку:

- Во имя Ярчайшего властителя неба, ты сейчас же отдашь мне это письмо.

И смотритель не посмел ослушаться приказа.

Гелиарх бережно развернул узкий листок бумаги, пробежался взглядом по неровным строчкам и прошептал молитву, повернувшись к поднимавшемуся за окном солнцу.

- Откуда прилетел голубь? - не терпящим возражений тоном спросил он у смотрителя.

Тот помедлил лишь на мгновение. Место на голубятне для него когда-то выхлопотал граф Кросерби, и смотрителю отвратительно было подводить человека, которому он был обязан куском хлеба и крышей над головой. Но слишком жарко горели рубины на рясе гелиарха - словно пламя костра...

Услышав ответ, гелиарх улыбнулся: мозаика, что ранила его мысли разрозненными осколками, наконец-то собралась воедино.
Солнце встало в зените, и в бронзовой жаровне разгоралось, вторя палящим лучам светила, священное пламя, но в подвалах замка даже сейчас было темно и сыро. Алан сидел на шаткой скамье в углу темницы, привалившись спиной к холодной стене. Взгляд его безучастно блуждал по прутьям дверной решетки, но граф и не думал о побеге. С тех пор, как Алан распрощался с надеждой снова увидеть Мию, безысходная тревога в его душе сменилась апатией, и его разум потерял способность реагировать на окружающий мир. Граф даже не вздрогнул, когда эхо донесло до него звуки тяжелых шагов спускавшегося по лестнице человека. Не пошевелился, когда из сумрака за решёткой выросла фигура, с ног до головы закутанная в серый плащ.

Генрих откинул капюшон с лица и поморщился, не дождавшись вздоха удивления от Алана.

- Быстро же ему удалось сломать тебя, дружище, - разочарованно протянул король.

- Полагаю, дрова для моего костра уже готовы, - глухо отозвался граф.

- Возможно, - кивнул Генрих. - И на то имеются очень веские причины.

Он распрямил пальцы, который до того момента сжимал в кулаке: внутри пряталась истрепавшаяся бумажная лента, свёрнутая в трубочку. Вся безучастность мигом спала с графа Кросерби. В одно мгновение он оказался у двери, просунул руку между прутьев, подхватил записку с ладони короля. По мере того, как он читал написанные знакомой рукой строчки, на его лице боролись, уступая место одна другой, возродившаяся надежда и новая тревога.

- Прочитал? - грозно спросил друга Генрих. А потом добавил уже совсем другим голосом, - Алан, если ты вел себя так глупо из-за девчонки, то почему не сказал об этом сразу?

- Сказать солнечному королю, что его советник якшается с демонопоклонницей? - процедил Алан. - Да услышь наш светлейший старик хоть слово, и меня, и её пустили бы пелом по воздуху уже к следующему заниту.

- Насколько я понимаю, демонопоклонница уже не первый год спасают Аквилонию и мою шкуру заодно, - пожал плечами король. - Я верую в Ярчайшего и доверяю гелиарху, но я не фанатик, не дурак и умею держать язык за зубами. Я ни за что бы не пожертвовал таким ценным информатором.

Алан отвел взгляд.

- Звёзды и правда открывают ей будущее, Генрих, - прошептал он дрогнувшим голосом. - Раньше Мия никогда не допускала ошибок...

- Я верю. И этой единственной ошибки можно было бы избежать, доверяй ты мне чуть больше. Прошлого не воротишь, но кое-что всё ещё можно исправить.

Генрих отодвинул полу плаща, достав из-под неё тяжелую связку ключей. Выбрав нужный, он со скрипом провернул ключ в замке, и толкнул дверь от себя, возвращая Алану свободу.

- А теперь слушай меня внимательно, - слова Генриха звучали внятно и властно, словно королевский приказ. - Конечно, гелиарх не надеется свести счёты с тобой с помощью одной лишь записки. Ему нужна твоя Мия, и он выслал к замку Кросерби полдюжины рассветных с приказом схватить девчонку и доставить в Ледру любой ценой. Я не мог остановить их, вмешательства в дела культа плохо заканчивались даже для самых влиятельных королей. А гелиарх наверняка позаботился о том, чтобы в столице не осталось ни одного почтового голубя из голубятни Кросерби. Потому теперь судьба Мии зависит только от тебя.

А потом король ободряюще хлопнул друга по спине.

- Заглянешь в конюшни - бери Ходока. Сполох, может, и быстрее, но путь до Кросерби неблизкий.

 

Солнце давно уже скрылось за горизонтом, ночное небо затянули облака. Мия задремала, прильнув к перилам балкона, осунувшееся лицо её наконец-то было светло и спокойно. Звезда лучилась нежностью, наблюдая за девушкой из-за белесой дымки. За долгие дни они не обменялись ни словом, слишком велик был риск неосторожным блеском открыть для Мии правду о скорой гибели её возлюбленного. И потому звезда скрывалась от глаз слышащей, но с каждым днём скучала по ней всё сильнее.

- Твои мучения скоро закончатся, девочка, - шептала она тихо, словно мать, склонившаяся над колыбельной.

Уйдут в прошлое томительные ожидания, тревоги, боль расставаний и потерь. И, погоревав по сероглазому графу, Мия обязательно поймет, что в её жизни есть только один свет - тот, что льётся с ночного неба.

А через лес, что раскинулся перед замком Кросерби, пробиралась пятёрка всадников с эмблемой восходящего солнца на плащах. Звезда не знала, что ищут они так далеко от Ледры, но с каждым ударом копыт всё тревожней становилось её мерцание. И когда первая из лошадей ступила на доски моста, звезда поняла, что на костёр рядом с сероглазым графом встанет та единственная, чью судьбу она не могла видеть наперёд. Та, чью судьбу она предрешила своей ревностью.

Звезда затрепетала, засияла так ярко, как могла, пытаясь прорваться сквозь завесу облаков и предупредить Мию об опасности, но ни один из лучей её не дотронулся до лица девушки, не высек рыжую искру из прядей спутанных волос.

И тогда в отчаянной попытке защитить девушку звезда сорвалась с небосвода. Она стремительно падала вниз, с каждым мигом сияя всё ярче. И почти упав на землю, вдруг зажглась в ослепительной вспышке, разогнавшей облака, а потом замерла на небе бледным ликом новорожденного солнца полуночи.

Мия открыла глаза. Предсмертный крик звезды жутким эхом стоял у неё в ушах. Оглушённая, девушка посмотрела вниз, где у моста, успокаивая лошадей, суетились люди в красных плащах. Её сердце на мгновение сжалось от осознания случившейся беды. А потом Мия побежала - вниз по лестнице, по коридорам, голубкой выпорхнула прочь из каменных стен. И не успела заметить, как на дорогу перед замком выехал ещё один всадник.

 

Гелиарх спешил к Дому Солнца, ища спасения от мертвенно-белого света, лившегося с небес. Холодный диск, повисший над Ледрой, словно насмехался над ясным образом Ярчайшего, и гелиарх боялся, что демоны всё же нашли лазейку в мир людей.

Но он никак не ожидал, что, добежав до сада, разбитого у дверей Дома, встретит там королеву. Девушка сидела на бортике фонтана, облаченная в пёстрый ниобийский наряд вместо белых одежд, и загадочно улыбалась, глядя в небо.

Гелиарх ахнул:

- Дитя моё, ты навлекаешь на себя грех.

- Ярчайший прощает все грехи, что совершаются во имя возлюбленных детей его, - повторила девушка знакомые слова, словно пробуя их на вкус. - Но скажи, как можно простить предательство?

Ида наклонилась над водой, вглядываясь в отражение.

- Я так долго предавала свою любовь, - прошептала она, - а вчера предала и чужую. И всё же боги смилостивились надо мной.

- Боги? - задрожал гелиарх. - На небе есть лишь один Бог! Должно быть, проклятая кровь проснулась в твоих жилах. Пойдем со мной, дитя, эту ночь ты должна провести в молитвах.

- Разве ты не видишь, Светлейший? - удивилась королева. - Этой ночью Ярчайший выбрал себе супругу. А перед светом небесной любви бессильны даже самые древние проклятья.

Иду провела кончиками пальцев по щеке, и гелиарх с ужасом понял, что та светла не от белил, а от падавшего на кожу девушки призрачного света.

- Ида… - пролепетал он вмиг пересохшими губами.

- Надира, - мягко поправила его королева.

Гелиарх замолчал. Он впервые почувствовал себя непоправимо старым.
До конца своей жизни Алан больше не видел Мию. После долгих лет бесплодных поисков он старался поверить в то, что его возлюбленная вознеслась на небеса, что звезды приняли её как родную сестру, но бледный лик нового солнца ничем не напоминал ему загорелое личико дочери лесника.

От короля к Алану вскоре прибыло послание - с графа Кросерби были сняты все обвинения, и даже единственная улика, записка, переданная с голубем, внезапно исчезла, словно никогда и не существовала. Генрих звал друга обратно, но Алан не захотел возвращаться Ледру.

Временами граф принимал в покоях замка гостей, что держали путь из столицы к северным государствам. Не перебивая, но ничем показывая своего интереса он слушал вести о том, как свежей зеленью после пожара возрождалась любовь между королем и королевой. Как в Ледре набирала силу новая вера. Как герцог Барашты с семьей и свитой тайком отплыл на запад, и осиротевший, лишенный последней надежды народ, проклиная предателя, готовился к чёрным временам.

Всем своим гостям граф задавал один и тот же вопрос, но никто из них не встречал рыжую девушку со странным именем Мия.

Время шло. Умер старый гелиарх, и прежняя вера соединилась с новой под светом двух солнц: Генриха Лучезарного, солнца дня, и Надиры Кроткой, солнца ночи. Рука об руку вошли они во дворец Ашту-Бара в Бараште, и отрубленная голова узурпатора Иштана Одноглазого мрачно свидетельствовала их триумфу. Тот день стал первым в истории могущественной Аквилонской империи, что однажды объединит под своим знаменем все земли Парсиса - от Закатного Мыса до островов Зари.

Но графу уже не было никакого дела до чужих судеб. С возрастом он становился всё более нелюдимым, всё чаще проводил целые дни в одиночестве в комнатах с опущенными шторами, сквозь которые не проникал свет солнца.

Он жил долго и по слухам умер, когда один из его наследников, потеряв терпение, приказал отравить жаркое из голубятины, поданное графу на ужин.

Обсудить на форуме