Оживи-огонь


Лес до неба поднимается,

По небу до холмов бежит,

А с холмов лугами сползает

К черной земле, где камни.

 

Хорошо дремалось бабусе под одеялом изо мха. Напев ловила сквозь сон чутким ухом, и будто сама парила над верхушками, пока баюка Баюн мурчал, сказки сказывал. А как затих, тут и проснулась. Огляделась по сторонам – ни Баюна, ни сказок, одна землянкина земля. Сквозь щели в потолке утро раннее смотрит. Прялка нитку прядет, камелёк краснеется – вариво варит, а над котлом чагравый пар змеится.

- Тьфу, пропасть! Опять заморочил, треклятый!

Бабка сплюнула на головешки, чтобы более не разгорались. Рванула посудину из печи, аж заплясала та в руках.

- Фу, фу. Остынь, - подула старуха на кипяток, пузыри заглазастились было, да присмирели. Внутри – то ли рыбьи хвосты, то ли лапы лягушачьи, но скукожились, скрючились совсем.

Сунула она в жижу длинный ноготь – не краснеет, не синеет - нет волшебной силы, лишь вонь горелая по землянке, что в горле першит. Запричитала старуха.

- Ох, ох, ох. Снадобье молодильное зазря перевела. Как теперь супружнику показаться? Эй, зеркальце, поди сюда. Красавица я али нет?

Из-за банок, склянок, из-под сушеных трав скакнула вещица на резной ноге и в ажурной оправе – прямо к бабусе в костлявый кулак. Нахмурилась гладью, пробормотала нехотя:

- Ты сегодня, словно яблочко, Макошь.

- Наливное? – бабка расцвела, улыбнулась единственным зубом.

- Печёное, - хмыкнуло зеркало. - У глаз гуси потоптались, щеки котомками обвисли. Седой волос с плесенью заплелся и на носу поганка.

- Как поганка? Опять поганка?- всплеснула руками старуха, - Я ж ее марью травила.

- Сама погляди. Или незрячая?

- Ну-ка, распрямись, распрямись! – Макошь хлопнула по отражению.

Не любила она, чтобы колдовские вещицы однажды к людям попадали. И откуда только берут? На базарах пруд пруди такого, а народу из каменных хоромин - что? Купил, поигрался и выкинул. Ни цены не знают, ни пользы, только волшебство изгадят. Вот и зеркало после женщин совсем перестало ценить красоту. Ему теперь ни водяниц, ни берегинь,– смазливых, худосочных горожанок подавай. Макошь, как испьёт молодильного зелья, в сотню раз их краше – тело изумрудом отливает, в глазах, что у оленихи, влажная глубина под тенью ресниц. Волосы – травы да ветви. А платья из ткани самопрядной, где паутина и вьюн – не в пример мужланским одеждам. И людское есть в Макоши, но не человек она. Только вот без зелья – старуха.

- Ладно, сгинь, - рыкнула бабуся на зеркало, то послушно скрылось в глубине земляной полки.

 

Прислушалась Макошь – лишь полевки пищат, даже Лесовик супружник не храпит, не свистит – спит себе тихонько. Самый раз набрать всякой всячины для отвара, успеть вернуться и предстать молодкой. Тихо ступая, двинулась она к выходу. Глядь, а из постели коряга торчит – не мужнины это ноги. Отбросила одеяло, да и ахнула.

- Вот подлец! Убёг с Водяным тину квасить!

И подумалось ей, если к тине еще и никотин - надымится окурков, а здоровье ни к лешему. Хотя, к нему самому, раз супружник - он и есть, но все равно плохо. Помнится, лечила его Макошь, только без пользы, раз тянет к табаку. Видно, проступает человеческая кровь. Изгнали его когда-то люди, нарекли проклятым, вот и стал духом, а корни все равно растут не из леса.

Плюнула бабка и на зелье, и на красоту – коли муж нахлещется, ему и жаба – прелестница. Поставила котел под ручеек, взяла клубок из-под прялки – чтобы дорогу указывал. Обратила дверной замок в собаку – чтоб кусала, не впускала того, кто набредет на землянку. Взяла скалку побольше – мужа по хребту бить, помело - летать. Вышла наружу.

Гарью и тут пахнуло, но Макошь только нос потерла, решила – забилась туда вонь отварная. И помчалась, куда клубок покатился.

 

Пронеслась над оврагами, дорожку между соснами проложила. Каплями росы умылась, а те, что не тронула, остались солнце ждать, чтоб заблестеть на нем, словно драгоценности. Лучистый круг уже виднелся из тумана, но никак не мог отвоевать лес. Лишь поприветствовал клубок, прыгающий по кочкам болота. Кикимора тоже вслед помахала, бабку в гости позвала.

- Некогда мне, суседка, - отозвалась Макошь.

- А слышала ли, что ночью было? - уж больно хотелось кикиморе побеседовать, видать, засиделась одна в трясине.

- Позже расскажешь, мужа ищу.

- Да вона твой муж.

Вначале зайцы побежали по берегам, затем с тревожным щебетом захлопали крыльями птичьи стаи. Чуть не опрокинули старуху. И тут из чащи вывалился огромный, будто гора, медведь. Шкура его дымилась, тлела кое-где. Он сбросил меховую шубу, покрылся ею, как накидкой, а сам встал на две ноги. Обернулся длиннобородым великаном и закашлялся надрывно. Дружок его – Водяной из-за спины вынырнул, по плечам то ли похлопал, то ли похлюпал, потушив искры.

- Буль-буль-будет тебе печалиться…

- Я вам дам буль-буль, пьянчуги окаянные! – Макошь замахнулась скалкой, стукнула с размаха лешему по макушке, аж еловая шишка выскочила, - Накурился опять, не вдохнешь – не выдохнешь, да еще шкуру спалил!

- Что ты понимаешь, женщина, - устало выдохнул Лесовик.

- Какая я тебе женщина! – взвилась бабуся, поднимая скалку.

- Не горячись, Яга.

- Какая я тебе Яга! – старуха опустила скалку точнехонько промеж глаз. Чтоб окосел со стыда супружник. - Людских баек наслушался?

От удара леший даже не покачнулся, лишь щелкнул Макошь, словно муху, она и бухнулась вместе с помелом. Дух тяжело опустился на пень.

- Тебя, как не назови, все не так. Женщина-то ты и впрямь никакая. Пока дрыхнешь - я при деле. После отдохнуть бы, а дома шумно. Мази варишь из грязи, мышей ловишь с Баюном. Прихорашиваешься, а мне на красоту – тьфу. Я покоя хочу. И супа. Грибного. Есть у нас грибной суп?

- На неделе мясной варила! – вскочив, подбоченилась старуха.

- Из добрых молодцев сама хлебай.

- Каких молодцев? Обалдел совсем!

- А таких. Чьи кирзовые сапоги на колах висят в огороде?

- Сапоги нынче в лесу нашла!

- Все четыре пары?

- Хватит вам буль-буль-бузить, - заступился Водяной. – Коли не можете разобраться, то хоть я поведаю, что к чему.

Держа, как мешок, плещущийся изнутри живот, он стек в канаву к чистой воде, подальше от болотного ила. Потекла с него грязь чернющая. И вновь завоняло гарью.

 

Вот что рассказал.

«В лугах трава высокая, кузнечиками звенит. Иссушил ее зной летний, сок испил, вот и гнется на ветру, колышется, словно перья златые. Сижу, из озерных вод любуюсь - она по земле стелется, лишь кое-где распадается тропками – одной узенькой и шустрой, другими широкими да медленными. Смотрю, зайчик – столбиком встал, только уши видны. Шевелит ими, насторожился, верно, слышит, что и я.

А доносятся голоса людские.

- Зайца не видать?

- Да разве его поймаешь?

- Что ловить-то, на испуг возьмем. Похохочем.

С губ серебро срывается - детские почти что голосочки. Но чумные, злонравные, будто нюхнули отроки одурей-травы.

Слышу, чирк-чирк. Чую – серой запахло. Кузнечики примолкли, и уже красная лента дымится, прямо к зайке ползет. Он – наутек, но поднялась тут волна огненная, накрыла и луг, и бедняжку. А мальчишкам хоть бы хны! Со смехом домой понеслись.

Я давай пламя тушить. Сколько раз пластом на него падал, водой окатывал, а всё оно шипит, ругается. Не поддается. Хорошо Лесовик пришел на выручку, до утра мы поляну гасили, огонь к деревьям старались не подпускать. Многих спасли. Тому, кто телом помер, леший на корни подышал, чтобы воспрянуть им молодой порослью. Но если дальше так дело пойдет, вскоре не станет ни ростков, ни самого леса»

- Который по счету пожар? – высунувшись из тины, осведомилась кикимора. Ее глаза на отростках, казалось, играли в чехарду.

- Буль-буль-будто бы, пятый за лето.

- Кажись, шестой. Эй, Лесовик, что молчишь? Какой по счету пожар?

А тот в пень врос, корой покрылся. Живой или древесный – не разобрать. Только смола сочится из глаз-дупел.

- Не пожары я считаю, а число детей моих загубленных. Жалко мне зайку Русака, по кузнечикам плачу. Давеча березка Плаксунья в тлен рассыпалась, клен Гнездовик ноги подполил. А воробейка – сиротинушка теперь.

Дух раскинул ладони-ветки, усадил на них одинокую птаху, что подле летала, щебетала. И давай вместе с ней переживать. Про Макошь думать забыл.

 

У бабуси, конечно, совесть проснулась, что на мужа напраслину возвела, но и ему надо честь знать. А то гляди-ка! Оскорбляет, Ягой дразнит. Грибного супа ему вари, а у Макоши диета - от грибов она полнеет, а от молодцев - нет. Птичку он тискает, словно та ему супруга. Друзья позовут - поминай, как звали. Придет, нос уткнет в тарелку, где яблоко катается - новости лесные смотрит. Хоть нагишом перед ним ходи - все одно. И живет Макошь не с благоверным, а с котом Баюном. Даже спит с котом!

«Пора как-то наказывать» - решила бабка.

- Пора наказывать, - эхом прогудел дух.

- Пора, пора, - поддакнул лесной народ.

- Кого это? – перепугалась старуха.

- Людей, тугодумная, - хохотнул леший, как сплюнул. - Пусть огонь свой назад забирают.

Поднялся он с пня великаном, стряхнул со шкуры горстку пепла. Воробышек принес ему ветку обгоревшую да остатки гнезда. Зайцы – Русака кости. Лесовик все в труху перемолол и начал заклятье шептать, а остальные - подшептывать.

- Огненный петух черную курочку топчи-топчи. Черная курочка яичко снеси-снеси…

Зола к костной муке - стали в скорлупки склеиваться, друг к дружке потянулись. Получилось яйцо – большое, алое. Внутри будто лучина светит.

- …вылупись птенец ярка сокола…

- Погодите! – вскричала Макошь, - А Серый?

Лесовик вздрогнул, яйцо и развалилось обратно в пыль.

- Чтоб тебе воду лаптем носить! – в сердцах топнул леший. - На кой ляд вспомнила?

- То и вспомнила, что он – нашенский, как бы его сила волшебная не затронула.

- Какой же наш, если к людям подался, - вмешалась кикимора. – Он теперь это… как его…

- Гастербуль-буль, - подсказал Водяной.

- Вот-вот, - согласился Лесовик. – Где это видано, чтобы волк благородной породы становился оборотнем, еще и городским работягой?

- Мда-а, - протянула кикимора. – Вот ведь. Оземь стукнулся и в человека превратился. Говорят, ради женитьбы.

- Лучше бы он насмерть стукнулся, - разъярился леший. – Всё, не напоминайте мне о Сером!

Вновь полилась с его уст ворожба. Собралось яичко красное, а как до соколика дело дошло, тут он скорлупу и разбил. Вылез птенец, сел на руку Лесовику. Перья пылают, вместо хвоста костер горит. Клекочет – пищу просит.

Зачерпнул леший пламени, на медвежью шкуру плеснул. Полезли из нее угольные черви - по плечам к запястью да под когти птице.

- Кушай, Феникс, горе лесное и помни, кто его учинил.

Птенец тук-тук клювом. Чем больше ест, тем скорее растет. Истаяла лесникова накидка, но тот не огорчился. Лишь рукой взмахнул, сокола отпуская.

- Теперь лети.

Феникс и воспарил. Сорвались огненные языки с крыльев, тоже птицами стали. Застлав небо, полетели они к городу.

 

Чуяла Макошь – велика сила заклятия. Покуда голодна птица Феникс, будет жечь-палить без пощады. Лишь бы ненасытная обратно не вернулась. Нет против нее отворота.

Были нужные слова у Лесовика в голове, но вымела их Макошь по случайности. Еще в ту пору, когда узнал супружник о ее прогулках до волчьего логова. Вместе с знатьем и вымела, по ветру развеяла - обратно не поймаешь.

- Ой, как бы не вышло чего, - прошушукала в кулак старуха.

Пока леший стаю провожал, нашла возле кустов свой клубочек. Из мыслей нитку туда приплела и до Баюна отправила. Пусть поищет память колдовскую. И про Серого не забудет - предупредит. Авось успеет…

 

***

 

Мама говорила, что у них в квартире совсем нет места, но Артемка был с ней не согласен. Вот место, где собираются на прогулку. Тут снимают тапки и надевают ботинки, хотя непонятно зачем – в тапках тоже можно гулять. Рядом стоит белый шкаф, выше Артемки. В нем еда. Мама сказала, что это – холодильник, что он здесь не нужен. И у Других такой шкаф на кухне. Артемка жалел этого Других – ему неудобно доставать сосиску или сырок, чтобы пойти с ним на улицу. Ведь намного веселее гулять с сырком, правда Артем редко так гулял – мама почему-то не разрешала.

Еще было место, где смешно купаться без мыла, а вот с мылом не смешно. Вернее, тоже смешно, но когда пузыри дуются в воде, а не в глазах. Тогда Артемке становилось больно, и он плакал. Мама накрывала его полотенцем, несла на большую кровать. Там она спала с папой. Когда Артем приходил к ним ночью в гости, его отправляли «на место» в кроватку со стенками. Игрушки тоже надо было убирать «на место». Артемка удивлялся - есть место, а места нет?

Еще интересно сидеть под столом, как в доме. В доме, который в доме. Можно играть в тачки. Тачки – это красивые машины, остальные просто… не тачки. Они – немножко живые потому, что ездят. Другие игрушки – собаки, роботы, даже Тоторо из мультика – не живые. Не ходят и не бегают. И с ним, Артемкой, не говорят. В садике говорят, а дома – нет. В садике живые игрушки. Когда мама берет робота, он почему-то начинает ходить и разговаривать маминым голосом. Но мама почти не играет, ей «некогда» потому, что она ругается с папой. И насчет Артемки тоже. И на него порой. Злится, что Другие в два года не молчит. Артемка не понимал - почему нельзя молчать, когда хочется? Но спросить не мог – он думал, и поэтому ему было «некогда».

 

Думал, вот если лежишь в кроватке, а кто-то толкается и кричит: «Ну же, поднимайся, пора в садик!», значит, утро и надо открывать глаза. Но перехотеть спать сложно. Артемку обычно трясли, сажали, ставили. Лили водой на лицо, что-то снимали и натягивали. Просыпался он, как сегодня, на кухне, когда в рот норовила влезть ложка с манной кашей.

Кашу Артем не любил, видимо, поэтому и просыпался, чтобы увернуться от маминой руки. Капли падали на футболку, стол покрылся липкими горками. Тарелка между ними казалась молочным озером с берегами из киселя - воспитательница читала про такое, но видеть не видела, а вот Артемка - каждый день, отчего ему было радостно и все равно невкусно. На мамин халат тоже уселись кашные горошины, чистыми оставались только папа и телевизор. Одинаковые дядьки с экрана продолжали рассказывать о чем-то непонятном, а папа на них смотрел. Иногда на злящуюся маму и говорил:

- Не хочет, пусть не ест.

- Как это так? Кто уходит из дома голодный?

- Я ухожу, - папа щелкал по кнопкам пульта, - с утра кошмаров понасмотришься - до вечера от еды воротит. А он в садике поест.

- Там их не кормят, - мама вырвала пульт, чтобы переключить канал, при этом не забывая про кашу и Артемку, - А ты новости не смотри. Вот кино, вполне приличное.

- Кормят, - ответил папа, возвращая себе пульт. И дядек на телевизор. - Даже мясо дают, я знаю. А кино твое знать не хочу. У меня вся жизнь – кино.

- Мясо – тяжелая пища, - мама бросила ложку. Каша брызнула фонтаном, что означало конец кормления.

- Это ты тяжелая на характер, - буркнул папа.

В телевизоре забегали обиженные тети. Артемка решил, что их расстроил костер – такой, как зажигают спичками на даче, только больше. Одну даже укусил, врач не стал делать ей уколы, а отвел в машину с крестом. Но на доктора тети не сердились и на пожарных тоже. Только папа огорчился.

- Ужас, что творится, - взялся за голову, - сначала люди жгут лес, а потом он людей их же пламенем.

Мама умывала Артема салфеткой и приговаривала:

- Во-первых, не специально, а во-вторых – нечего строиться рядом с лесами. Вот до нас огонь точно не доберется.

- Как ты можешь так рассуждать! Кто-то жилье потерял, кто-то родственников! И зря полагаешься на «авось» - искры, попутный ветер… ф-фах! Всё!

Артемке не нравилось, когда кричат, поэтому он решил зареветь. Еще по причине, что недавно забыл на площадке зонтик с гномами. И в магазине – солдатика. А мама рассказывала, что потеряла бабушку. Зонтик и солдатика не нашли, бабушку даже не искали, теперь у обиженных теть кто-то пропал. Значит, всех забрал злой костер. И хочет еще. Получается, слезы лились больше от страха.

- Вот! Даже ребенок понимает, а у тебя сострадания ни на грош, - у папы сделалось грозное лицо, борода с усами поднялись, как шерсть соседского кота, когда увидит собаку. А еще в глазах сверкнули искры – желтые и дикие, как у той самой псины, что бежит за котом. И рычит. Но папа не рычал, лишь собрался уходить на работу.

- Сереж, я Артёмку в сад не поведу, наверно. Мало ли что, - мамин голос вдруг стал испуганным, тихим.

Папа только отмахнулся.

 

Хлопнула дверь, и теперь обиделась мама. Как тети, даже сильней.

- Иди в комнату, не мешайся, - задрожал ее голос.

К Артемке не обернулась, но понятно, с кем разговаривала. Не с разлитой кашей же. Он потер глаза, решая - поплакать еще или нет от маминого: «Вот, нагадил, а мне убирай». Увидел, как она взяла тряпку и пульт. Нет, сначала пульт – маме нравились не новости, а фильмы. С тряпкой села на стул. Убираться.

Артемка передумал рыдать и поплелся из кухни. Прошагал по «елочке» на ковре до комнаты, там влез на родительскую кровать, попрыгал, как на батуте. Сполз к коробке с игрушками. Вернее, знал, что она там, а наткнулся на что-то лохматое. Посмотрел вверх и…

«Ух ты, - подумал Артемка, - настоящий кот, только огромный»

- Ого! Настоящий Серый, только маленький, – заурчал котяра, чернющий, как самая темная ночь. – И вправду, волчонок! Шерсть непослушная, носик длинный, глазки умные – все, как у Серого. Сын?

Папа часто называл Артемку сыном, выходит – он самый. Правда, мама запретила разговаривать с незнакомыми, но с людьми, а не кошками. И потом, если кивнуть, то вроде за разговор не считается. Поэтому Артем кивнул.

Кот обошел его вокруг, можно сказать – обвил громадным телом. Затем, скользнул между кроватей, расширив тушей проход. Повел носом.

- Ну-ка поведай, где твой отец?

От тягучего, словно жвачка, голоса Артему захотелось спать. Зевнув, он указал на дверь. Чтобы было совсем понятно, ткнул пальчиком дважды – мол, дверь через дверь. Та, что ведет на улицу.

- Опоздал, - поник усами кот. И тут же встрепенулся. – Эй, эй! Взбодрись, мелкотня! А то мне тебя съесть придется.

Артемка вздрогнул, вскинул голову. Перед ним красовались жутко острые зубы, между которыми застряли перья, мышиные хвосты и вроде чей-то палец. Испуганный Артем надулся, готовясь разреветься, а котяра, длинным когтем сковырнув остатки пищи, сунул их в пасть. Облизнул лапу и плюхнул на Темкино плечо, стараясь не особо не надавливать.

- Так-то, малыш. Там тебе не здесь. Никакой гигиены. А насчет тебя – шучу, больно надо потом с Серым разбираться. Вот что…

Смахнул выступившие на глазах Артема слезинки.

- …передай отцу - лесные разбудили Феникса. Он летит сюда. Или нет…

Кот дернул ушами.

- Скажи – беда надвигается. Баюн предупредил: скоро будет огненная птица. Ясно?

Артемка лишь хлопал мокрыми глазенками. И молча стоял столбом, а кот нахохлился.

- Короче, я сказал, чтобы ты сказал… Вернее, имел ввиду, чтобы он имел ввиду… Как же тяжело с вами, с людьми! Нету времени разжевывать, я б лучше что другое пожевал, а еще вещицу одну найти надо.

Скривившись, котяра махнул лапой.

- Тебе и этого не объяснишь. В общем, что запомнил, то и передай. И поскорее.

На глазах мохнатая гора превратилось в такое же большое, кучерявое облако. Провисло, подтянулось и, еле втиснувшись в форточку, растворилось за окном.

 

Темка вбежал, звонко топая, на кухню. Там мама протирала лицо дяде на телевизоре, шепчущему, как сильно он ее любит.

- Папа. Алё. Кися. Кар-кар. Тям. Тут, - впервые так много надо было сообщить, но оказалось, что в голове новостей целая куча, а во рту ничего нет, кроме нескольких слов.

Мама отвлеклась от дядьки, вздернула бровь.

- Что? Папе позвонить? Там вороны, тут кошки? Ладно-ладно, - она хлестнула тряпкой по дяде, который вдруг обнял какую-то тетю, - иди играй, некогда мне.

Явись к ней эта котогромадина, ничегошеньки бы не разобрала. Точно. Даже его, Артемку, не понимает. И придется все делать самому, раз поручение срочное. Только телефон не дадут, да он и пользоваться им не умеет. Значит, стоит добраться до папы. А вот маму отвлекать не стоит.

Артем тихонечко поменял тапки на сандалии – чтобы родители на него не ругались, также неслышно откинул дверной крючок. Обернулся. Из кухни неслись мамины причитания насчет несчастной любви.

 

Чем ближе к низу лестницы, тем резче становился запах. Воняло, будто у мамы пригорели пирожки. В открытую дверь подъезда, как дети с прогулки, гуськом вошли бабушки – видно те, которых не успели потерять. Играя в догонялки, они поспешили к лифту.

- Сердце схватило. Ох. Провались пропадом эти пожары.

- А я всю ночь не спала. Окно открою – дым. Закрою – жарко. Думала, на улице подышу…

- Чем там дышать? Гарью?

- Лучше вообще не дышать.

- Умирать что ли?

- Всё лучше, чем болеть.

Артемка хотел с ними поздороваться – мама учила всегда приветствовать бабушек, чтобы те хвалили: «Какой хороший мальчик». Но створки лифта уже закрывались, а спуститься он еще не спустился, ведь надо здороваться, глядя в глаза. И Артем промолчал.

На улице вправду жутко пахло. За лесенками площадки, горками и качелями нависли серые облака – такие, что не было видно соседних домов. Редкие прохожие закрывали рты ладонями, не замечая усевшегося на лавочку Артема. Он размышлял:

«Если идти, потом ехать и снова идти, то можно добраться до папиной работы»

Но есть маршрутки «наши» и «не наши», а какие из них какие Темка не знал. Также не знал, почему папе нужно бояться птицы. Разве те бывают страшными? Может, большая кошка что-то напутала? Артему было очень интересно, но ответ знали только папа и птица. И котогромадина. Артем решил, что просто пойдет. Тогда наверняка встретит или папочку, или Феникса – его же так зовут, или кота. И все узнает. Главное, не столкнуться с кусачим костром. А еще, надо быстро вернуться, чтобы мама не заметила Артемкиного побега. Хотя папа, если что, вступится.

 

А Серый работал на стройке крановщиком. И конечно же не знал, куда идет его сын. Даже если бы Темка приблизился к нему вплотную, он бы не почуял – с нюхом от дыма творилось нечто неладное. Зато зрение оставалось острым.

Впереди за стеклом кабины, еще далеко, но все ближе летела птица. Ее горящие крылья застилали полнеба, вниз то и дело пикировали птенцы-огни, воспламеняя квартал за кварталом. Оттуда, вместе с плотной дымовухой, поднимались длинные черные змеи. Птица хватала их в клюв, пожирая.

- Чтоб тебе сгнить, лешему! – Серый бросил рычаг, бетонный блок закачался на тросах, готовясь рухнуть.

- Вира! Вира! – кричали рабочие.

- Спасайтесь! Феникс! – драл глотку Серый.

- Что? Не слышим!

- Пожар!

«Мать моя, волчица» - он выхватил из спецовки телефон.

- Машка, хватай Артемку, заводи мотор и прочь из города. Всё горит, бегите! – проорал в трубку, но услышал только плач жены. И еле разобрал среди всхлипываний, что сынок исчез прямо из квартиры. Нет его ни дома, ни на улице. Нигде нет.

- Вот так и знал! Не мать, а ехидна! - взвыл Серый, опускаясь на землю, выбегая из кабины.

Его обступили строители – кто с кулаками, кто с вопросами о здоровье, даже бетономешалка открыла замызганный рот, чтобы осудить за сбой процесса. И невдомёк им, что близится беда, а у Серого так беда из бед. Он, было, рванул к воротам, но удержали.

- Сергей, ты с дуба рухнул?

- С высоты собственного роста. Сын у меня пропал.

- Что? Когда? Где? А жена? – посыпались расспросы, только не время было отвечать.

Серый вырвался, повалился. Ударился оземь. Стал на четыре лапы, махнул хвостом, расчищая себе дорогу. И помчал, а сзади изумлялись сбытые с ног коллеги.

- Ты видел?

- Вроде да.

- Мы пили?

- Вроде нет.

Забор пронесся под мохнатым пузом. Стройка осталась позади. Впереди вились асфальтовые стежки-дорожки, и по которой теперь шагает Артемка – было Серому неведомо.

 

Да и сам Артем не знал, куда шел. Везде клубился вонючий дым, лез в глаза похлеще мыла. За ним что-то потрескивало, взрывалось. Орали дяди и тети, одна за другой, мигая, промчались пожарные машины. Люди, торопясь, пробегали мимо. Артемка остановился у дома с нарисованными на окнах помидорами – в этот магазин они часто ходили с мамой. Если в него войти, то Темку узнают продавщицы, а если узнают, то отправят домой. Но он еще не встретил ни папу, ни птицу, ни большого кота. И даже не потерялся, раз помидоры на окнах.

- Деточка, ты чей? – вдруг раздался из-за спины дрожащий голос. К Артемке склонилась бабушка с пакетом, который еле-еле держала в тонкой и сухой, словно палка, руке. И лицо у нее было такое же корявое, желтое. Опиралась она на костыль, и совершенно не походила на тех старушек, что обычно сидели у подъезда.

«Баба Яга» - подумал Артем.

- Мама! Папа! – заголосил. Зачастил ножками, а когда устал – из тумана проступали незнакомые гаражи, помойки и страшные кусты, тянущиеся к Темке. Казалось, наступила ночь – вот как потемнело.

- Папа! Мама! – слезы ручейками побежали из глаз.

- Шшшш-ух, - вдруг сказало небо, окрашивая с оранжевый цвет гаражи, ветки. И плачущего Артемку. Он поднял голову, но солнца или облаков не увидал, а вместо них парила яркая птица, скорее всего, волшебная. Темка раскрыл рот.

- Касива, - сказал он, что означало «красивая».

Пламя побежало по оперению, и Темка забыл, что потерялся. Злой костер напал на прекрасную птицу, он сейчас заберет ее туда же, куда зонтик, солдатика, бабушку и что-то у обиженных теть.

- Не! Не! – замахал он ручками, пытаясь согнать огненные языки. Один вроде отстал, но, свалившись, куснул Артема.

- Бо-бо, а-а-а! – заплакал он.

- Боль! – эхом отозвалась птица. – Боль!

Ожог сильно щипал, и тут припомнилось Темке, что он заблудился. Что не нашел папу и кота. А птица сейчас сгорит. Артем не сможет ей помочь, и от этого еще больнее.

Внезапно из раны показался червяк – скользкий, противный. Птица заклекотала, увидев его, чиркнула крючковатым клювом по ладошке. Пламя все разгоралось.

- Еще, еще. Надо еще! – просила птица. – Надо много.

Артемка не представлял, есть ли в нем червячки, но если они спасут красивую птицу, то пожалуйста – пусть забирает всех.

- На, - он, зажмурившись, протянул руки. Ожидая, что огонь укусит его опять.

И тут свет, дерущий даже сквозь веки, погас. Феникс приземлился рядом с Артемкой, но уже не полыхал.

Артем посмотрел и рассмеялся.

- Халёша. Лубу, – сказал он. Это значило, что птица хорошая. А еще то, что он ее любит.

- Любишь? – переспросил Феникс. – И не боишься?

- Не, - тряхнул головой Артем и подтвердил. – Халёша.

 

- Убирайся! – рявкнул кто-то над ним. Из кустов выскочила собака, и, оскалившись, бросилась на птицу. Маленькая по сравнению с Фениксом, она все равно готова была рвать и метать, но тот лишь ее отбросил. Темка припоминал - такие животные называются волками.

- Злоба! Боль! – пламя вновь тронуло перья.

- Отстань от моего сына! – рыкнул волк, поднимаясь. Что-то родное было в нем. Но серый волчара заставлял птицу гореть.

- Не! – Артемка впился пальцами в холку. - Лубу.

У животного торчала шерсть, носик был длинный, а глаза умные – все, как у Темки.

- Тя лубу, - Артем указал на Феникса.

- Тя лубу, - он погладил волка, - папа.

Огонь на Фениксе зашипел, как от воды, и потух.

- Мальчик нарушил заклятие, - громом прогремела птица.

 

Дымные небеса освещало зарево пожаров. Неподалеку выла сирена. Волк ощущал, как хрупкая ручка сына не по-детски крепко держит его, но в поглаживании чувствовалась безграничная нежность, способная очистить душу от ожесточения. Стоящая дыбом шерсть опустилась, оскал превратился в улыбку. Серый лег на землю, еще теплую от пламени, а встал уже человеком. Он обнял сына, закрывая от Феникса.

- Рассыпься в пепел, - скомандовал бывший волк.

- Не могу, - встряхнула крыльями птица. Тело ее уменьшилось, хотя светилось. – Я голоден. Видишь, тлею, но пока есть огонь, ем и я. Жажда мести станет пищей. Злоба. Боль. В лесу ее достаточно.

- Лесовик знает отворот.

Феникс закхекал, видно он так смеялся.

- Знает, да уже не знает. В лесах пошалю, а если сюда вернуться попросят – прилечу. Ты сына своего береги. С него начну, чтобы наверняка потом наесться.

Одарил красной искрой глаз, стрельнул ею в сторону Темки. И, оттолкнувшись лапами, взмыл над городом. Направился к лесу.

- Птицка! – прижимая к себе обожженную ручку, Артем ринулся за ним. Но запнулся об камень, упал. Хорошо, что Серый успел его подхватить. Лизнул рану – странно, наверно, смотрелось бы со стороны, как взрослый бородатый мужик лижется. Слезки, набухшие на Темкиных глазах, он тоже смел языком.

- Птицка… - сынок сморщил нос.

- Не реви. Куплю тебе попугая. Или канарейку.

А сам кумекал:

«Все по замкнутому кругу. Все повторится. Лес-город. Город-лес. Сегодня обошлось – завтра не обойдется. У зла корни длинные – если в одном месте посеять, то оно повсюду прорастет. Что же делать? Как быть?»

- Баю-баю, - вдруг сказал Артемка.

- Спать хочешь?

- Не, - он жестами показал что-то огромное, с ушами. - Мя, кися.

- Баюн! – догадался Серый. - Неужто, искал меня, шельма? Предупредить хотел. А я что же, совсем от леса отбился?

Он вновь ударился об землю, превращаясь.

- Садись, - нагнулся перед сыном, но тот, как не пытался, не смог забраться. Да и боязно как-то – еще не удержится.

- Ну, извини тогда, - волк ухватил его зубами за футболку и побежал. Сначала рысцой, а потом галопом.

 

***

 

Бабуся у окна сидела, все глаза проглядела. Моргнет левым – мухомор. Скосит правый – он же. Разросся на носу, и куда не отворачивай, всё норовит вид затмить. Спасу нет, а зелье не варится, да и зачем оно, коли супружнику лишь свое подавай, лесное. Тот на лавке щи хлебает зеленые, довольный бородой утирается, а беседы лишь о том беседует, как от огня отделался, на город его наслал. Не ведает старый хрыч – если возвратится Феникс, всем несдобровать.

А Баюн всё нейдет. Приплюснула Макошь к носу поганку, тут же увидала и поляну цветочную, и елки-сосны лохматые. И колы с сапогами, что торчат в огороде. Присмотрелась поверх мухомора – трава на землю укладывается, цветы бутонами засыпают, даже птицы смолкли – близко, значит, кот-Баюн. Вот он сам явился, на столб – скок! И застыл, словно каменный, только зыркает по сторонам, да по круглому окну. Бросилась Макошь к котофею.

- Ты кудай-то? – вынырнул леший из плошки.

- Куда-никуда, тебе что за дело.

Дверь притворила, Баюн и давай вещать.

- По лесам, по долам бегал. Всю черную землю проскакал – не сыскал слов отворотных. А назад пришел – вижу, Лихо бродит, колыхается. Весь опухлый, волос нечёсаный, глаз багряный недоспанный. Пасть от уха до уха разевает, зевает, а оттуда - жабы да лягушки, ужи да гадюки, и все в лес стремятся. Я уж ему песни пел, сказки сказывал, только без пользы. Шляется и не дремлет.

- Быть беде, - стукнула бабка кулаком в острую коленку, гриб отпустила. Снова тот закачался, взор загородил. – Ужель городские от Феникса избавились?

- Что ты мелешь, Яга? – высунулся из двери леший. – Не отделаться людям от огненной птицы, если только понравится кому. Но не было случая, чтобы пожар приглянулся.

- Еще раз Ягой покличешь… - рассердилась Макошь. Вот договорить не успела.

Подул тут ветер, деревья согнул. Присмотрелись - не ветер это, а под крылами птичьими верхушки ходуном ходят. Небо дымом заволокло, и в нем перья фениксовы сверкают, разве что не горят.

- Ай-ай! – завопила бабуся.

- Ой-ой! – закачался Лесовик.

- Мяу! – гаркнул кот.

- Стра-а-ах, – пронесся над лесом клекот Феникса, и воспламенился сокол.

Макошь к мужу прижалась, вся трясется. Леший ее заграбастал в объятья, прямо как в первый день признаний любовных, а сам голову чешет, видно отворот вспоминает. Куда там! Кот рядом трется, за спины прячется. Шипит.

Уж ветки хрустеть начали от огня, что на лес посыпался, когда выскочил откуда ни возьмись волк и встал подле. А в зубах у него кто-то пищит тонким голоском – ребенок человеческий, мальчишка.

- Опять ты? – загудел Феникс. – Не будет второго раза. Всех пожру!

Разросся, накрыл собой деревья, почти донизу стихией окутал. Занялся огонь да жар – такой, что в воздухе зарябило. Птенцы-помощники от Феникса разлетаются к югу-северу, беду сеять. А Макошь все супружнику на грудь припадает, чуя лютую смерть.

- Прости меня, - говорит, - мож, чем обидела когда. Что суп не тот варила. И за молодцев. За все прости. Каюсь пред тобой.

- Да я тоже виноватый, - всхлипнул Лесовик. - Эх, жили как жили, счастливо или нет, зато умрем в один день.

- Мяу, - подтвердил Баюн.

Ветви факелами стали кидаться, стволы накренились. Кругом свет такой, что солнцу зажечь не под силу.

- Беги, Серый, пока можно - мальца уноси! - крикнул леший волку, перекрывая гул пламени. – Ты теперь городской, а мы лес не бросим. С ним погибнем.

Волк возьми и человеком стань. На руки дитя поднял, двинулся прямо на птицу. А мальчишка хоть слезу пускает, но грозит ей: «Низя!»

- Все мы единым миром мазаны, – был Лесовику ответ. - С жизнью не прощайся. Не злобой, не страхом – любовью Феникса накорми. Я этому у сына научился. У Артемки.

- Птицка, - сказал мальчик, - халёша. Лубу.

Тут Феникс в небе и завис. Дыму напустил больше, чем огня. Но, не поддаваясь ласке ребятячьей, пыжился-тужился, вспыхнуть старался. Чтобы дальше горе нести да им насыщаться. Только не выходило. Клюв разинул, готовый малыша потрепать, надвинулся грозно, а с губ дитятки – дзынь! звездочка вспорхнула.

- Нашел! – воскликнул леший. – Нашел слова заветные!

 

Разгорайся пожар не в оконцах, не на деревцах,

а в сердцах.

В очагах заботой грей и от заботы грейся.

 

Небеса вдруг расправились синью, птица стала мельчать, мельчать, пока не превратилась в алое яйцо. Упав на землю, горсткой пепла обернулась, а та в воздухе развеялась.

 

- Буль-буль-бегу! Бегу!

На полыхающий лес хлынул поток, будто сорвалась где-то плотина. Захлопал водными ладонями по коре многорукий Водяной, туша пламя. Затопал многоногий по костеркам на траве. Разлился, собрался, капли стряхнул.

- Успел что ли? Ну и буль-буль-благо.

Давно так не радовалась Макошь, внутри тепло приятное разливалось, словно не камень там у нее. Но если камень, то драгоценный - солнечный янтарь, видно в нем много-много тепла, коли его согреть. С супружником как воедино слилась, так разлепляться не хотела.

- Спасибо тебе, Серый, - сказала. – И тебе, Артемка.

Мальчик глядел на нее вопрошающе из-за отца, боялся наверно. Как не бояться, раз она молодильный отвар не пила.

- Пожалуйста, бабка Ёжка, - подмигнул оборотень, ответив и за себя, и за сына.

- Ах, гад! И ты туда же. Один серый, другой леший – оба идиоты!

- Ничего больше не вспомнил? - обратилась к мужу Макошь.

И потупилась. Серый тоже.

Лесовик окинул их взглядом, прищурился хитро.

- Нет, - цокнул языком, - ничего. Даже вспоминать не желаю.

Дунул на траву - оправилась та, зазеленела. Взмахнул рукой – из-под черных стволов вылезли побеги молодые, потянулись ввысь. Помогал и Водяной - поливал. На глазах лес возрождался, не стало ни огня, ни дыма, только колечки вырывались из трубы зацветшей одуванчиками землянки.

- Сам зажегся очаг! – удивилась Макошь.

- Конечно, - подтвердил Лесовик, - раз в камельке Феникс поселился.

- И здесь, - тронул он грудь.

- И здесь, - коснулся мальчика. – Хотя в тебе всегда горел.

 

Артему было жалко, что он больше не увидит красивую птичку. Правда, папа объяснил по дороге в лес, что ужасный костер и Феникс – одно и то же, но если его разозлить. Не нужно бояться, как предупреждал кот, а надо сказать: «Плохо ведешь себя, птичка. Веди себя хорошо» Она же добрая. Ведь и папа иногда сердится. И мама. И даже Артемка. Но все равно друг друга любят.

А про Бабу Ягу – точно сказки. Никого она не ест. Очень симпатичная тетя. Папе подарила нитки, сказала, что если отдать маме, то мама сможет сделать из них любое платье.

Проводила до опушки. Все их провожали, лишь кот побежал к дяде Лихо колыбельные петь.

- Дальше нам нельзя, - вздохнула тетя Ёжка.

Папа взял Артема за руку, и они пошли по тропинке. Лишь руками помахали на прощанье, а Темка кричал: «Ка! Ака!», что значило «Пока!»

А потом он услышал шум. Посмотрел - там пожарные машины, скорые машины, просто машины. Люди на шоссе. И мама бежит через поле навстречу.

- Сыночек, миленький! Нашелся!

Схватила Артемку, прижала.

- Что же ты так… - покачал головой папа.

- Знаю, дура я. Дура. Теперь глаз с сына не спущу, - мама зашмыгала носом. Артем раньше думал, что взрослые не ревут. Или это только мужчины не плачут?

Но у папы побежала струйка по щеке.

- Я не то имел в виду, - обнял он маму. – Что же ты так волнуешься? Хорошо ведь всё.

 

Макошь любовалась ими издалека. Возле леса векового, новым цветом зазеленевшего, стояли она да супружник - два старых пня с молодыми листами. На молодежь радовались.

- Прямо как мы, - склонилась бабуся к мужниному плечу. – А жена у Серого верно красавица. Кучерявая и стройная, как березка.

- Может быть, - ответил Лесовик. – Но ты краше.

Макошь аж завелась. Она ему про чувства, а этот окаянный издеваться думает! Будто не видит ее увядшей кожи, седых волос и поганки поганой.

- Вот я тебе скалкой дома!

И запнулась, нос ощупывая. И так трогала, и так вертела, даже самый кончик к глазам подтянула – нет гриба. Вместо складок и морщин – шелк изумрудный, а в волосах – жасмин с черемухой.

- Как это? Без зелья?

- Феникс в тебе ожил – вот как, - улыбнулся леший.

 

Темка тоже чувствовал птичку в груди. Тукает под ладошкой – «тук-тук, тук-тук». Живая. А когда его искали, кто-то принес к двери зонтик с гномами. Продавщицы отдали маме солдатика. Значит, где-то найдется и бабушка. Феникс всех вернет.

А еще, у Артема есть настоящий волк, только папа просил никому не рассказывать.

- Ты не говори, - прошептал он на ухо, - а я буду превращаться и с тобой играть, пока мамы не будет дома. Даже когда научишься говорить – не говори.

Но потом разрешил.

- Можешь и сказать. Все равно никто не поверит.