Город воров


Дубрава уже пожелтела, шуршал толстый огненный ковер под ногами, издали откуда-то гулко по-над листвой этой павшей, скорой дробью разливался стук дятла. Тишина, разве что шаг за шагом снова шорох, шуршанье ветра в кронах. Осенний лес тих, холоден, зябок, и даже ветви его, по лету такие размашистые, скрипучие в ночи, сейчас онемели.

Тук поднял вверх голову, посмотрел сквозь прохудившиеся кроны на холодное, свинцовое небо, поправил лямку перевязи с хворостом на плече, затопал дальше. Наверное подумалось ему: «успеть бы до дождя», или «успеть бы до вечера» - кто знает, а может и мыслей никаких в голове не было: просто шел, просто ноги переставлял, срывалось облачко дыхания в озябший стылый воздух, вот и все…

До дома Туку было еще не близко: перейти перевал, через речку перебраться по узенькому мосточку, что провис едва ли не до ледяных бурунчиков спешащей воды, а потом еще через графскую рощу, в которой его сиятельство изредка изволит охотится, а там уже, по тропке неприметной и считай, что дома. Дома тятька: землю к зиме пашет, чтобы весной помягче была, матушка фасоль лущит, а сестренка да братец носятся, небось, по скотному дворику, кур да гусей пугают, и грязные они, аки черти полоумошные!

Тук вышел из дубравы, поднялся на каменистый, где валуны торчали из под жухлой листвы, взгорок, и посмотрел вперед, в сторону дома. Там, через перевал, через речку, через рощу, именно там, где дом его, поднимался белый столб дыма, будто кто целый стог сырой запалил.

- Что это еще удумали? – тихо спросил сам себя Тук, руку козырьком ко лбу прислонил, прищурился. Издали совсем тихим-тихим отголоском донесся то ли крик, то ли еще что, и блесткой к нему налипший лязг железный.

Тук скинул вязанку и припустился во весь опор, будто и не устал совсем.

Вниз, с холма, мост над речушкой под ним скрипнуть было собрался, да не успел, роща графская зелено-золотым туманом над головой его пронеслась, тропка раскисшая под быстрыми ногами слякотно чавкнула и…

Дом догорал, одно крыло и вовсе отгорело, а от второго разве что каменный пристрой остался, забор скотного дворика развален, белыми пятнами на нем перебитая птица, поле, что отец к зиме пахал, истоптано конскими копытами, единственная их лошаденка старенькая, в яблоках, там же, на поле палая лежит, и слышен крик детский: то ли братишка, то ли сестренка – не разобрать.

Еще чуть, он за домом, у каменного пристроя, там и брат и сестренка, ревут, заливаются, у братца, маленького Снэга, кровавая царапина через все лицо, от волосиков грязных, спутанных и до рта раззявленного в крике, Аза тоже ревет, и уже дыханья ей не хватает, а из пристроя вой матушки.

- Цел, - Тук припал на колени рядом с братом, - Дай посмотрю, дай.

Он ухватил за руки его, от лица отвел, на царапину посмотрел – не царапина вовсе, будто кто кнутом оходил, рубец набухший, но глаз цел, да и сестренка вроде тоже жива здорова.

- Что случилось? – Спросил Тук, Снэг всхлипнул, попытался рев унять, но не удержался, скуксился и заревел, мать по новой заголосила.

Тук, боясь, шагнул в проем пристроя: мать на полу, спиной к столбу привалилась, растрепанная вся, одежда изодранная, будто полоумная тетка Гнесса, что отсюда одиноко в лесу живет, а на коленях ее тятька, мертвый совсем: лицо в крови, и не понять где борода начинается, где кровь заканчивается – в сумраке все сливается.

- Ма… - тихо шепнул Тук.

- Вон! Вон! Не смотри, не надо! – заорала она на него, к мокрым щекам ее прилипли спутанные волосы, - Убирайся!

- Мама… - он подошел, встал перед нею на колени, склонился к отцу, обнял его. Хотелось толкнуть, сказать ему: «тятя, открой глаза, тятя», как говорил раньше, когда бывало ему просыпаться рано поутру, и когда он залазил к тяте на постель и вот так же, от скуки что ли, от желания ласки грубой, отцовской, будил его. Отец просыпался, большой, будто из дуба рубленной рукою, оглаживал его по макушке вихрастой, и говорил хрипловатым со сна голосом: «ну че неймется то, досвету соскочил».

- Нету у нас больше тятьки, сына, нету… - тихо запричитала мать, огладила сына по голове дрожащей рукой, в крышу дырявую, прогоревшую, взгляд вперила, и разревелась, - нету больше…

 

Это были орки, банда с севера, что просто так, походя, побила и всю живность, и братца нагайкой по лицу оходили, и тятю, что встрял, когда попытались за мать взяться, покуражиться, насмерть кистенем оглоушили.

После того как тятьку схоронили, да живность, ту что орки не забрали, подкоптили, чтоб не погнила, мать совсем плохая стола. Тук видел, как она тоскливо и подолгу в одну точку смотрит и пальцами перебирает, все что под руку попадется, а если ничего нет, ни травинки, ни зернышек, так и вовсе пустоту будто четки перекидывает, мнет. Он ее одергивал, про малышей напоминал, но все больше ему самому по хозяйству заниматься приходилось: покормить, крышу пристройки уцелевшей перестелить, хоть какой-то маломальский очаг соорудить, чтобы ночами всем не померзнуть. Но все одно: хирела сестренка малая, Снег осунулся, так что скулы сквозь кожу выпирали, глаза ввалились, да и мать сама тоже постарела как-то враз, волосы ее давно нечесаные посеребрились, и вся она заострилась будто, из одних морщин да острых углов стала. А потом, после особо морозной ночи, Тук проснулся в их пристройке заиндевевший весь, промерзший, и увидел, что сидит мать перед погасшим очагом, а братишка с сестренкой чуть не до смерти уже заморозились и все никак не проснутся. Вскочил он, к матери шагнул и, со всей накопленной на все это злобой, залепил ей пощечину, мать аж мотнуло, чуть не упала.

Медленно она к нему лицо повернула, медленно руку подняла к краснеющей щеке, вот только в глаза понимание не возвращалось, будто она вся изнутри вымерзла. Он снова замахнулся, и только тогда мать вздрогнула, руками закрылась, и он перед ней на колени встал, тряхнул ее за плечи, а она на него как малая, сквозь пальцы смотрит – боится.

- Проснись, мам, проснись, - он тряхнул ее вновь, - смотри: Аза и Снэг замерзли, мам, смотри. Почему ты не развела огонь? Мам.

- Все одно, не перезимуем, лучше так…

- Мама! Мама, это дети твои! Мама.

- Не перезимуем… Хлеба нет, крыши нет, скотины нет… а если и перезимуем, - взгляд ее снова обретал пустоту, - нечего сеять, некому сеять, куда жить то?

- Замолчи! Замолчи, мать! Всё… В город я пойду, - повторил, будто себя убеждал, - в город.

- И правильно, Тук, правильно, хоть ты живой останешься. Поюродствуешь, помытаришься, поживешь еще чуть, - она вновь была где то там, отстранена от всего живого, от детей своих, от себя, от мира, - а мы здесь как-нибудь…

- Ща вдарю, - он угрожающе поднял руку, мать осеклась, умолкла, - Мать, ты за ними следи, на заработки я, до снегов вернусь. Золото будет – жить будем.

- Золото, - мать усмехнулась, - мал еще на золото замахиваться.

- Серебро, медяки – все в ход, все жизнь, - он радовался, мать словно ото сна отходила, - ты главное пока за ними смотри. Не о себе думай, о нас, нам без тебя плохо будет, мать… мама, как мы без тебя будем? Мама, одна ты у нас осталась, одна только, без тятьки, а без тебя кто…

Тук уже чуть не ревел, сдерживался, по щеке слеза сама собою скользнула. Мать обняла его, прижалась твердой костистой грудью к нему, к тщедушному, тощему, и сказала тихо:

- Позабочусь, сынок, позабочусь. Иди.

 

Тук вошел в город на закате: мощеная дорога, на которую кто-то щедро ливанул гнилыми помоями, масляно отблескивала кроваво-красным, черные тени остро прорезались на округлых камнях городских стен, всюду люд, всюду говор, здоровые детины стражников лениво притулились к стене караулки, вонь горелого варева, громкий цокот копыт по булыжнику – город.

Тук поправил мешок с пожитками, что собрал с собой в дорогу: сухари, мех воды, мясо копченое, кой-какое тряпье и все деньги, что были у семьи – четыре грошика медных, ничего больше сберечь не удалось, все подчистую орки вынесли. Он пошел по улице, оглядываясь по сторонам, рот разинувши. Его кто-то толкнул, рыкнул угрюмо, Тук оглянулся и увидел огромную сутулую спину огра. Он шел тяжеловесно переваливаясь, руки огромные, что стволы деревьев, когтистые, чуть не до пола, в такт движения мотались – видно, что не привык ходить так, на кулаки не опираясь. А вон эльфы: высокие, как молодые сосенки стройные, лица ровные, ни морщинки, ни изъяна, и не верится, что существа с такими лицами могут есть, пить, говорить что то не великое, а обыденное. А вон гномы кряжистые о чем-то судачат, руками машут, будто торгуются, вот что за народ такой – одна торговля на уме, деньги, прибыль… Правда не так уж и много гномов Тук в своей жизни повидал, разве что тех, что с тележками, набитыми товарами, мимо проезжали, торговали, да и на них все больше из-за отцовской спины смотрел, пока отец торг вел.

Из открытой двери основательного каменного дома послышался дробный перестук железа, жаром пахнуло. Тук вверх глянул: из трубы дома черный дым валит,  над дверью шпиль со знаком гильдии: молот, наковальня под ним – кузница. Постоял с пару секунд он перед дверью раскрытой, откуда так жаром и пыхало, плечами пожал, да и вошел внутрь.

Кузнецы, двое кряжистых гномов в кожаных фартуках на голой торс, дробно выстукивали по зажатой в ухватистых клещах полосе яркого, почти до бела раскаленного, железа. Оба они были бородаты, у обоих равно бугрились под блестящей от пота кожей мускулы, оба были чумазы, в саже.

- Простите, - тихо сказал Тук, на него даже не посмотрели. Тук кашлянул, крикнул, - Простите.

- Погодь, малец, - отозвался тот, что держал полосу клещами. Еще пара ударов тяжелым молотом, искры выбивающих, а после гном ухватил щипцы двумя руками и сунул полосу в деревянное корыто. Вода зашипела, забурлила, повалил горячий пар, будто в бане на каменке. Гном утер лоб, положил щипцы, кувалду, - Чего тебе, малой?

- Вам подмастерья не нужны?

- Подмастерья, - гном бросил оценивающий взгляд на тщедушную фигурку Тука, нос бугристый утер огромной своей рукою в толстой кожаной рукавице, сказал, - работа не из простых, тяжелая. Сдюжишь?

- Вы, дяденька гном, не бойтесь, я к труду приучен. Своим хозяйством жили, от утра и до вечера на работе, с тятей землю пахал, вместе повинности княжеские отбывали. Вы не смотрите, что я такой, голодно у нас сейчас дома стало, а так-то я двужильный, в тятьку.

- Да уж вижу, что не от хорошей жизни в город подался. Ну что, Бур, возьмем мальца на пробу?

- А отчего не взять? Можно и взять, а коли не взять, кто ж его знаеть, зазря,  не зазря…

- Вот и ладно. Вона туда добро свое кидай, - ткнул рукавицей в сторону грязного верстачка, - и давай, на мехи становись, а то морозно как-то стало.

Тук скоро кинул суму меж черного кованного инструмента, и бросился к блестящей, отполированной многими часами работы, рукояти мехов. Даванул раз, даванул другой, жар в горне раззадорился, белизной яркой пошел, так что даже смотреть больно, загудело пламя гулко, искры взметнулись.

- А что, дюжит цыпленок, - усмехнулся хозяин кузни, а Бур ладонью тяжелой Тука по плечу хлопнул так, что тот едва на ногах удержался, сказал:

- Тяни, да не перетягивай, пуп распустишь.

- Знаю, дядька Бур, знаю… - и Тук, пыжась всеми силами, вновь сдавил тугие меха.

Ночью уже, когда солнце село, а на улице гвалт поутих, Берим, так звали хозяина, закрыл двери, ставни, изнутри засов задвинул толстый, за стол сели. Тук из своей сумы мясо оставшееся достал, хлеба краюху.

- Что ты, - глянул на скудный скарб Берим, - этим сыт не будешь. Ты давай, тащой, на кашу наваливайся, нам работник в хозяйстве нужен, а не доходяга. Бур, плошку достань хоть что ли.

Бур достал с полки долбленую посудину, щедрой глубокой ложкой каши с котелка наложил, вложил плошку в руки Тука.

- Хрямкай, батрачок, - подбодрил его, пятерней куцей волосы ему взъерошил.

Такой сытной каши они у себя никогда и не ели: наваристая, щедро мясом приправленная, с салом, с маслом, жирная, вкусная. Тук и сам не заметил, как оголилось дно плошки, а после еще и хлебом весь жир выбрал, съел и сытый, каким уж не был почитай со дня смерти тяти, отвалился на спинку грубо сколоченного стула.

- Вкусно?

- Ага.

- Привыкай, - Берим сунул ложку в рот, на усы и бороду прилипли жирные зернышки каши, проговорил с набитым ртом, - хорош тот работник, что хорошо ест. Понял?

- Понял.

Ночевать он остался тут же, в мастерской, в комнаты на второй этаж его не пустили, да он и этому доволен был. Подтащил лавку поближе к горну, что еще до сих пор дышал оглушающим жаром, улегся, накрылся плащом своим походным, суму под голову сунул и, уставший за день, мгновенно провалился в сон. Во сне он видел брата своего, мать, сестренку – все худенькие, изможденные, и он, Тук, вернувшийся к ним из города – сытый, крепкий. Они все выбежали из дома к нему навстречу, а он идет не спеша поначалу, в новых сапогах, полная сума через плечо перекинута, тянет приятной тяжестью, но не может стерпеть, срывается, и бежит к ним навстречу…

 

- А ну, лежебока, хватит харю мять! – сильный толчок и Тук валится с лавки на пол. Садится, глаза трет грязными кулаками, оглядывается. Над ним Берим, Бур тут же, у верстака стоит, на клещи смотрит, головой качает. Ось там потянуло, шатаются, толком уже не ухватишься ими – перекашивает. Ну да и ничего страшного, новую клепку-оську сделать недолго: подстучать малость тонкий пруток, чтобы проходил не тяжело, но и не болтался, а потом сверху увесисто молотом разок припечатать, да молоточком обстучать – вот тебе и клещи, будто новые. Вот только это всё – время, а у них заказ срочный – ограду ковать для богатого гнома, купца. Купец уже груженый, трюмы почитай едва ли не под самую палубу завалены, только ограду эту ждет, а они…

Тук поднялся, зевнул широко, в окно глянул – не рассвело еще толком, разве что едва-едва подкрасило улицы еще прозрачным, неразличимым предрассветным туманным молоком. Зябко, сыро, спать хочется нестерпимо! Вчера работать закончили, когда уже темно было, хоть глаз выколи, когда городская стража уже и обходы бросила, не слышно было тяжелой их отзвякивающей поступи по пустым улицам. Спать, очень хочется спать.

- Раздувай, - приказал Берим, - кончай зевать, я тебе не за то плачу.

Туку хотелось сказать: «а сколько там, той платы», но он промолчал. За почти месяц работы ему еще ни грошика не перепало, все на потом да на потом переносил Берим этот момент, да и о плате они особо не договаривалось, сказал он только: «на сколько наработаешь, столько и заплачу». Тук тогда по секрету у Бура спросил, добрый ли у них хозяин, и Бур, кивнув, сказал: «дело знает, рабочего человека не забидит» - на том Тук и успокоился.

Тук поработал на мехах, пламя в горне разгорелось. Ему уже не тяжело было меха качать, все же не первый день, да и руки его, сплошь в закостеневших мозолях, уже силой налились на хороших то харчах.

Берим один за другим вложил в жерло горна прутья, крикнул подзадоривая:

- Что ты как муха сонная, жару! Жару поддай!

Тук и поддавал, так что уже вскоре разгорелись слепящим белым светом прутья, и даже к той части, что снаружи лежала, багрянец жаркий подполз, яркими искрами поблескивали на них прилипшие пылинки, выгорали.

- Будет! Бур!

Бур тут же: щипцами подхватил один прут, кинул его на наковальню, застучал уверенно, умело выполняя хитрую завитушку на нем. Берим тоже не отставал, уже вскоре зашипела вода в его корыте, достал он оттуда черный откованный прут завитой, каленый.

Через пару часов уже целый ворох готовых прутьев притулился в углу – один к одному, хоть на поверку рядом выкладывай – умелые мастера!

Тук, предчувствуя желания Берима, поднес ему большую кружку воды. Берим, не снимая рукавиц, опрокинул кружку, жадно заходил кадык под клочковатой бородой, пролились тонкие струйки. Берим допил, кружку отдал, утер рот блестящей от пота рукой.

- Воду в корытах поменяй, горячая, не калит не шиша.

Тук взялся за ухватистую проушину, вытащил на улицу корыто, перевернул, с кадушки по новой налил, и обратно, мимо печи попер. Не свезло, зацепился выпростанной рубахой за торчащие прутья, не заметил, пока те, раскаленные, белые, не посыпались один за другим в будто специально подставленное корыто с ледяной, с ночи еще застуженной водой. Зашипело, пар пыхнул так, что по уже жаркой кузне еще большим жаром ударило, хоть пригибайся, Бур соскочил, Берим бросился, да уж что теперь то поделаешь…

- Ты чего творишь! – заорал Берим, - Все железо попортил, все, как есть, подчистую! Он сунул руку в корыто, прут достал и, будто сухой сучок, переломил его, - Куда теперь его! Куда?

- Зацепился… - Тук в доказательство торопливо выставил обгорелый подол рубахи, - Не заметил.

- Не заметил? Да за такое! Не заметил он… - он отошел, уселся за стол, тяжело оперся рукою о дубовую столешницу, - Бур, кидай все в горн, перековывать будем. Авось успеем.

Бур, не сказав ни слова, покидал все в огонь, оглянулся на Тука, хотел было сказать чего, да только рукой махнул.

- Тук, сюда иди, - Тук подошел испуганно, сел напротив. Думал он, что Берим его сейчас за шиворот схватит, намордует, или еще чего, но тот посмотрел на него исподлобья, сказал, - Рассчитаться надо бы.

- Все?

- Все уже, хватит, наработал ты мне, - он выложил на стол мошну, развязал тесемки, внутри озорным солнышком блеснуло золото, холодно переливалось серебро. Берим выбрал несколько монет, бросил на стол. Перед Туком тускло и блекло поблескивали три медяка, - Бери и иди.

- Это все? – Тук даже рук к монетам не протянул, - Я тут месяц почти, дядька Берим, и это все. Железо ж перековать можно, не страшно же. Я и перекую, умею уже, ночью ковать буду.

- За харч, за постой я с тебя вычел, за железо ни гроша не взял.

- Так сам же за стол сажал, сам же…

- А по что мне тут немощь бледная нужна? Мне работяга нужен, а не вошь.

- Но как же, я же на зиму, - он уже в словах путался, глаза слезы застилали, - не переживем же зиму.

- Бери и иди, - с нажимом повторил Берим.

- Дядька Бур, братца, сестренку пожалей, без тятьки мы остались.

- Бур, вынь его отседова.

Бур легко, будто котенка поднял Тука за ворот рубахи, прошагал до двери, Тук уже орал, ревел в голос, биться пытался. Бур бросил его на мостовую, следом полетела сума, и три жалких медяка.

- Воры! Грабители! – орал надрывно Тук, - Убийцы! Всех убили, всех повыморозили, гады. Дядька Бур, хоть ты скажи!

- Уходи, - сказал Бур, - или… - он подвел к носу Тука свой тяжелый, будто тоже выкованный из цельной болванки железа, кулак. - Не доводи до греха.

Тук посмотрел в глаза Буру и понял - не врет, если надо будет – отделает так, что на погост нести придется.

Монеты собрал, суму взял, поднялся и прочь пошел. Сзади уже услышал окрик Берима:

- И чтобы я тебя тут  не видел!

Не оглянулся, хоть и вновь слезы давили, комом в горле встали. Зачем Берима радовать, смотрит сейчас, небось, бородач проклятый…

Уже когда за поворот свернул, тогда только волю слезам дал, к стене привалился, и так и стоял, пока всхлипывать не перестал. Потом монеты пересчитал, выходило так, что заработал он столько, что разве что на обед в какой харчевне хватит.

- Гад, - зло буркнул Тук, сунул деньги в карман, суму поправил и дальше пошел.

К обеду Тук к базару вышел: люди, гвалт, гномы тканями торгуют, орки мясо жарят, запах стоит, с ног сшибает, живот подводит, кругом пряности, бабки какие-то базарные орут так, что уши закладывает. Тук шел меж всего этого великолепия, слюни глотал, ни к чему даже и не приценивался, да и не зазывали его – издали видно, что безденежный. Тук остановился около прилавка, на котором высокой горкой выложены были сливы: больше, наливные, сизые, у одной, что сверху, шкурка чуть надорвана и мякоть желтая, медовая наружу торчит. Тук смотрел на нее и думалось ему, почему то не о его голоде, а о том, что Снэг очень такие сливы любит, и что и Снэг, и мамка с сестренкой сейчас там, в холоде, в голоде, и никто им не поможет, никто не придет, никому они, кроме Тука, не нужны.

- Чего вылупился? Зеньки-то, зеньки свои отверни, и вертай отсель, давай, вертай, - торговка, крупная, с усиками, орчиха замахала на него здоровенными толстыми руками, - знаю я таких, потом товару недосчитаешься. А ну!

Тук уже было развернулся, когда ему на плечо легла легкая рука и певучий, словно бы переплетенный с перезвонами колокольчиков голос сказал ласково:

- За что вы ругаетесь на мальчика? Посмотрите на это ангельское личико, разве он может взять чужое? Можешь?

- Нет, - мотнул головой Тук, так и не оглянувшись, разве что руку на своем плече краем глаза разглядел: ухоженная, белая, золотые перстни с блестящими камнями.

- Вот видите. Он просто очень хочет есть. Ведь так?

- Нет, я… я просто смотрел, вспомнил, что у меня брат сливы любит. Такие вот.

- А где твой брат?

- Дома, я на заработки пришел.

- Видите, а вы кричите. Это же святая простота – нежная душа ребенка. Ну-ка, отсыпьте нам, пожалуйста, чуть этих чудесных слив.

- Да я не хочу, я же сказал…

- Ничего-ничего, побалуешь себя, - и неведомый обладатель голоса шагнул вперед, принял из рук торговки сверток со сливами, бросил горсть медной мелочи, - за доброту вашу, сдачи не надо.

- Спасибо вам, господин, - склонилась торговка.

Это был эльф: высокий, статный, в богато расшитом камзоле, в ухе его блестела сережка, на поясе тонкий эльфийский ятаган в расписанных рунами ножнах.

- Бери, малыш, - эльф вложил Туку в руки сверток слив, - ешь.

- Спасибо.

- А расскажи мне, откуда ты, из каких земель? – они неспешно шли сквозь базарную толчею, встречный люд, видя высокородного, сам расступался, давал дорогу.

- Мы недалеко живем, три дневных перехода от города, это там, на востоке, - и он махнул рукой в сторону своего дома.

- И что же ты, такой маленький, отправился один на заработки? Где же твой отец, мать, может старший брат?

- Никого… - он сглотнул, - Тятьку орки убили, голодаем, я самый старший остался, а мать при брате с сестренкой,  - вздохнул, сказал угрюмо, - так-то…

- Какая жалость, такой малыш и уже вынужден работать! – взмахнул руками эльф, - У нас так не принято. Я рос на землях своих предках, у меня был садик, где росли такие прекрасные розы! Ты себе не представляешь! Да откуда тебе знать, ты же ничего красивого там, у себя, не видел: коровы, свиньи, - его передернуло, прекрасное лицо исказилось гримасой отвращения, - навоз…

- Почему? У нас там очень красиво: там река есть, она мелкая, и вода чистая-чистая, все камушки на дне видно, и рыба когда против течения, блестит вся и будто летит. Или холм, оттуда все видно, как на ладони, руку протяни кажется и все достанешь – все земли в округе: рощи, поля, горы там, совсем далеко, и небо… - он спутался, не мог найти нужных, правильных слов, чтобы рассказать, как это красиво, когда там, за горами, огромными белыми валами вздымаются далекие облака, как прекрасна лазурь неба над головой, и как весь этот простор, вся эта даль и свобода заставляют сердце стучать быстрее, срываться, дыханье останавливают.

- Фи, какая обыденная пастораль. Как грустно. Я вижу, малыш, у тебя прекрасная душа, ты так и тянешься к красоте – как это волшебно! Человечек, а любит прекрасное. Как тебя зовут?

- Тук.

- А меня Эвол, - он протянул руку, - будем знакомы.

Тук глянул на свои грязные после кузницы ладони, торопливо отер их о засаленные штаны, и пожал руку эльфа.

- Да ты кушай, кушай сливы. Куда ты сейчас идешь? Ты где-то живешь, служишь где-то? Работаешь?

- Нет, до сегодняшнего дня работал, в кузне, у гнома Берима.

- Фу, какой противный мужлан. Знаю я его: скаредный, скучный, неотесанный – никакого представления о красоте. И почему ты больше не там?

- Он меня сегодня рассчитал, - Тук грустно усмехнулся, - расплатился по полной.

- Рассчитал. Это хорошо, тебе там не место. Тут неподалеку мой сад, пойдем, я тебе все расскажу, покажу. Тебе есть где сегодня ночевать?

- Нет, - мотнул головой Тук.

- Ты не посчитаешь грубостью, если я предложу тебе остаться сегодня у меня в гостях?

- Буду рад.

- Ну и великолепно, идем, тут уже недалеко.

Они словно бы вынырнули из узеньких, поджатых по сторонам отвесными каменными домами, улочек и оказались на широкой аллее, что шла вдоль высокого, узорчатой ковки, забора. Сквозь высокие его прутья виден был не по осеннему зеленый, яркий сад, ухоженный, с ровно остриженными стенами каких то проходов, с идеально круглыми кронами то яблонь, то груш, то непонятно чего еще.

- Нравится? – спросил эльф.

- Это же сколько работы! – удивлению Тука не было предела.

Они прошли еще с полквартала, а после остановились перед низенькой, неприметной калиточкой. Эльф снял с ремня объемную связку ключей, перебрал с пяток, выбрал один, попытался открыть замок.

- Проклятье! Не тот… Забыл ключ, Тук, представляешь, я забыл ключ!

Тук глянул вперед, там, в конце улицы, виднелись ворота, и караульные при них.

- А может там вон, ворота.

- Тук, малыш, какие глупости ты говоришь! Я же особа приближенная к герцогу, посол древних земель, и ходил просто так, без охраны – нельзя так, не поймут. А я вот иногда хочу, - чуть капризным голосом заявил он, - хочу прогуляться по простому, побыть средь простых людей, прогуляться по этим узеньким улочкам. В этом есть какая-то своя простая, дикая красота, как красота зверя. Да?

- Наверное.

- Ну и ладно, - он присел на корточки перед замком, - тут все простенько, подожди чуть…

В его руке блеснула короткая, блестящая, как серебряная, спица, еще мгновение и он вновь встал.

- Вот и все, - толкнул калитку, та, с тихим скрипом, медленно отворилась, - прошу, мой юный друг.

Тук прошел в сад, а следом за ним вошел эльф, прикрыл калитку.

- Наслаждайся, ты наверное видишь такое впервые?

- Конечно! – Тук заворожено оглядывался по сторонам. Было красиво, очень красиво, но красота эта была какой-то неправильной, как красивые, навечно застывшие чучела животных, какие Тук видел у заезжих торговцев.

- Пойдем, это еще не все, я тебе столько покажу!

Они прошли меж остриженных зеленых стен, и Тук увидел на высоком холме дворец. Стены его были узорчаты, красивы, шпили тонкие возносились вверх хладными спицами и казалось могли оцарапать небеса, никакой грубости, никакой тяжеловесности как у замка их графа.

- Вот, в этой юдоли скуки я и обитаю. Отвратительно, не правда ли?

- Как красиво! Как в сказке! А как там внутри?

- Куда ты спешишь? Зачем? Еще успеем, успеем… Зачем только? Давай еще побродим меж этих чудных стен. Знаешь, они мне иногда напоминают мои родные леса. Не знаю чем, наверное просто тем, что здесь, в этом грязном городе, больше нет ни единого клочка зелени. Тоска, какая же тут тоска!

Они неспешно пошли прочь от дворца, и через пару поворотов вышли к пруду. По водной его зеркальной глади скользили лебеди, у пруда живописно стояли белые лавочки, ива одинокая скорбно склонилась к воде, и косы ее едва не касались недвижной воды.

- Садись, садись и наслаждайся видом. Какие прекрасные лебеди! Какие величавые создания! Ты знаешь в чем их трагедия?

- Нет.

- Они не могут взлететь. Им подрезают крылья, они узники, узники этого великолепного пруда, точно так же как я узник этого ненавистного дворца. Да, мой друг, все мы чьи-то узники, - он вздохнул, умолк, и Тук тоже молчал, хотя и не знал, чей он сам узник. Может быть узник своих обязательств перед семьей? Наверное. Наверное так и есть – все мы узники.

Эльф вздохнул глубоко и трагически, откуда-то из глубин его камзола появилась богато украшенная фляжка, он глотнул из нее, а после, будто опомнившись, спросил:

- Прошу прощения, пробовал ли ты когда эльфийское вино?

- Нет, - Тук принял фляжку из рук эльфа.

- Это великолепие, просто великолепие, в сравнении с той кислятиной, что вы, люди, считаете за вино. Ты уж прости, Тук, но твои соплеменники ни черта не смыслят в виноделии. А тут… Нет, это не описать, это феерия! Пей, мой друг, пей.

Тук сделал глоток из фляжки, вкус и правда был великолепен, ни единой кислой нотки, как в отцовой браге, тут не было.

- Ну, как?

- Очень вкусно, - ответил Тук, протягивая слабеющей рукой фляжку.

- Крепкое? – эльф усмехнулся, - Да ты, друг, уже поплыл.

А Тук и правда уже чувствовал, как голова его тяжелеет, как руки его ослабевшие подняться не могут, а все тело будто свинцом налилось и не хочется уже ни двигаться, ни вставать, ни, тем более, идти куда-то, искать заработка, ведь тут, в саду, так хорошо и покойно, и этот добрый эльф ему поможет, даст кров и деньги, ему же не сложно…

 

Снова Тук неторопливо шел домой, снова сдерживался, и снова навстречу бежала ему мать в грязном своем тряпье, и Аза маленькая, и Снэг – худенькие, страшненькие все, а у него, у Тука, была полна мошна денег, что тяжело погрохатывала о бедро при каждом шаге. Уже близко они, и он тоже не сдерживается – бежит, бежит навстречу, только вот… Туманом подернулись и брат, и сестра, и мать – будто прозрачными становятся, истекают вместе с сырым туманом утренним, и холод только остается, зябнет Тук.

 

- Эй, эй, малец, а ну просыпайся, - его теребили за плечо. Тук с трудом разлепил глаза: холодное, туманное утро, зябкое, как там, во сне. Парит над прудом марево молочное, вокруг все тоже призрачное, только силуэты в этом мареве видны. Озяб, замерз Тук.

- Малой, ты кто такой? Как сюда попал?  - над Туком склонился седой старик в грязном фартуке, в сапогах, за голенище тяпочка маленькая засунута, в петельке на фартуке ножницы садовые, ведро рядом стоит – садовник.

- Я Тук, меня сюда посол эльфов привел, Эвол.

- Эвол? Посол эльфов? Ты что! Отродясь тут такого не было. Будут еще эльфы своих послов по захудалым землям рассылать, скажешь тоже, - усмехнулся по-доброму, - Ты бы шел отсюда, поскорее, а то его высочество вдруг гулять изволит, а тут такой конфуз. Ну, давай, давай, иди как пришел.

Тук встал, его всего знобило, все же всю ночь на лавке проспал, да и  затек он весь. Потянулся было за сумой своей, и замер -  не было ее. Не было вещей, не было его скудного скарба. Руку в карман сунул – ни одного медяка не осталось. Все эльф Эвол упер, все до последнего грошика. А может старик этот… Тук посмотрел на доброе лицо садовника, на улыбку, запутавшуюся в седой бороде – нет, этот бы не покрал, а если бы и…, Будить бы не стал – доложился бы страже, и выставили бы Тука взашей, да еще бы и прощальных подарочков душевно набросали.

Из сада он вышел через ту же самую калитку, оглянулся воровато, нахохлился, хоть как-то пытаясь согреться, руки в карманы сунул, пнул камешек, что под ногу попался, да и побрел прочь. Остановился, замер.

- Постой, - сказал сам себе. Если эльф этот его на базаре подобрал, может он там и сегодня ошиваться будет? Может быть и…

На что надеялся, Тук не знал, как он привлечет к ответу этого высокородного, как сможет людям вокруг доказать, что этот узолоченный весь эльф – вор? Не знал, но все же пошел, чуть  не бегом на рынок припустился.

Время еще раннее было, народу почти не было, разве что из пекарни привезли жарко пахнущий хлеб, рыбак бородатый сгружал ящики со свежевыловленной рыбой, сплошь крапивой укрытые, чтоб рыба не протухла, нищие побирушки по местам своим рассаживались, устраивались поудобнее –  им тут весь день куковать, милостыню просить.

Тук прошел к тому лотку, где торговала орчиха сливами, уселся, хмыкнул грустно – пакет со сливами эльф тоже унес, а сейчас хорошо было бы подкрепиться.

Постепенно подтягивался люд, вот уже забурлила жизнь, первая горластая тетка стала громко свой товар нахваливать, где-то громко и басовито проорали: «финики, свежие финики», побрели хозяюшки с пустыми еще корзинками меж торговых рядов. Орчихи еще не было, и эльфа Тук тоже не видел, хотя поживы вчерашней ему бы точно ни на что не хватит. Тук притулился к боку ларька, прикрыл глаза, и…

- Вот он! Вот он, люди добрые! – его схватили за шиворот, тряхнули немилосердно, так что у Тука зубы клацнули, едва язык не прикусил, - Вот он, фальшивомонетчик, выродок!

Орчиха трясла его толстой своею рукою, Тука мотало из стороны в сторону.

- Где дружок твой? Эльф этот высокородный? А? Признавайся! – вокруг уже начал собираться народ, выглядывали из-за спин, шепоток слышался: «чего случилось то?», «банду фальшивомонетчиков поймали», «ой, а молоденький такой! Неужто уже бандит?», «казнить их, руки обрубать!» - неслось меж собравшейся толпы, - Люд честной, верите, сыпанул мне вчера горсть за куль слив, а я и уши развесила! Высокородный! А ближе глянула… Мать честная! Там все кругляши пустые, мятые! Вор!

- Тетенька, не вор я, он меня тоже ограбил.

- Ты мне поговори еще, поговори! Я тя щас в стражу сведу, посмотрим, что ты там напоешь! Убивец!

Тук рванулся, затрещал ворот его рубахи многострадальной, у орчихи только лоскут в руках остался, а Тук уже улепетывал меж людей, меж толкающихся покупателей, откуда-то сзади доносилось визгливое, словно свинью резали: «Караул! Держи вора!».

Он спрятался за высоким шатром, в котором гном торговал поделками из камня, оперся руками о колени, дух перевел. Криков вроде уже не слышно было, да и не бежал за ним никто – обычное дело для рынка, так тут за день не одну сотню раз орут, разве ж за всеми воришками набегаешься?

Тук глянул через плечо – рубаха была безнадежно испорчена, не понять на чем рукав держался. Туку подумалось, что сейчас он выглядит ничуть не хуже, чем побирушки рыночные: грязный, оборванный, без сумы, без денег – нищий, а ведь так и есть – он нищий… Разве что стыд у него еще в сравнении с ними, с побирушками, остался, хотя стыдиться то чего? Из-за гордости что ли семье его околевать?

- Ничего, с меня не убудет, - уговаривал он сам себя, устраиваясь поудобнее в конце торгового ряда на земле, - кто меня запомнит? Кто меня здесь знает?

Он уселся, по сторонам воровато оглянулся, а после, как другие нищие, попытался простонать жалобно и заунывно: «Подайте, люди добрые, на пропитание».

Его не услышали, не хватило сил и смелости прокричать это громко, да и руку то он выставил как-то неубедительно, будто не милостыню просил, а показывал чего по секрету. Он вновь набрал в грудь воздуха и застонал уже громче, увереннее, и руку он вытянул, как другие нищие вытягивали, и даже закачался на своем месте, как они качаются, будто из последних сил уже держался. Вскоре на ладонь его упал мятый щербатый медяк, и Тук, кланяясь и благодаря спрятал монету в карман. Сердобольная крестьянка посмотрела на него еще раз, сказала грустно своей товарке: «Мальчик еще совсем, у меня сын такой же» - та головой мотнула: «Тощенький какой».

Только они отошли, рядом оказался всклокоченный парнишка, не глядя в его сторону, ни на мгновение не переставая грызть семечки, сказал:

- Монету гони.

- Что?

- Деньги, я сказал, отдай.

- С чего бы?

- Неприятностей хочешь? – он презрительно сплюнул Туку на башмак, - Это твое место?

- Какое место?

- Дурак. Вечера подожди, устроят тебе.

- На, держи, - Тук отдал монету, - хватит с меня.

- То-то, - парнишка сцапал медяк, сунул за пазуху, и все так же лузгая семечки, неторопливо пошел прочь.

- Город, - буркнул под нос Тук, - заработки… Воры кругом, гады…

Мимо вразвалочку прошел дородный, округлый орк. Плечи его бугрились огромными мускулами, ярко блестела начищенная кираса, огромный палаш, пристегнутый к поясу едва по мостовой не волочился. Тук проводил его взглядом, подумалось ему, что такие же страшные, сильные, зажравшиеся орки грабили его дом, весело гикая рубили головы курям и уткам, а после…

- Твари… - он шмыгнул носом, сплюнул вслед орку, и замер. На боку у орка висел приличных размеров кошель. Легко так висел, на одном шнурке, второй развязался, рядом болтался. А сколько там в кошеле этом награбленных у бедняков медяков, сколько серебра, сколько золота, полученного у скаредных гномов за продажу награбленного? Тук утер нос рукавом, плечами двинул, тихо шепнул: «Была не была!» - и опрометью бросился за орком. План был прост до безобразия: сходу вклиниться в толпу и, с наскоку, рвануть кошель, а после бежать, и бежать, и бежать прочь из этого насквозь прогнившего городка, где даже высокородные эльфы – отъявленные ублюдки!

Он хватанул кошель, шнурок оборвался легко, ноги понесли его дальше, вот только земли они уже не касались, в воздухе болтались. Орк легко поднял над собой Тука, клыкастая его рожа расплылась в злой ухмылке.

- Старого Гхнала ограбил? Нет, старого Гхнала не ограбить! – он густо, басовито захохотал, - Гхнал сам любого ограбит! Казнить тебя буду.

- Стража, стража! – заорал как сумасшедший Тук, потому как увидел – казнит, точно казнит, удавит в подворотне и тело бросит.

Скучающий неподалеку тучный стражник зевнул, взял алебарду, неспешно подошел к орку:

- Что орем?

- Он Гхала ограбил, - орк ткнул огромным когтистым пальцем Туку в грудь, больно.

- Гхал – это ты? – спросил стражник, орк кивнул, -  А ты тогда чего орешь?

- Он меня убить обещал, казнить.

- Дурак. Так и мы казним, руки пообрубаем, чтобы неповадно было и всего делов, - сладко зевнул, - пошлите.

- Дяденька, я же в первый раз, я же с голодухи, - захныкал Тук.

- А мне какое дело? Цыц, а то сейчас обрублю.

Втроем они вышли с вечно гудящего рынка, свернули в тихую подворотню, вошли в высокие двери дома стражи.

Стражник уселся на скрипнувший табурет, притулил алебарду к стене, сказал:

- Рассказывай, как было.

- Я сначала милостыню просил, а потом…

- Да не ты, как тебя там, Гхал, ты рассказывай, как было.

- Гхал шел, он, - новый тычок, - бежал, кошель схватил. Гхал поймал. Все.

- Хорошо. Кошель где?

- У Гхала.

- Покажи.

- Зачем?

- Я сказал покажи, значит покажи.

Гхал, нехотя, положил кошель на стол перед стражником.

- Увесисто. Это откуда столько?

- Гхал заработал, боем и мечом заработал, Гхал честный орк!

- Честный? Твоя братва где?

- Нет братвы, один Гхал.

- Один и столько золота. Там же золото? Да? Позволь, - он потянулся к кошелю, орк взревел, вперед подался, тут же налетела стража, схватили, насилу скрутили, усадили, для острастки малость пришибли дубинкой, - Сиди, не рыпайся мне тут!

Стражник развязал тесемки, сыпанул на стол, покатились тяжелые золотые монеты и даже несколько камней драгоценных выпало. Вся стража, что была в зале, алчно уставилась на блестящие в ярком солнечном свете кругляши.

- Вот это улов. И где же ты, вольный орк, столько злата насобирал? Не многовато ли для одного наемника? Говори!

- Гхал один… - стражник кивнул, и на орка посыпались удары, тяжелые, ухающие.

- Хватит. Говори: откуда столько золота?

- Гхал честный наемник, - просипел орк, - Гхал своим мечом…

- Пацан? Чего стоишь? Вот, - стражник взял затесавшуюся среди золотых монет серебряную, - Держи и вали отсюда. Ты ничего не видел, ясно?

- Угу, - кивнул Тук, спрятал монету в карман, развернулся. Уже выходя он услышал все того же стражника:

- Раз один, то… В расход.

Взвыл орк, послышалась какая-то возня, лязг железа. Дальше Тук ничего не слышал, он уже бежал прочь, потому что знал – промедлит, и уже его, как и этого вольного наемника, для того чтобы никто не узнал, никто не проведал.

До вечера он проблуждал по узким улочкам, боялся идти к городским воротам: вдруг стражники передумали и решили убить его? Кто знает, им тоже лишние россказни не нужны, пожалели сейчас, а потом одумались. Он еще раз вспомнил толстую, щербатую рожу того стражника, шрам на его обрюзгшей щеке рваный, - нет, такому убить, все равно что до ветру сходить.

Стемнело. Тук, чтобы его не заприметил кто, забился в узкую щель меж двух покосившихся домиков, куда разве что собака тощая втиснется, устроился поудобнее, постарался заснуть. Сон не шел: слышались шаги, то спокойные, уверенные, то бегущие, где-то вдалеке заорали: «караул, грабят» - обычное дело. Так Тук и маялся меж сном и явью, то задремывая на мгновение, то испуганно вскакивая от любого шороха.

А потом он услышал, как кто-то бежал, сюда бежал, в эту подворотню, звон услышал, так рукояти мечей о кольчугу стучат, крики хриплые: «Сюда, сюда он свернул!». А после залязгало, зашумело, ругань понеслась все такая же, хрипатая, застуженная.

Тук выглянул из своего закутка и увидел в неверном свете луны высокого, статного воина, который отбивался от наседающих на него ночных татей в черных плащах. Блестели кинжалы, короткие мечи – привычное оружие для ночных грабителей, но длинный меч воина не давал подобраться их клинкам, разил в ответ длинно и умело.

- Сзади, по боку обходи! – шумел здоровый вор, и вот уже заходят, скоро и дотянутся – много их, разом. Воин метался, разворачивался, вот уже и во второй руке у него блестит длинный кинжал, да только все одно, выдохнется, устанет, подпустит.

Тук захолодел, он, казалось, даже дышать перестал, боялся зашуметь, хоть тихим шорохом выдать себя. Кто его знает, этот лихой люд. Видел – по горлу и в канаву, чего тут церемониться?

Блеснул в лунном свете кинжал за спиной воина, наверное задел, охнул вояка, развернулся быстро, меч просвистел, да куда там – поздно. Кольцо грабителей сжималось и тогда Тук, сам того не ожидая, вложил пальцы в рот и засвистел зычно, как на выпасе, на лугу, чтобы далеко-далеко, по всей округе был его свист залихватский слышен, заорал следом, как уже раньше бывало по ночам слышал:

- Шухер! Стража!

И бросились прочь тати, а воин… Воин посмотрел им в след, руки тяжело опустил, на мостовую осел. Только сейчас Тук увидел, что сед воин этот, как лунь, это раньше ему просто думалось, что свет лунный посеребрил волосы – нет, седой он.

Тук вылез из своего укрытия, подошел, спросил тихо:

- Вас не ранили?

Воин поднял голову и Тук увидел, что перед ним уже старик, еще статный, еще, наверное, в силе, но уже старик.

- Ты свистел?

- Да, я побоялся, что они вас убьют.

- Спасибо. Помоги, - он оперся рукой о камни мостовой, - помоги подняться.

Тук склонился, большая крепкая ладонь сдавила его плечо, старик поднялся и тут же охнул.

- Задели, крепко задели. Поможешь дойти? Тут недалеко.

- Конечно.

Они медленно побрели по пустым ночным улицам. Старик шагал тяжело, и оставалось только диву даваться, как он, такой древний, мог отбиваться от всей этой оравы?

- Вы воин? Наемник?

- Я рыцарь, - усмехнулся старик, - был рыцарем. А сейчас я старая развалина. Руки меч не держат. Стыдно. Эх… был бы я помоложе, я бы всей этой братии…

Тук поверил, видел он меч старика, даже на вид он казался неподъемным, а вот так вот, запросто, одной рукой его держать, да еще волчком крутиться, кинжалом отмахиваться – это же какую силищу иметь надо!

- Вот и пришли, - они остановились перед дверью постоялого двора, из окон его лился желтый свет, слышался гомон пьяных голосов, кто-то тренькал на лютне, - спасибо тебе, малыш.

- Сер рыцарь, - тихо начал Тук, - а можно я сегодня останусь у вас? Мне негде ночевать. А утром я сразу уйду, мне надо домой, из города уходить.

- Конечно. Всегда рад дать кров и ужин для такого храброго юнца.

- Нет, ужин не надо, я только переночую и уйду.

- Пошли.

Он распахнул дверь, на них хлынуло тепло, свет огня, голоса налетели разом, вкусный запах жареного мяса, подкисшая вонь эля.

- Хозяин! – крикнул рыцарь, ковыляя рядом с прилавком, - Мяса нам в комнату, эля, бинтов каких.

- Будет сделано! – отчеканил дородный хозяин двора.

Они поднялись вверх по скрипучей лестнице, рыцарь слабел с каждым шагом, все тяжелее он опирался на Тука, вошли в маленькую комнатенку, где из всей обстановки – топчан, стол, да стул.

- Спасибо, спасибо, - покряхтывая, уселся рыцарь, - глянь, что там?

Он повернулся боком к Туку. Тук осторожно приподнял плащ, отяжелевший от крови, глянул. Выходило что ничего страшного, по лопатке хорошо кинжалом прошли, но не глубоко, просто крови много.

- Жить будете, тут только забинтовать надо.

- Вот и славно, - старик стянул с себя тяжелые сапоги, скинул плащ, оперся здоровым боком о стену, - не хорошо бы было последний поход так позорно закончить.

- Последний? Почему?

- К сыну я еду, к сыну. Он у меня на службе короля, тоже воин, тоже…

- Вы с ним хотите служить?

- Отслужился уже, - вздохнул, - и он отслужился. Полег у меня сын, на могилку его еду посмотреть, проститься по человечески, а то ведь так и сгину, не попрощавшись.

В дверь постучали.

- Входите! – рыцарь махнул рукой.

Вошла служанка, глаза скромно опущены, в руках тяжелый разнос: мясо ароматное, горячее, глиняный кувшин с элем, белые скатки бинтов.

- Спасибо, милая, спасибо, хорошая, - рыцарь полез в кошель, достал грошик, вложил в ладонь служанке, - хозяину не отдавай, это тебе.

- Спасибо, сер рыцарь.

- Тебе спасибо.

После того, как Тук перевязал рану, после ужина, они улеглись: рыцарь на полу, Тук на топчане.

- Ты сам откуда? – спросил рыцарь.

- В лесу мы жили,  недалеко от графской рощи. Своим хозяйством жили.

- А что в город подался?

- Орки тятьку убили, дом пожгли, забрали все – заработок нужен, купить чтобы все к зиме, жить чтобы.

- Да, мир таков, жесток мир, - грустно молвил рыцарь, - а я люблю вот так, как ты рассказывал, в лесу, чтобы не было этого города, оравы всей этой людской. Тут предательства много, тут верить никому нельзя. Один ты мне только и помог, да и то, не местный ты, не городской, не испорченный.

Тук промолчал.

- Слушай, друг, а может я вам чем сгожусь? – спросил вдруг старик.

- Как?

- Сына проведаю и к вам? Вместе дом поправим, вместе хозяйство вести будем. А? Как думаешь?

- Но вы же рыцарь…

- Был, да весь вышел. Хватит уже, навоевался. Я знаешь как умереть хочу? В доме, у камина, дети кругом, а за стенами дома – просторы лесные, чтобы речка где-то журчала, чтобы ветер траву качал. Так хочу.

- Приезжайте, рады будем.

- Ну и хорошо, - он поворочался, слышно было по голосу, что устал он очень, да и ослабел конечно, - вот только сына повидаю и к вам… расскажешь завтра как доехать…

Спросил он уже сквозь сон, и Тук, тоже засыпая, кивнул, сказал: «да» и заснул.

 

Дом мертвый, сгоревший, черные стропила сгнившими ребрами, пустые глазницы окон, Тук бежит навстречу своим, а они растворяются, мрак, морок на все наваливается, небеса темнеют, и он уже один средь мертвых полей, белеют кости обклеванные перед пристроем их каменным.

- Мама! Снэг! Аза! – кричит Тук, надрывается, и  не отвечает  никто, тишина, только ветер холодный воет, гнет траву к белым костям.

- Мама! Снэг! Аза! – он идет и боится, боится увидеть эти кости. Пока можно думать, что это кости их лошади убитой, а может еще что, но когда он подойдет… он уже знает, что увидит.

- Мама! Мама! Я принес, вот, вот оно – золото! – кричит он, и достает двумя руками из сумы щедрую горсть золота, монеты  не помещаются в ладонях, падают меж пальцев на черную, истоптанную землю, - Мама, вот золото! Мама…

Тихий шепот, дуновение, неслышный почти призрачный голос:

- Не успел ты, сынок…

 

С диким вдохом проснулся Тук. Темно еще, за окном луна полная, рядом, на полу, спит добрый старый рыцарь.

- Кошмар, это просто кошмар… - тихо сказал Тук, - Все хорошо, снег еще не выпал, еда еще есть. Они живы, они живы, все живы, все хорошо.

Но сердце стучало, как заполошное, страх бился в груди и тогда…

Тук тихонько спустил ноги с топчана, шагнул к вещам старика. Тощий кошель лежал тут же, поверх заскорузлого от крови плаща. Тук воровато оглянулся, рыцарь спал, крепко спал, сказалось усталость и ранение. Осторожно, чтобы ни одна монетка не звякнула, обеими руками, Тук взял кошель, прижал его к груди, тихо, на цыпочках, прокрался к окну и, как был, без обувки, бесшумно вскарабкался за подоконник, оттуда на козырек постоялого двора соскочил, спустился вниз по опоре и что было духу припустил голыми пятками по пустой в этот час мостовой.

 

Город воров